Неизданное

Никита стоял посреди коридора при полном параде: белая отглаженная рубашка; пиджак, от которого в кои-то веки не пахло табаком; брюки со стрелкой и девственно чистыми карманами; а вдоль груди наискосок широкая оранжевая лента выпускника. Хоть сейчас на фото да в школьный альбом. Мама в который раз поправила тугой узел на нелепом в своей ширине галстуке и тяжело вздохнула, сбрасывая несуществующую пылинку с плеча своего отпрыска: - Какой же ты у меня красивый… - Ну, мам, - Никита залился румянцем, потому как сам себя ты можешь считать хоть ёбырем-террористом, но, когда тебя хвалит матушка, это всегда немного смущает. - Ой, ну, отстань ты от него уже, нам ехать пора, - подал голос Курскеев-старший. Родители стояли уже в дверях и были готовы к отъезду, более того ещё чуть-чуть и опоздания на поезд было не избежать. - Знаешь, Людка наше отсутствие даже не заметит, в конце концов, не первый раз замуж выходит, а с её характером и не последний, а сын у меня не каждый день школу заканчивает, - засуетилась женщина. - Мам, это всего лишь последний звонок, ничего важного, аттестат-то мне на выпускном выдадут, - попытался Никита успокоить мать. Признаться, ему хотелось поскорее выпроводить предков, чтобы перед торжеством успеть пересечься с ребятами за гаражами перед школой. Они планировали торжественно выкурить по последней сигарете перед последним учебным днём. Ритуал, так сказать. - Как это ничего важного? Это очень важно. Вот вырастешь..., - женщина закончила свою мысль очередным тяжёлым вздохом, ещё сильнее затягивая галстук. Признаться, Никита уже начал переживать, а не придушит ли его матушка часом на радостях-то. – А может, ну его эту свадьбу? Позвоним, извинимся… - Ну, всё, родная, поехали, - отец мягко сжал супругу за плечи, намекая тем самым, что пора и честь знать, а заодно задорно подмигивая сыну, мол, я уж с ней управлюсь. Наконец, женщина отпустила вздохнувшего с облегчением Никиту и взяла в руки дорожную сумку, чтобы на пороге вновь обернуться: - Значит так, никаких пьянок в наше отсутствие, ты меня понял? Мы вернёмся через три дня, и я хочу увидеть квартиру ровно в том состоянии, в котором мы её оставили. А не как в прошлый раз… - Понял, он понял, родная, пошли уже, Христа ради. Перед тем, как прикрыть за собой дверь, Курскеев-старший незаметно впихнул сыну тысячную купюру в карман: - Это тебе на праздник. Ну, всё, бывай, родной. Попрощавшись, Никита щёлкнул ключами, выдохнул с облегчением и ослабил узел галстука. Впереди его ждал жаркий солнечный день, наполненный пьяным весельем с привкусом дешёвого шампанского. *** Никита знал кое-что о женщинах, ему казалось, что он знал почти всё. Самое главное он уяснил для себя ещё на выпускном, когда зажимал Инну из параллели на родительской кровати своего друга. Лей им в уши, Никита, лей любую романтическую чушь, что проносится в голове. Говори, пока твои руки бегут по её бедрам, шепчи на ухо, обжигая горячим дыханием, пока расстёгиваешь блузку. И всё будет, они ведь действительно верят, глупые. «Я люблю тебя» Он сказал ей это, дыша перегаром куда-то в шею, оглушённый подростковыми гормонами и желанием наконец-то стать мужчиной. А потом вспомнил и ухмыльнулся – сработало же. Следующее: «Я люблю тебя» далось ещё проще, такое же безликое, мало что значащее, смазанное травой и третьими сутками без сна, но вот Таня садится на колени и берёт его член в рот, пока за стеной шумит пьянка. «Я люблю тебя» и Маша перестаёт плакать и кричать на него, бросая в лицо обвинения во вранье. Слава всем богам, это лживое обещание