Сиплый

— Я буду лучше. Это она слышит в своей голове, когда смотрит на себя в зеркало. Это она слышит, когда раскрывает рот, чтобы ответить на свой же вопросительный взгляд. Эти слова слетают с её губ. Эти слова путаются в её волосах, сидят в горле, порой; они, бывает, остаются за губами, а еще застревают в их трещинках — не всегда, разумеется. И взгляд её был таким не всегда. Разумеется. Только теперь, когда в голове появилась навязчивая мысль о самоубийстве или признании слизеринке в любви — кажется, одно и то же — она стала внимательнее. Теперь она знала, что в ней есть силы сопротивляться. Теперь она точно знала — она станет лучше. Когда рука касается щеки — когда этот кретин трогает её — она терпит. Она терпит уже так долго, что не чувствует ничего. Она гордится этим. Потому что это лучше, чем проникнуться ею. Потому что с каких-то пор смоляные волосы и рубиновые губы в контрасте со снежной кожей стали её кошмаром. Диким. Пахнущим зимой, углём и сыростью. Строгая ассоциация. Все из-за зимы, в которую все началось. Из-за декабря, из-за Рождества, в которое она возвращается мыслями почти каждую грешную ночь. Из-за корицы. Из-за дров и угля, которые беспрестанно кидали в печи Хогвартса. Из-за тепла башни Гриффиндора и сырости в подземельях. Из-за запаха ладана и тёплого сидра. Всё из-за одного вечера, в который Пэнси дотронулась до неё, а затем поморщилась так, словно на неё только что выблевали обед. Гермиона Грейнджер отчаянно старалась кому-то что-то доказать. Кому? Она предпочитала отвечать, что себе. Не было ни желания, ни прежнего настроя на самообман (она определенно думала, что говорит себе правду — наивно). Страшно было от одной мысли, что происходящее может быть обусловлено тягой к тому, чтобы понравиться кому-то. Нет. Даже не страшно. — Стану лучше. Станет лучшей. Так, чтобы у всех, а особенно у Паркинсон, раскрылись не умолкающие. Так, чтобы родные поняли, что рядом с ними их лучшее творение. Самое. Так, чтобы все нарощенные у этой ведьмы поломались от скрежета ими по холодному камню стен. Так чтобы её чистая закипела. Все началось в момент, когда она поднималась с ужина. Тем Рождеством. Её шарф — красно-золотой — и мантия — тёплая-тёплая — грели кожу и тело — она собиралась к друзьям на тренировку, когда горделиво спускавшаяся Пэнси задела её своим худым плечом. Они остановились. Замерли. Потому что было больно. Грейнджер — потому что не терпела такого обращения. Паркинсон — потому что поняла, кого задела. Она обернулась. Глянула вниз. Её глаза остановились на чёрных волосах, чуть растрепанных, но тем более элегантных. Её обдало шлейфом сырости, бризом туалетной воды, немного табаком. Она не могла двинуться, ибо первое, что она ощутила — грязь. Словно её только что окунули в ушат с помоями. Словно её только что схватили, прижали к стене. Обхватили рукой глотку — так дышать было невозможно. Она видела её губы и то молчаливое презрение, сквозившее в их форме. Она видела эту ледяную сдержанность, эту зазубренную точность движений, эти скулы и кожу — как у куклы фарфоровую. В ее взгляде не было и капли жалости. В её походке не было и следа слабости. Гермиона почувствовала угрозу. Угрозу, потому что она только что встретилась с девушкой, которая не уступала в силе и уме. Когда искры вырываются из палочки, разжигая костер во дворе у Хагрида, она держит осанку. Когда Рон зовёт её в Хогсмид, она всегда берёт с собой книгу — так спокойнее. Теперь, когда война была окончена, и все вновь приобрело свой обычный ритм — так спокойнее. В морозном воздухе спустя два месяца после Рождества чувствуется запах сырости. Когда весна наступает на пятки сонному февралю — Гермиона выходит на крыльцо ночью, после дежурства. А в голове лишь взгляд. Навязчивый, холодный и… красивый. — Ты как? — сипло. Она даже не пугается. Она даже не сразу понимает, что это не в её голове. Лишь секунды три спустя ей кажется, что для приличия стоило бы осмотреться. И видит её. И видит, как наяву. Близко. А дым обволакивает её поле зрения. Такой едкий, как она сама. Как сама Паркинсон, что стоит перед ней сейчас. И она слышит её голос не так, как на уроках — не далеко, а близко. Слышит сиплый, женский, какой бывает только у героинь фильмов. Слышит над ухом. Чувствует горячее дыхание. Обнимает её так, что, кажется, тела становятся одним целым. Сигарета выпадает. Чёрные волосы спадают на лицо, а тонкие, похожие на белых пауков кисти её несмело опускаются на спину девушки. — Лучше. Теперь лучше.