Живосечение

Когда у тебя, несмотря на плотный мышечный каркас и крепкие кости, до смешного белая кожа и мягкий беззащитный живот, ни для одного необделенного мозгами человека не станет загадкой твоя тяга к черной, как перчатка обтягивающей тело одежде из прочного многослойного материала, со вставками из металла и пластика, с матовым дорогим блеском, какой бывает у хорошо начищенного ствола. Через такую одежду и иная пуля пойдет туго — если не в упор, конечно, но в упор в Виктор Зсасза не стреляют — и лезвие встрянет на полпути, а там уже дело двух секунд — и ему, вогнанному в горло хозяина, будет отлично сидеться меж кровавой плотью и кровавой плотью. Сталь надо уважать. Пластик надо уважать. Кожу надо уважать. Уважение, проявленное к ножу, который тебя кормит и спасает изо дня в день, к пистолету, который не дает осечек и удобно лежит в руке, к одежде, не рвущейся невовремя, не мешающейся при долгом беге или стрельбе, приравнивается к доверию. Ты чистишь и холишь свое оружие, действуешь с должной аккуратностью, — никогда не тупишь клинок понапрасну, не передергиваешь затвор как бог на душу положит, не затираешь и не пачкаешь хорошую одежду; ты бережешь его, — и оно служит тебе верой и правдой. Оно никогда тебя не предает. Виктор Зсасз — плохое, очень плохое оружие. Подойдя к зеркалу, Виктор долго смотрит на свое длинное тело в черном облачении и никак не может перейти к задуманному — руки дрожат, а он не работает дрожащими руками. Дышит: глубокий вдох (его беззащитный живот, о чьей слабой природе мало кому известно, едва заметно надувается), глубокий, неправильный выдох (выдох до такого упора, что легкие в его груди наверняка сдуваются до состояния дряблых тряпок — он ощущает себя примерно так же). Ноги начинают затекать, и Виктор переступает с одной на другую, виновато мнется, через силу смотрит на себя: ему стыдно. Ему стыдно настолько — запоздало и горько, — что начинают гореть кончики ушей. Виктор закрывает глаза, считает до шести, не выдерживает и начинает медленно раздеваться.

***

Голый он не выглядит машиной для убийств. Голый он также не выглядит машиной для секса. Голый Виктор Зсасз — на свой незамутненный простой взгляд — выглядит жалко: безволосый, широкоротый и водянисто-бледный. Лысый череп, мертвые глаза, продольный шов длинного тонкого рта, шарик адамового яблока, белая грудь с едва заметными пятнами сосков, две полосы ребер, слабый мягкий живот, голый лобок, красноватый у головки член, острые колени, костистые, чуть косолапые ступни. В Викторе хороши только руки, на которых в контраст белой коже — алые шрамы; которые — усилием воли — оставляет дрожь. В Викторе сейчас хороши только пальцы, которые уверенным жестом берутся за незнакомую сталь. Это короткий, словно бы детский медицинский ножик, и имя ему — скальпель. Маленький тонкий ножик, созданный с одной конкретной целью — резать плоть, живую и мертвую. Где у человека слабость? У одного — у большинства — в паху, у других, быть может, под коленями, где тепло и нежно, но у многих — в животе, под впадиной пупка. Там, где у женщины расположено самое главное в ее природе. Там, где кончается основная жировая прослойка, но еще не начинается паховая зона. Там, где, если провести холодным, пойдут взволнованные мурашки. Там, откуда, — если провести холодным достаточно глубоко, — вывалятся петли тонкого кишечника. Виктор прислоняет короткое лезвие скальпеля к самой середине этого места и, не давая себе сомкнуть веки долее, чем на миг, думает. Освальд с нежной, почти кроткой улыбкой начнет сечь его именно отсюда. Затем двинется дальше, свободной рукой аккуратно приоткрывая края расходящейся кожи, трепетно, словно лепестки крупного бутона. Лезвие дойдет до диафрагмы, поймает ее судорожное сокращение и игриво скользнет глубже на полсантиметра — и тут же вынырнет опять. Освальд не будет искать глубоко внутри, потому что это засело в Викторе совсем недавно, оно не успело пустить корни и прорасти к позвоночнику. Его организм изо всех сил отторгает это, но сил не хватает, потому что есть вещи, в которых Виктор по-детски слаб. Освальд имеет полное право на то, чтобы помочь ему от них избавиться. Виктор недостаточно хорош для ножа или пистолета. Виктор — сторожевой пес, облаявший хозяина. Виктор укусил руку, с которой ел, укусил руку, с которой слизывал кровь. Слабых, бешеных, непослушных и тупых исправляет пуля в лоб. Виктор готов к ней уже много лет, заранее зная, чьи пальцы спустят курок. Рука, держащая его поводок, ослабла, и ей на смену пришла другая: нервная, нежная, с еще не выветрившимся запахом подачек и свежей крови. Виктор может только надеяться на то, что он не так уж слаб, не болен бешенством, не клинически непослушен, не настолько туп в глазах Освальда. Виктор надеется на то, что Освальд возьмет в руки скальпель так, как он держит сейчас, и вырежет из его тела эту опухоль, эту испортившую идеальное оружие деталь. Лезвие входит неглубоко под кожу, на несколько миллиметров, и спустя пару секунд с члена на пол начинает капать струйка алой крови. Здесь Освальд сделает надрез. Сделает надрез, раскроет Виктора от паха до мечевидного отростка, раскроет как написанную кровью книгу, и цепкими пальцами пройдется от мочевого пузыря до желудка, переберет органокомплекс, трепетно выискивая то самое, которое подвело, которое необходимо иссечь и изъять. Ведь с любой одежды срезают уколовшую в ответственный момент бирку, и с любого лезвия стачивают цепляющиеся зазубрины и сколы, и с любой винтовки снимают сбившийся или треснувший прицел. Любому особенному, единственному в своем роде положена вивисекция, и Виктор — не исключение.

Разве что Освальд не станет играть в доброго доктора и проводить необходимую операцию, и вместо продольного разреза Виктор получит поперечный рваный удар в свое самое слабое место.