Она болеет, у нее шизофрения.
— Когда я одна, прилетают маленькие светлячки и рассказывают мне о всех. Они очень красивые, а еще они умеют улыбаться. Знаешь, как? Вот так… Они говорят, что ты очень хороший человек, а еще они говорят, что моя соседка по парте списывает у меня тесты по математике. Я догадывалась, конечно. А ты как считаешь? — Ну, всё может быть. Но как она у тебя списывает, если последний тест ты написала на 38 баллов? — Ты мне никогда не веришь! Почему? — возле ее охровых бровей мышца гордецов образует небольшие вертикальные складки, она заглядывает мне в лицо: — Почему? Неужели светлячки ошибаются… Девочка начинает идти быстрее. — Эй, Светлячок, погоди. — Ты меня совсем не любишь! Такие внезапные вспышки детской обиды в ее поведении не впервые, но я привык, даже в некоторой степени полюбил эту обжигающую нервишки игру. То юное очарование и искреннее ребячество, витающие в, казалось бы, разряженном воздухе, вводят в таинственное и глупое заблуждение нас обоих. Тогда чуть одурманенный и сконфуженный я ловлю ее хрупкое тельце, еле-еле ощутимо глажу лопатки, как-то по-доброму целую в макушку и судорожно, так волнительно и горячо доказываю ей обратное, глядя в покрасневшие, ярко-голубые глаза. Тогда в груди «тудумкает». Говорю ей, что верю, и кажется, будто на самом деле это так. Вот я идиот. Снова ляпнул что-то не то. Еще с младшей школы я играю в волейбол, охваченный безумной жаждой победы и молниеносным восторгом от легкого, заполненного всеми красками жизни тела волейболиста. Я учусь в университете физической культуры Ниттайдай, будучи приглашенным сразу же после Национальных, именно тогда после моего переезда в префектуру Канагава, а именно в портовой город Иокогама я познакомился со Светлячком. Она часто приходит на мои игры. Я чувствую, как её кровожадный взгляд пожирает каждую частичку меня, когда в очередном полете разъяренно, пылко и горячо моя правая рука гонит мяч на противоположную сторону сетки, в то время как глаза, хитро обманывая противника, устремляются в неизвестную даже для меня точку игровой площадки, когда, ощущая превосходную силу и мощь в бедрах, подпрыгиваю, не чувствую земли даже еще при согнутых ногах в тазобедренных и коленных суставах, когда префронтальная кора головного мозга активно пытается выдать мне правильное решение или мозжечок помогает сделать мой пасс самым быстрым и четким, когда тонкие, чуть сумасшедшие женские голоса озабоченно выкрикивают мое имя в порыве неизвестной мне эйфории. Нередко мои глаза скрытно пытаются найти ее среди огромной толпы, но не могут, не получается. Никем не ощущаемые исходящие от ее хемосигналы действуют только на меня. Это сводит буквально с ума. В последнее воскресение января мы проиграли. Первый проигрыш за год. Кажется, раньше я говорил, что больше всего в жизни я ненавижу проигрывать, так сильно, как возможно Адольф Гитлер ненавидел евреев или Маргарита критика Латунского, затаив огонь презрения на всю жизнь. Я такой же, и презираю всех, кто яростно утверждает, что в жизни главное не победа, а участие! Одинокий звук бьющегося мяча где-то позади меня — вот уже норадреналин с кровь подступает к голове. Боль от стиснутых зубов и фаланг пальцев, впившихся в косые борозды ладоней, кажется ощущается даже сейчас. В тот день я превратился в никчемного, сломанного социофоба, жаждущего лечь на пол и, как мальчик лет пяти, замахать ногами и руками, захлебнуться слезами и банально провалиться сквозь землю, хотя, наверное, в этом возрасте мальчики и то более мужественно себя ведут, чем двадцатилетний парень в своих желаниях, пусть в минуту нечастой слабости, но должно быть стыдно. Конечно, этого я при всех не сделал, тогда выжав из себя последнюю каплю коммуникативных способностей, я гордо пожал