успокоило её, а, значит, ему обеспечен неплохой секс вместо очередных выяснений отношений. «Я люблю тебя» и пара ласковых слов решали почти все проблемы с девушками, пусть и ненадолго, но и надолго у него никто не задерживался. С появлением Геннадия девушек в жизни Курскеева стало меньше. Сначала отвалилась постоянная, но такая надоевшая до чёртиков, Маша, вслед за ней пропали полупостоянные бляди, пылившиеся на дне телефонной книги. А потом Никита заметил, что по вечерам вместо поисков очередного развлечения на вечер он едет через всю Москву к заспанному товарищу по цеху. Потому что Гену хотелось, хотелось сильнее, чем бухла, чем самой пиздатой наркоты, сильнее, чем похотливого рта грудастой Тани. И Никита ехал, а потом сидел дома, вспоминая красные губы на бледном-бледном лице. От этих воспоминаний член стоял, как МКАД в пятницу вечером, и сердце колотилось бешено. Никита поцеловал эти губы однажды и рассмеялся от перепуганного лица Гены и факта того, что они, кажется, педики. В его голове вырисовывался целый вагон шуток про ориентацию двух баттловиков, смешных и не очень. Смешно было и после первого секса, Никита стоял в ванне и рассматривал своё красное и мокрое лицо так, будто видел его впервые. Он пытался понять, что делать-то теперь с тем фактом, что он выебал своего друга, выебал где-то в туре между концертами на обшарпанном ковре в дешёвом отеле. А потом вдруг понял, что его должен больше волновать тот факт, что чувство эйфории, которое захлестнуло его на этом чёртовом ковре, напрочь перечёркивает всё остальное. Потому что Гену хотелось. Хотелось обнимать его на полу в темноте, пока он вырывается из этих удушливых медвежьих объятий; хотелось целовать его уши, лоб, чёлку, шею и даже ниже; хотелось не оставлять одного в темноте номера какого-то Богом забытого отеля на задворках матушки России. Никита рассмеялся и пошлёпал обратно, сверкая голым задом в тусклом свете люминесцентной лампы. Смешно. Тур закончился, приближался Новый Год, а Курскеев, казалось бы, забыл дорогу домой, поселившись в царстве Фарафонова и смоляной животинки – Багиры. Кошка у Гены была презабавная, пришибленная немного и с косящим глазом, но прелестная. Когда Гена уходил в себя при написании нового текста, погружаясь в мир, входа в который не имели ни Никита, ни Багира. Эти двое развлекали себя как могли. Вернее, Никита развлекался с несчастным животным, а несчастное животное пыталось спастись от вездесущего казаха. Сейчас этот нарушитель кошачьего покоя сидит на кухне и смотрит на Багиру, Багира смотрит на него. Наверняка, кошачье чутье подсказывает ей, что пора бежать отсюда да побыстрее, но вот только глупый хозяин, её вечный заступник и спасение, прогнал недавно с колен и захлопнул дверь перед носом. Пути отхода ещё остаются, но отчего-то Никита оказывается быстрее в этот раз. Одним махом кошка попадает в плен больших волосатых ручищ. Курскеев вваливается в комнату без стука, таща на руках вырывающееся изо всех сил животное. Гена тут же отрывается от экрана компьютера, оборачиваясь на шум. На его носу очки с узкими прямоугольными линзами. Такие носят обычно женщины за сорок или суровые пузатые дядьки, на рубашках которых не сходятся пуговицы, пока они сидят в душных офисах где-нибудь на Тверской-Ямской или в районе Краснопресненской набережной. - Ты долбоёб? Никита не может ответить, потому что ржёт как сумасшедший, заливаясь раскатистым смехом, и роняет из рук чёрный комок шерсти. На морде кошки красуется хлебная корка, натянутая наподобие ошейника. Кошка шипит и бросается в ноги