Попутный ветер

Елисею не спится. Казалось бы, с чего бы ему — болезнь морская не одолевает, под боком красавица-жена, а впереди, где-то за носом корабля родимый Киев… ан нет, чего-то, видимо, не хватает гонцу-счетоводу, что-то заставляет его среди ночи подняться со скрипучей койки, укрыв потеплее Забаву одеялом. Что-то тянет его впотьмах идти по скользкой гладко выкрашенной лестнице наверх, на палубу, туда, где, кажется ему, больше воздуха. Воздух! Вот чего так мало здесь, внизу, вот чего ему не хватает. Елисей торопится, чуть не сбиваясь с ног, перепрыгивает со ступеньки на ступеньку, пока наконец, подтянувшись на руках — спасибо Добрыниной подготовке — не оказывается на ровной, чуть покачивающейся поверхности палубы. Чуть влажные доски приятно охлаждают босые ступни, и Елисей даже на мгновение прикрывает глаза в блаженстве. Он пересекает палубу в несколько лёгких шагов, и вдруг, раскинув руки, замирает у самого левого борта: воздух! Свежий солёный морской воздух, наполненный россыпью морской пены, брызгами волн, а ещё, ещё… и что-то словно сдавливает горло Елисею. Он стоит, открытый ветру, и не понимает, теряется в догадках, почему нежная, как у ребёнка, кожа его щёк не спеша покрывается неуверенным румянцем. Ветра сейчас нет, и в ответ на немой призыв прилетает лишь только игривый бриз. — Эй, напарник! — слышится с кормы знакомый хрипловатый голос, и Елисей внезапно для себя радостно оборачивается, чтобы увидеть позади, у штурвала того самого пройдоху, благодаря которому они все так мирно расстались с императором и благополучно вышли из царьградского порта. Соловей ухмыляется. Он не говорит больше ни слова, он просто окликнул его, но словно какая-то неведомая сила влечёт Елисея к нему, подхватывает его — и вот он уже шлёпает через плеснувшую из-за борта лужу к низкому трапу, ведущему на полуют. Ловко балансируя на узеньких ступеньках, он взлетает к штурвалу, и протянутая рука бывшего сокамерника не даёт ему с разбега припечататься носом о палубу. — Сп-пасибо, — нервно выбивает дробь зубами Елисей, которому вдруг становится не по себе от происходящего. Ну в самом деле, такое не каждому летописцу привидится: море, ночь, луна, и он, спаситель Византии, один на один с опасным государственным преступником-рецидивистом. Нелепо до смеха. И в этой неловкой улыбке Елисей находит спасение, ей он отвечает бодро на зубоскальство Соловья, изредка косясь на сверкающий в лунном свете золотой зуб. Но в выражении раскосых, умных глаз разбойника нет глумления и насмешки, в них мерцает что-то такое, чего Елисей никогда ещё не замечал ни за ним, ни за кем-то из своих друзей. — Ты чего? — выплёвывает Соловей, жилистыми пальцами обхватывая его худенькое плечо. — Замёрз, поди? Тот мотает головой, и русые пряди падают ему на лоб. Глядя на них, Соловей, видимо, не удерживается — и вот уже он всю пятерню в волосы Елисею запускает, чтобы по-глупому взъерошить, растрепать их в шутку и затем долго смотреть в изумлённые синие глаза… но Елисей — ещё мгновение, и — выворачивается, выскальзывает из рук напарника, смущённо отскакивает в сторону. Он не отходит далеко, лишь немного отступает к штурвалу и смотрит на Соловья, теперь уже без испуга, а, скорее, даже с каким-то интересом, с каким-то радостным трепетом, будто и в самом деле он замёрз там, внизу, и всё, что ему нужно сейчас — это чтобы кто-то согрел его. — Дурила ты, — фыркает в просмоленные усы разбойник, кладя руку ему на грудь, сквозь тонкую византийскую рубашку осторожно прощупывая нечёткие, но твёрдые мускулы, –напарник. Он выговаривает это слово с нажимом, словно смакуя саму суть его, наслаждаясь им и находя в этом простом слове утешение для своей пропащей бунтарской души, волей судьбы оказавшейся связанной с этим наивным синеглазым мальчонкой… — Напарник, говоришь? — вдруг негромко подаёт голос Елисей, как будто становящийся под прикосновениями Соловья смелее и увереннее в своих силах, а главное, в своей невесть откуда взявшейся власти над этим негодяем и вором. — Выходит, мы в паре? Тот не говорит ни слова, стоя так, с рукой у пояса Елисея и словно задумавшись над чем-то, словно дожидаясь, пока это свершится само собой — и это действительно происходит. Елисей кладёт свою ладонь поверх ладони разбойника, неловко чуть сжимает, поглаживает смуглую кожу, играет потускневшими от времени перстнями, и лишь затем тихо отводит его руку вниз, прочь. Он поднимает взгляд на Соловья, и глаза его кричат отчаянно, повторяя: «Хоть и свела нас судьба в пару, свою пару истинную я уже нашёл, раньше — и нет в том твоей вины». Соловей не перечит, но и не уходит. Он делает шаг вперёд, теснее прижимая Елисея к штурвалу, и на миг застывает так, опуская веки и слушая единственное, что сейчас важно: мерный плеск волн и неровное дыхание своего напарника — который вот уже совсем скоро станет ему чужим. А когда он наконец отпускает его, и Елисей уже спускается вниз, что-то рвётся из него, что-то хочется крикнуть вслед… да только Соловей никогда не говорил никому таких слов. И всё, что он может сделать — это поднять неистовый свист, ловя попутный ветер и направляя его к ветрилам. А Елисей, карабкаясь вниз, закусывает губу, пряча истомленный выдох в кулак, и покорно ложится в постель к жене — к той, кого он любит на самом деле. К той, что стала его парой перед Богом и людьми. Завтра они прибудут в Киев. Завтра всё будет хорошо. Завтра всё будет правильно. И только потом, уже под утро, всё так же лёжа без сна рядом с Забавой в каюте, он неожиданно вспоминает, чем же ещё так пах этот воздух, этот попутный ветер, подхваченный парусами. Он, заряженный свистом Соловья, пах горькими травами, дешёвой выпивкой и дерюгой мешков, в которых носят золото. Пах им самим. И в темноте снова нахлынувший румянец обжигает лицо Елисея.