руку моему противнику, навсегда запомнив его высокомерно поднятые густые брови и презрительную злобу мужской руки. Ноги предательски налились раскаленным свинцом, и я с огромным усилием покинул игровую площадку. В этом мире нет ничего идеального скажите вы. В тот день я бы точно с горечью и юношеским максимализмом прокричал: «Идите к черту! Я вам докажу! Докажу обратное! Слышите?» Тем не менее проигрыши я презираю по сей день, даже на личном фронте. Не знаю насколько я хотел остаться в тот вечер наедине с собой, но этого мне не позволила сделать Светлячок. С пунцовыми от мороза щеками и потрескавшимися, дрожащими губами (так сильно любила их облизывать зимой) она стояла на пороге квартиры такая обеспокоенная, милая, закоченевшая, на ней было мешковатое черное пальто, чуть ниже колена и аккуратные смоленные сапожки на небольшом каблуке, таким образом сравниваясь со мной ростом. Принесла мне мандарины и конфеты. В тот вечер последнего воскресенья января Светлячок лежала со мной под одеялом, ласково и взросло поглаживая склонившуюся к ее небольшой груди голову двадцатилетнего парня. Медленно и робко она оставляла размеренные поцелуи, будучи самым фантастическим лекарством на этой планете, на моих опухших от слез глазах. Мы обнимались и так и пролежали, пока не наступило холодное утро, и мне не надо было идти на первую пару по анатомии, где, глядя на узел Кейт-Флака сердца, я почувствовал внезапную тахикардию, при мысли о звуке упавшего мяча и потрескавшихся губах, что ласкали меня всю ночь¹. На следующий день глупо поддавшись соблазну со стороны моих личных побуждений и настойчивых, дружеских предложений, я напился на одном из очередных флэтов моего одногруппника, устроенного, как не парадоксально, для меня. Все пили якобы за мое «уму непостижимое горе», но на самом деле уже через пару минут, мои друзья, мощно хлопнув меня по спине, сказали что-то вроде: «Эй, Ойкава, ну не всегда же тебе выигрывать», «Ну че ты нос повесил? В следующий раз отыграешься!» Запомнили мои слова чуть раньше? Мысленно я посылал их к чертям, заглядывая в многочисленные сверкающие глаза только с одним желанием – быстрее напиться и уломать очередную девушку на секс. И только один из них, Тадаши, самый высокий юноша в своей команде с длинными и сильными руками сказал: «Я понимаю, что ты сейчас всех мысленно посылаешь, и, зная тебя, я прекрасно осознаю, что проигрыш для тебя смерти подобно, поэтому оттянись сейчас, попробуй отвлечься. Тебе это необходимо именно сейчас» Но особо веселиться, то я не веселился: тахикардия и панический страх того дня меня еще преследовали. Но я всё равно напился так сильно, что на следующее утро однозначно моим самым лучшим другом стал унитаз. Во время той вечеринки, когда мой мозг был еще не до конца отключен, но сознание уже нежилось в пелене неясности, пришла Светлячок. Я помню только то, что она была очень расстроена (понял по глазам). И не зная, что на меня нашло, я сказал ей что-то грубое, когда она неловко пыталась вытащить меня из отвратительной суматохи, вцепившись в мою руку: — Отвали. Или… — Да что ты понимаешь! Иди лучше своих светлячков приободри. На следующее утро, проснувшись на холодном полу, чуть прикрытый чужим, кажется, девичьим шарфом, я почувствовал топорную боль в области висков, сухость во рту казалось была смертельна, я был чужестранцем где-то в Сахаре или тем несчастным, что после кораблекрушения оказался совершенно одним посреди океана, и всё что было в абсолютном распоряжении – это соленая вода. Соленая. На третью пару я еще успевал добраться, но ужасное похмелье и это отвратительное чувство послеалкогольной амнезии, которой у меня уже давненько не было, дали мне возможность побыть амебой в этом океане похмелья. Тадаши и еще какой-то неизвестный