хозяина, будто жалуясь на нерадивого борова, который продолжает ржать, но уже сидя на диване. - Нет, ну, ты мне объясни, ты долбоёб? – вопрошает Фарафонов, помогая избавиться своей любимице от хлебобулочного изделия. - Мне было скучно. Гена поднимает полный укора взгляд и смотрит на Никиту поверх очков, смотрит так долго, что Курскеев имеет удовольствие наблюдать, как немой укор во взгляде сменяется зарождающимся смехом. И вот, Геннадий уже ржёт с ним на пару. - Блядь, я тебя люблю, братан. Гена даже не перестаёт смеяться, выплёвывая эти слова, только лишь разворачивается обратно к экрану компьютера, тихо посмеиваясь и бросая в след: - Сделай мне чаю, я почти закончил. А вот, у Никиты смех застревает где-то в животе и обрывается на какой-то нелепой хриплой ноте. Он идёт на кухню молча, привыкая к новым ощущениям, и ставит чайник. Пока чайник закипает, на лице Никиты расплывается широкая и немного туповатая улыбка. Его любят. Такого вот с идиотскими шутками, колючей бородой, пузом и ужасным характером. От этого становится очень непривычно и тепло, будто по венам вместо крови подогретое молоко разлили, а оно осело пенкой нежности где-то в районе сердца бестолкового. *** Никита входит в квартиру без стука, отворяя дверь уже своими личными ключами. Вместе с ним в затхлый воздух квартиры проникают лёгкий аромат черёмухи и тухло-сырой запах подъезда. Все окна закрыты, даже шторы плотно задёрнуты, чтобы ни одна частичка берёзовой пыльцы не проникла внутрь. Ведь череда зимних простуд Геннадия сменилась весенней аллергией. Но Курскеев уже давно привык к тому, что нос автора лучших шуток про рак никогда не дышит по-человечески. Когда они целуются, Гене вечно приходится останавливаться, чтобы в прямом смысле не задохнуться и в очередной раз шмыгнуть носом, полным соплей. В такие моменты Никита тихо смеётся и целует несчастного прямо в распухший красный нос. Хозяин жилища оказывается на кухне, где он, кутаясь в бессменный бордовый халат, заваривает себе очередную порцию чая, сморкаясь в бумажный платок. - Чего так долго-то? Принёс? Никита бросает на стол кулёк из аптеки и аккуратно ставит картонную коробку поодаль. Гена сразу же бросается к спасительному лекарству, не обращая внимания на вторую ношу, пока Никита не открывает крышку. По комнате тут же распространяется запах свежей выпечки. - Это что ещё? - Это баурсаки. - Баур… Чё? - Ба-ур-са-ки. Казахские пончики. - У казахов даже пончики особенные? – Гена тянется к сладости, но получает по руке. - Эй, хоть бы спасибо сначала сказал, я о нём забочусь тут, свинья неблагодарная. Фарафонов не слушает, отправляя в рот угощение, только лыбится как дебил, щуря слезящиеся глаза, над губой появляется белый след от сахарной пудры. Никита тянется, чтобы вытереть. - Блядь, ты запачкался, - остатки пудры исчезают под подушечкой большого пальца. Никита замирает, продолжая держать Фарафонова за подбородок и глядя на его лицо, которое всё покрылось красными пятнами. Из носа рэпера течёт, а влажный рот приоткрыт, служа единственной доступной дорогой для кислорода. - Родной. Гена выворачивается и шумно прихлёбывает чаем, пока Никита стоит оглушённый собственным сердцебиением. Лёгкие рухнули куда-то вниз в сторону кишечника, в горле образовалась маленькая версия Сахары, а на ладонях выступил холодный пот. Вот оно как бывает. Так просто и так беспричинно. Как-то совсем не торжественно, что даже стыдно. - Ага, я тебя тоже, - гнусавит Гена и, не успевая договорить, оглушительно чихает. А в мире становится на одного бессовестно счастливого казаха больше.