О разбитой семье и счастливом сердце

      – Шатова я вам не отдам.       И все. Точка. Не отдаст, и Верховенский это знает. Поэтому ему ничего не остается, кроме как уйти, скрежеща зубами.       Шатов – кость в горле, боль и заноза Верховенского. И Петр Степанович решает эту занозу удалить.       В ушах все еще отдаются холодные слова, сопровождаемые хохотом: «…подговорите четырех членов кружка укокошить пятого, под видом того, что тот донесет, и тотчас же вы их всех пролитою кровью, как одним узлом, свяжете». Ну что ж, Николай Всеволодович, вы сами сделали свой выбор: пятым будет Шатов, потому что Вы его назвали, Вы его отметили своей печатью властелина.       Но Шатов – заноза не только для Верховенского. За него боятся Даша и Кириллов, и даже сам Ставрогин скрепя сердце принимает ту мысль, что Иван – не жилец более. Слишком уж он прям и одинок, как береза на ветру в чистом поле.       А Даша – это просто Даша, просто сестра. Она только и может, что обнимать брата, в то время как к ним входит Петр Степанович.       – Ох, простите, помешал? – наигранно-ласково обращается к брату и сестре Верховенский. Я ненадолго.       – Уж надеемся, – сквозь зубы произносит Шатов. – Дашенька, лучше иди.       – Я за чаем, господа, извините, – и Даша, шелестя юбками, выбегает из комнаты.       Петр Степанович некоторое время бесцельно бродит от окна к стене, а Иван, лежащий на кровати, наблюдает за ним. Оба молчат, – это игра на выдержку, и проиграет тот, кто первым задаст вопрос. Впрочем, Верховенский не испытывает сегодня судьбу и нервы, – он прерывает молчание:       – Шатов, сегодня именины у Виргинских, приглашены все наши. Приходите вечерком, часам к семи. Поздравим хозяина, поговорим о деле. Ну, и о вашей роли в деле: донесете вы али нет? Ведь, зная ваш нынешний образ мыслей, вы вполне тянете на доносчика.       – Мой образ мыслей – это мое личное дело, – нервно отвечает Шатов. – И я, если захочу, смогу выйти из дела.       – Вы не имели права так прямо разрывать, Шатов. У вас было много обязанностей, важных обязанностей. Вы должны были вначале отпечатать то, о чем вас просили, а потом уже сдать типографию и тогда – только тогда! – идти на все четыре стороны.       – У меня возникли обстоятельства… личные, Верховенский, вас не касающиеся. Я должен уехать.       – Дашенька? – Петр Степанович слегка приподнимает бровь. – Вы сестру хотите вывезти? Только вот мой папаша к ней сватался…       Шатов бледнеет:       – Откуда вы знаете, что я с Дашей хочу уехать? И с вашим отцом я уже поговорил, – он оставит мою сестру в покое, так что не волнуйтесь: дочь бывшего камердинера Ставрогиных в вашу семью не войдет!       Последние слова Шатов произносит с вызовом, но потом сникает, опустившись на подушки. Почему-то любое упоминание о Даше его выматывает, и Верховенский подмечает это.       – Шатов, – продолжает он, – скажите, сколько месяцев было вашему ребенку? Вашему с Дашей ребенку?       Иван вскакивает с постели, сжимая кулаки:       – Что?! Да как вы смеете повторять чужую сплетню?! Я убью вас! – и кидается на Верховенского, но тот успевает ударить его в солнечное сплетение тростью Ставрогина, которую взял с собой. Шатов сгибается, клонясь на кровать и задыхаясь, а Верховенский садится рядом с ним и жарко шепчет в ухо:       – Сведения у меня самые верные, – Арина Прохоровна, акушерка, роды принимала у сестрицы вашей, она мне и шепнула пару словечек про тоску вашу окаянную да ребенка незаконного… А напомнил мне об этом мой папаша в своем письме про какие-то «швейцарские грехи». Но речь не об этом: поймите, не могу я вас просто так с сестрой отпустить. Прежде допечатайте прокламации да сдайте типографию, а уже потом катитесь, куда хотите, – но не раньше. Вы обязаны, не забывайте об этом. А я знаю слишком много про вас с Дарьей Павловной, чтобы не дать вам сбежать.       Шатов тяжело дышит, но пытается успокоиться, – он понимает, что Верховенский прав, он, как паук, опутывает Ивана клейкой сетью фактов, и все карты в его паучьих лапках.       – Малышка не прожила и недели, – наконец выдыхает он. – Она была недоношенной…       – Она? Девочка?       – Да, – и Иван внезапно улыбается. – Дочка.       – Все равно не понимаю: как вы так умудрились? Ведь грех же, кровосмешение-с…       – А вам не плевать, Верховенский? Хотите знать всю грязь, что у нас творится?       – Мне просто любопытно, Иван Павлович, – раздельно, почти по слогам произносит Петр Степанович. – Как двое праведных людей, одна из которых истово верует в Бога, могли дойти до такого? Мне интересна природа связи и путь к ней. Я, можно сказать, алхимик, судьбы и характеры людей исследующий, – а там многое можно найти, уж точно больше философского камня…       – Все началось после нашей ссоры с Кирилловым, – мы замолчали с ним после Америки. Даша все время жалела нас обоих, постоянно приходила ко мне, оставалась у меня по ночам, обнимала, успокаивала, а то я бы руки на себя наложил… И однажды ночью…       – Жалела, да дожалелась, – обрывает Верховенский. – Это понятно: женское сердце мягкое да нежное, оно многое может сделать ради родного человека, даже на грех пойти. Вы лучше про Кириллова договорите, Шатов: почему вас жалели-то?       – А то вы не знаете, Петр Степанович, – Шатов истерично смеется, впрочем, быстро замолкая. – Вы же у нас всезнающий!       – Я от вас хочу услышать, Иван Павлович, – чтобы вы сами произнесли, вашими устами.       – До Америки мы с Алексеем Нилычем были … больше, чем друзьями. Намного больше.       – Шатов! Договаривайте уже, и хватит краснеть, словно девица!       – Мы были любовниками, – просто отвечает Шатов. – А в Америке поняли, что устали – друг от друга, от собственных идей и глупых, идеалистических попыток переустройства мира. Мы были наивными детьми, – в Америке мы оба повзрослели, но потеряли друг друга. Может, оно и к лучшему…       – Не потеряли, а вы изменили: ведь тогда вы поклоняться Ставрогину стали, и тем Кириллова от себя оттолкнули. Ревность-с…       – Ставрогина не вмешивайте, – зло отвечает Шатов. – То другое: то любовь идеальная, не плотская…       – Возвышенная, еще скажите.. Ну да и черт с этим пока. А Дарья Павловна-то что во всей этой истории?       – А Дашенька просто боялась за меня. И, наверное, любила по-настоящему, – кроме нее, меня никто никогда не любил и не полюбит… В ту ночь я вызвал Виргинскую, потому что испугался: Даше было очень плохо, и я не знал, что делать… Даша выжила, – спасибо хоть на этом. А вот то, что Арина Прохоровна вам рассказала, – мразь она последняя. Впрочем, вы тоже, Верховенский, раз ходите по чужим дворам, да в чужом дерьме, подобно свинье, копаетесь.       – Осторожнее в выражениях, Шатов, – голос Верховенского холодеет. – Не забывайте, что мне многое про вас известно. Так вы придете сегодня?       Шатов прячет лицо в ладонях:       – Да. Приду, – глухо роняет он. – А теперь уходите.       – У меня последний вопрос, – Верховенский понимает, что его сейчас, возможно, изобьют до полусмерти, но не может остановиться, – как никто не узнал про Дарью Павловну? Неужели и Варвара Петровна не знала?       – Знала, – шепчет Шатов. – Она отправила Дашу якобы на богомолье, а на самом деле – к своей дальней родственнице, полуглухой старухе, которая доживала свой век. Когда пришел срок, Даша вернулась, – скрытно, ночью, в закрытом экипаже.       – Но почему Варвара Петровна помогла вам?       – Она не знала, что ребенок был от меня. Даша сказала, что ее изнасиловал неизвестный мужчина, попросила скрыть позор. Варвара Петровна ее любит, доверяет Даше, – та чистая, безгрешная, без нее в доме Ставрогиных станет совсем темно и грязно, нечисто, – поэтому и помогла. Вытравливать плод было уже поздно, поэтому пришлось рожать…       Иван замолкает, сквозь пальцы струятся слезы. Верховенского это не смущает, – он, как падкий на чужие несчастья, удовлетворил свое любопытство, узнав окончание семейной истории Шатовых, и собрался уходить.       На лестнице Петр Степанович столкнулся с Дашей, – она возвращался с коробочкой чая. Девушка посторонилась, чтобы пропустить его, они миновали пролет лестницы, и вдруг Верховенский крикнул:       – Как ее звали?       Даша перегибается через перила:       – Кого?       – Ее, – и Верховенский, не мигая, смотрит в глаза Дарьи Павловны. Та вздрагивает, опускает глаза, но затем поднимает голову и спокойно отвечает:       – Мария. Как жену Вани…       Петр Степанович кивает и уходит. А Дарья входит к брату и ложится на кровать рядом с ним.       – Он все узнал? – равнодушно произносит девушка.       – Он всегда все знал, – отвечает Иван. – Сегодня мне нужно быть у Виргинских, но потом… потом мы уедем, Даша, обещаю тебе! И никто никогда нас не найдет!       Даша вздыхает, обнимая брата, целует его в губы:       – Вань, – шепчет она, – не ходи туда, а? Давай сбежим сегодня же, и все. Чуется мне, что убьют тебя, Ванечка…       – Нас поймают, – мотает головой Иван, – и тогда меня точно убьют, а тебя опозорят: Верховенский молчать не будет. Поэтому я схожу, Дашенька, в последний раз схожу.       – Хорошо, – вздыхает Даша, зарываясь носом в волосы брата. – В последний – так в последний.       И оба знают, что солгали: Даша понимает, что одним визитом к Виргинским дело не кончится, что Иван не все ей рассказал, а Шатов знает, что никуда они не сбегут. И ему хочется прийти к Виргинским, чтобы увидеть Ставрогина, – его чувства к Николаю никуда не исчезли. Впрочем, Даша понимает брата, – у них общая влюбленность, итог которой тоже одинаков, – без ответа, без отклика. Поэтому она не сердится и не ревнует: к статуе ревновать невозможно можно только пожалеть несчастного, вообразившего себя Пигмалионом.       Но у них есть еще этот день, и они наслаждаются друг другом, – пока они еще живы и молоды, пока они могут любить.       Верховенский проверяет свой револьвер. Арина Прохоровна готовит чай. Ставрогин просто устал от всего, и решает подарить Верховенскому отдельную трость, но потом забывает. Вечер, на котором Шатова принесут в жертву, неумолимо приближается.