парень отвезли меня на квартиру. Интересно написал ли я ей или хотя бы позвонил? Осознать ужас произошедшего я смог только вечером, когда разум наконец-таки освободился из капкана коварной затуманенности. У нее шизофрения, в день нашего знакомства она всячески сопротивлялась идти со мной на контакт, высокая, уже с окрепшей грудью и длинными по-женски красивыми ногами, мало того, что заставила мои ладони покрыться странной испариной, так и еще судьба свела нас резким толчком поезда: не удержавшись на таких длинных, казалось бы, сильных ногах, она потянулась к моей руке, дабы снизить силу падения — в итоге упали мы вдвоем. Тогда я впервые так близко увидел ее встревоженные с широкими зрачками глаза, испуганно пробежавшиеся по моему лицу. — Смотрите, там Ронан ², он хочет нас убить! — ее длинная рука так уверенно потянулась куда-то вдаль, и я, ошеломленный той глупостью, что она пролепетала низким, но приятным голосом, обернулся назад. Она быстрым шагом вышла из поезда, пока я чуть смятенный произошедшим, смотрел куда-то вдаль. Тогда я выбежал вслед за ней, растерянный, взволнованный, взбудораженный, я оглянулся: она уже обошла перрон и размашистым шагом шла вдоль улицы Х, разгоняя своей чудной энергетикой летний воздух окраины Иокогамы, где виднелся тихий и какой-то, на удивление, чересчур спокойный океан. — Кажется, Ронану не удалось нас убить, — сказал я, когда догнал Светлячка. Она встревоженно обернулась и, снова одарив меня щекотным взглядом, пошла быстрее. Я так долго шел за ней, разглядывая колеблющиеся сережки-колечки и ровную, осиную осанку, пока она не обернулась и не прижала указательный палец к губам, накрашенными розовым блеском, приговаривая «тсс». — Слышишь? Это светлячки, — блондинка встревоженно огляделась, и когда я хотел уже возразить, она приложила этот же палец к моим губам (я ощутил запах и вкус ее блеска), еще озабоченная несуществующим звуком светлячков. — Они так красиво поют, это как будто звук отражающихся от цинка фотонов, как звук внешнего фотоэффекта. Красиво, да? Так и началась наша история. Может быть я и не знаю до сих пор, как звучит внешний фотоэффект, но, мне кажется, к сегодняшнему дню я точно знаю, как поют светлячки. Опомнился я только вечером: я звонил, но трубку она не снимала, я писал, но сообщения она не читала. Так и прошел один день за днем: испортил отношения с деканатом из-за прогула во вторник, получил неплохого пинка под зад от тренера, очень уважаемого и несносного человека, нередко демонстрировавшего мне презрительный взгляд негодования с примесью второй вещи, которую я ненавижу в этой жизни – превосходство надо мной. Черт бы его побрал, но он в равной степени, как ненавидел меня, так и любил. Первый день он так изощрённо старался меня задеть, укусить, сломать: «Ойкава, что это ты не в духе? Небось вечером, когда бухал, был повеселее», «У-у-у, с такой подготовкой нас и университет Кайши в скором перепрыгнет» Признаться, меня это ужасно злило, но больше всего меня сокрушало то, что этот человек видел меня насквозь, знал каждую мою слабую сторону и попрекал этим. В тот день я ненавидел его как никогда, мне так сильно хотелось ему вмазать. Я был слаб — через некоторое время я понял, что чувство отцовской любови с его стороны было сильнее, нежели чем ненависть. Целую неделю я жил в страхе, вечерами названивая моему Светлячку, но в ответ слышал до боли в сердце короткие и томные гудки, тогда, чтобы хоть как-то потушить масштабного размера пожар тревоги и смятения, все свободное время я посвящал тренировкам, одолевая пожирающую меня слабость. Через неделю я решился пойти к ней домой. Назревает вопрос, почему я не сделал этого раньше? Я боялся. Но на пороге квартиры встретила, увы, ее мама, неловко сконфузившись, глядела на меня снизу-вверх в силу своего маленького роста. — Молодой человек, ее нет дома. — Когда я могу ее увидеть? — Она, — я видел испарину, покрывающую ее узкий лоб, и неестественно выгнутые руки, так несвойственные для взрослой женщины, — сейчас она у бабушки. Попробуйте с ней связаться самостоятельно. У вас нет ее номера? Каждая клеточка моего тела ловила ее непорочные хемосигналы, я определенно знал, что она сейчас стоит рядом возле двери и, испуганно прижимая руки к груди, словно маленький ребенок, кусает губы. — Подождите, но как она могла уехать к бабушке, если у нее сейчас учеба? — Молодой человек… Пару длинных, прижавшихся к белой стене пальцев разоблачили ее, как я и говорил. И я почувствовал какую-то непонятную обиду: она настолько не хотела видеть меня? — Светлячок! Я точно знаю, что ты стоишь за этой стеной, и я вижу твои пальцы, — тогда пальцев не стало. — Пожалуйста, поговори со мной! Да возьми ты уже наконец-таки трубку! Это всё, о чем я тебя прошу… — Вам лучше уйти, — сказала ее мать и торопливо стала закрывать дверь, но я, опешив, пытался остановить ее. — Мне очень жаль, Светлячок! Хотя… Если ты такая трусиха, то и оставайся ею! Можешь не отвечать, но, убегая от этого разговора, ты только подтвердишь, что ты слабачка. И я ушел и больше не звонил. На тренировках я почувствовал, как вновь стал приходить в форму: мои ноги обрели ту же непревзойденную пружинистость с явным преобладанием в них пульсирующей силы, в секунду кратковременного полета я начал ощущать себя птицей, парящей по ясному небу, у меня выросли новые крылья, представленные ловкими и подтянутыми мышцами всей верхней конечности – кнуты с резвой и ярой ненавистью били мяч, заставляя властным принуждением оказаться в желаемой точке поля боя. Но моему энтузиазму и великому рвению к сладостной победе не хватало только ее. Начались каникулы, это был конец февраля, в апреле я уже должен был перейти на последний четвертый курс, а после уйти в свободное плавание. Этот месяц я провел в меланхоличном одиночестве, одержимый искренними мыслями о волейболе, чувство мести и обиды преследовало меня, поэтому я отдавал предпочтение задерживаться до ночи в университете, чтобы контролировать гормональный всплеск, так рьяно атакующий меня наедине с тишиной. Я решил не ехать домой к родителям: в то время моим домом стал тренировочный зал. С каждым днем, с каждым часом я становился сильнее, ловчее и совершеннее. И я это чувствовал. И это факт. У меня появился настоящий, реальный и огромный шанс попасть в премьер-лигу Японии, это мотивировало и сносило крышу одновременно. По ночам каждый раз я нехотя приходил в пустую квартиру, принимал холодный душ и ощущал приятную, сладостную ломоту во всем теле, доказывающую мне об очередной продуктивной работе. Скучал ли я по Светлячку? Признаюсь, иногда забывался в круговороте насущных целей и проблем, но вот определенное чувство потери было всегда при мне. Я думал о ней очень часто, иногда целый день из головы не вылетали воспоминания о робких поцелуях в ту ночь или ее игра на фортепиано, но будучи самым настоящим идиотом, я однозначно решил, что она больше во мне не нуждается, а сам забуду со временем, перетерплю. Я ошибался. В последние дни февраля снег уже растаял, мои волосы отчаянно пытались виться, тогда я постригся, они всё равно вились как-то странно и хаотично – пришлось купить утюжок. Я всё еще вертелся в вихре мучительной рутины. Друзья всё чаще пытались выманить меня из оков в пучину приятных юношеских прелестей, один раз у них всё-таки получилось вынудить меня на парное свидание, но только из-за одного моего желания – быстрее забыть ее. Тогда в самом обычном баре, где по вечерам собиралась небольшая кучка работящих душ, попивая самое обычное пиво и разговаривая на самые банальные, бытовые темы, я сидел напротив красивой, милой девушки, на ней было интересное бежевое платье из бархата, девичьи глаза смущенно изучали мое лицо и искали однозначную реакцию на чьи-либо слова, она искала во мне ответную заинтересованность и симпатию, а мне становилось скучно и тоскливо. Девушка хотела меня, и я позволил ей почувствовать себя счастливой одну ночь. Бедняжка, искала меня, но промахнулась. В один из февральских вечеров я опять тренировался допоздна. Все мои межфаланговые суставы до безумия болели, связки растянулись (пришлось наложить эластичные бинты), за месяц я изрядно себя потрепал, но мое тело обуздывало новую сумасшедшую силу, новую технику перед моим триумфальным вступлением в премьер-лигу, я должен был стать выносливее, внимательнее, опрометчивее, быстрее, мягче в пассах – и мой успех не был так далек, как может показаться. Это снова-таки факт. Так вот это был очень холодный вечер, крайне утомительный и долгий, я просто хотел, как можно быстрее попасть домой и не зря, ведь возле моей двери сидел задумчивый светлячок, печально положив голову на коленки. Я опешил, растерялся, удивился… возбудился. Не могу подобрать подходящее слово для того, чтобы выразить тот коктейль эмоций, бурливший у меня в крови. Только я начал забывать о минорности мгновений с этой длинноногой тронутой девушкой, как она уже сидела у порога моей квартиры. Хотя, нет, я вру, я нагло вру, не верьте мне! Моя первая мысль: «Неужели видение?» Я долго стоял на месте, выводя свой разум из внезапной прострации, глядел на ее длинные ресницы, аккуратно уложенные волосы и пробовал на вкус биохимические хемосигналы ее клеток, в голове бардак – она пассивно глядела в мои глаза, выглядела очень холодно. Потом я открыл дверь, и она зашла вслед за мной, тихо, без слов. Кинув сумку на пол, я повернулся к ней лицом, прислушиваясь к ее шумному дыханию. Тогда Светлячок сказала: — Я ненавижу тебя. — Я ненавижу тебя больше, — ответил я. За окном разгулялся ветер. Мы вновь неподвижно глядели друг на друга. Моя кровь всё быстрее и быстрее приливала к голове, пальцы обжигало кипятком, появилось лёгкое брадипноэ ³ – мне потихоньку сносило крышу, когда мои глаза бесстыдно исследовали трещинки на девичьих губах, чуть покрытые бордовыми корочками и с небольшими, тонкими, алыми ранками-ручейками, разлитыми как на верхней, так и на нижней губе. Снова облизывала их на морозе. Когда же она начнет пользоваться гигиенической помадой? И через мгновенье, накинувшись друг на друга, я целовал эти шершавые губы, а они целовали меня. Я облизывал их, чувствовал вкус ее слюны, а она же случайно, в порыве неконтролируемой страсти прокусила мою нижнюю губу, тогда у Светлячка это получилось неловко, но я не ощущал боли, поскольку тестостерон сорвал мне крышу окончательно. Я не отдавал себе отчета в том, что делаю, но я отлично уяснял одну вещь – я жутко соскучился по моему Светлячку. Я, как безумец, срывал с нее одежду, мне было крайне сложно оторваться от сухих женских губ, то ли я так сильно соскучился, то ли я настолько был влюбленный, то ли у меня долго не было секса, а может и всё вместе, но я был обременен в ту секунду сумасшедшей эйфорией и юношеской страстью. Поцелуй был соленый, со привкусом моей крови. Каждое прикосновение Светлячка к моему затылку, лопаткам, спине, бедрам и уверенные попытки ответно сорвать с моего взбудораженного тела одежду еще больше разжигали во мне звериную похоть и безумие. Я наконец-таки расцеловал ее руки: каждый сантиметр фаланг пальцев (мягкие подушечки были особо чувствительными), все межпальцевые перепонки, ладони, тыльная сторона кистей рук, родинки — я ничего не пропустил. Она внимательно наблюдала за тем, как я это делал, с каким-то таинственным интересом, а потом, взяв инициативу в свои руку, также плавно и чутко в одном нижнем белье, прижимаясь животом к моему бедру и паху, оставляла маленькие, еле ощущаемые поцелуи на ключице, издеваясь над моим изнеможённым сердцем и горячей нетерпеливостью под штанами: дышал я всё тяжелее, стоны сдерживал также тяжело. И не вытерпев ее расторопности, я вновь перехватил инициативу, перелавливая учащенный хемосигнал раздразненного, напряженного тела. С ее губ слетало порой моё имя и, лежа подо мной, игриво вдыхала запах моих вьющихся волос, ласково перебирая пряди. А вместе с моим именем слетали и жгучие стоны, сладостное мычание, тогда я учащал движение моих бедер, а она щекотно одаривала различные участки моего лица, начиная от кончика носа, заканчивая козелками ушей, аккуратными поцелуями. Она была непринужденно активной, невообразимо нежной и очень живой. Молочный цвет ее лица преобразовался в розовый, от нее пахло кремом для рук со вкусом смородины и ежевики, серебряные волосы непослушно разбросались по кровати. Я с одышкой вспоминаю палящее прикосновение ее сильных, длинных ног, плотно обвивших мою спину в области широчайшей мышцы, точно я был единственным шансом выжить среди открытого океана вовремя смертельно шторма, и как руки приятно сцепились у затылка, было безмерно плотно, близко и душно, в моих ладонях нежилось ее красивое личико: умеренной толщины губы жадно вдыхали воздух из моих уст, раскосые голубые глаза нашёптывали об эйфорическом экстазе, а белые брови выделенные на гиперемированном лице сближались у переносицы – не знаю, как я выглядел в тот момент перед ней, но Светлячок иногда робко улыбалась, прижимаясь горячей щекой к моей. В конце мы сблизились лбами, чуть уставшие и вспотевшие. Мне не хватало ее – ей не хватало меня. — Почему ты пришла? — я хотел услышать однозначный ответ. — Ты же сказал, что в противном случае я докажу, что слабачка. — Нет, ты не из-за этого пришла, — я следил за ее зашифрованным взглядом. — Но светлячки сказали, что я должна стать сильнее и перестать обижаться. — Светлячки сказали тебе что-то другое, мой Светлячок. Но она мне не ответила того, что я хотел услышать, но я всё равно был счастлив, хотя бы из-за того, что я вновь смог ее увидеть и даже больше, намного больше, чем должен был. Я любил ее светлячков, любил ее тепло, детскую искренность, несмотря на обличие высокой, обворожительной барышни, я был искренним по отношению к ней. Я всегда ставил на первое место волейбол, но это, казалось бы, нерушимое место смогла разделить и она, появившись в моей жизни незаконно, преступно внезапно и навсегда. Утром ее уже не было, на полу одиноко валялась бумажка:«Милый, добрый, дорогой Ойкава.
Родители отправляют меня в больницу, они говорят, якобы я больна, но это излечимо, и тогда я стану снова здоровой и всё будет хорошо, и с учебой у меня тогда тоже всё наладиться. Я им сначала не поверила. Разве я такая? Светлячки говорят, что со мной всё в порядке. Но мама и папа так настаивали, и мой врач тоже. Я не знаю хочу ли я, чтобы ты меня видел в больничной робе среди чужих больных людей. Честно, пока что я не знаю. Но я знаю точно, что ты хотел от меня услышать ночью. Я пришла, потому что мне было одиноко, не было у меня такого человека, который бы смог так преобразить мои будни, наверное, это называется «любовью»? Тогда я люблю тебя и это стало причиной того, почему я вернулась. Но мне всё равно придется послушать родителей и исчезнуть на некоторое время, видимо так лучше, ты же сам сказал тогда, что светлячков не существует. Тогда я должна стать сильнее, я уверена, что к тому времени, ты вступишь в премьер-лигу и точно также станешь сильнее. Обнимаю, твой Светлячок» Мы оба станем сильнее, чего бы нам этого не стоило.Разлука научит нас любить по-настоящему.