Звуками

Дыхание. Шаги. Звук расстёгивающейся молнии. Мягкие стены студии поглощают все лишние звуки и даже внутреннее эхо, поэтому Рип отчётливо слышит, где именно сейчас находится Хорус, с завязанными глазами предполагает, что именно тот сейчас делает. Смотреть ему сейчас не положено, ровно как и двигаться — запястья его надёжно скованы за спиной. В узлах Лёха знает толк. — Я буду задавать вопросы. Твоя задача — отвечать на них. Увижу, что ты лжёшь — будешь наказан. Это ясно? Рип подвисает на пару мгновений. Когда Лёха только приехал к нему после короткого сообщения о том, что Рип планирует насовсем бросить музыку, потому что заебало и потому что он больше не слышит звуки по-прежнему, голос его звучал иначе. Сухо, раздражённо. Теперь он другой: низкий и обманчиво мягкий. Завораживающий. Властный. Наконец Рип медленно кивает. — Нет, — говорит Лёха. Рип может себе лишь представить, как тот качает головой. — Вслух. — Я всё понял. Он говорит вроде бы обычно, но собственный голос кажется ему в этой тишине слишком громким и чужеродным. В ушах ритмично стучит собственное сердцебиение, дыхание фонит в голове белым шумом. Звуки раздражают его, от них хочется сбежать, скрыться. Не слышать их больше. Но Рип слышит их. На пол падает нечто грузное, видимо, достанное из рюкзака Лёхи. Рип не успевает даже предположить, что это, когда тот вдруг говорит: — Что это за звук? Раздаётся треск и прекращается. Потом повторяется снова, с нажимом и отчётливым хрустом. Он хмурит брови под повязкой, не понимая пока, что на этот раз придумал Лёха, но всё равно отвечает: — Ээм. Ветки какие-то? Сухие. Ногой их давишь. Треск прекращается. Раздаётся шаг, другой. Рип замирает в ожидании хоть какого-то ответа. — Правильно, — говорит Лёха. Рип понимает, что тот совсем недалеко от него, всего в шаге. Он подбирается и слегка вздёргивает подбородок, хотя и не видит его взгляда. — А это что за звук? В этот раз приходится напрячься. После шороха одежды — из кармана достаёт, понимает Рип — в студии начинает звучать тихое цоканье. Оно звучит по-разному, сначала — массово, словно град бьёт по ладони Лёхи, а затем — мелко, по одному, чётким строевым ритмом. До Рипа доходит. — На бусины похоже. Может, бусы какие-то. Или браслет. Или чётки. — Это действительно чётки. Хорошо. Лёха отходит. Кладёт чётки на стол — раздаётся характерный звук. Опять что-то ищет в рюкзаке и вновь возвращается. Принцип игры Рип уже понял, но Лёха продолжает гнуть свою линию: — Что это за звук? Звук оказывается ещё тише. Странное шуршание. Рипу хочется податься вперёд, чтобы вслушаться, но скованные запястья не позволяют. Впрочем, на этот раз он понимает достаточно быстро: — Это бумага. И карандаш. — Какой карандаш? А вот это уже сбивает его с толка. Рип в замешательстве. Вопрос дурацкий, он не знает, какой ответ от него требуется, и это странным образом злит. Он хмурится и шумно выдыхает через нос. — Что значит — какой карандаш? Мне цвет на слух угадать нужно? — Успокойся, — голос Лёхи ровный и холодный, как надгробный камень, это здорово осаждает. — Это простой карандаш. Твёрдый или мягкий? Рип замирает. Настолько, насколько это вообще возможно, даже дыхание задерживает. Он напряжённо вслушивается в то, как карандаш Хоруса скользит по бумаге — да нет же, не скользит, врезается в неё остриём, царапает, вспарывает. Звук резкий и надрывистый, по спине от него бегут мурашки. Рип судорожно вздыхает, понимая. — Твёрдый. Он твёрдый, даже не два «аш», а четыре или шесть, не знаю, не разбираюсь настолько. Звук прекращается. Лёха откладывает на стол и бумагу, и карандаш. Рип насчитывает три своих вдоха-выдоха, прежде чем слышит тихое, усмехающееся, со слышимой улыбкой в уголках губ: — Четыре. В точку. Словно невидимая струна разжимается в груди Рипа. Даже не видя Лёхи, он знает, что тот им доволен, и это так глупо, честно, очень глупо, но он этому рад. Пока Лёха не произносит серьёзно: — И ты говоришь, что больше не слышишь звуки? Рип закусывает щёку изнутри. Становится одновременно стыдно и обидно. — Окей, я слышу их, — пытается защититься он, хотя в собственном же голосе слышит откровенную фальшь. — Но я больше не могу складывать их воедино. Не слышу в них музыку. Я устал. Я больше не хочу пытаться. — Не хочешь, значит… Шаг. Ещё шаг. По шороху одежды и мазнувшему по щеке теплу Рип понимает, что Лёха совсем рядом, нависает над ним, дыханием щекочет ухо. На плечи ложатся его ладони — широко, тяжело, жарко. Рип почти не дышит. — Ты самый талантливый битмарь из всех, кого я знаю, — низко шепчет Хорус, из-за чего по спине у Рипа сбегает волна мурашек. Он чувствует себя кроликом, заворожённым удавом. Он знает, что его вот-вот сожрут, но даже не смеет сопротивляться. — Ты слышишь музыку там, где другие не слышат. Ты создаёшь целые миры звуков из ничего. Это часть тебя, такая же неотъемлемая, как сердцебиение или дыхание. И я не смогу остановить тебя, если ты действительно решишь прекратить заниматься этим. Но что станет с тобой, когда ты потеряешь частицу самого себя? Шёпот исчезает. Тепло исчезает. Лёха исчезает, и по ощущениям это сродни тому, как если бы с Рипа посреди холодной ночи стянули одеяло, оставив беззащитным. Что-то надрывно тянет внутри. Рип не хочет, чтобы Лёха уходил, не хочет быть его разочарованием, не хочет, чёрт возьми, бросать музыку, потому что, оказывается, есть ещё столько звуков, которые он никогда не слышал по-настоящему. Он кусает щёку изнутри, пытаясь не распасться на части. — Я хочу, — на судорожном вдохе хрипит Рип. Шаги останавливаются. Лёха, кажется, замирает. Но говорит спокойно: — Чего ты хочешь? — Хочу записать то, как ты рисуешь. И сделать подложкой под бит. Тихий вздох. Усмешка. Мягкие шаги спереди, справа, сзади. Прикосновение к затылку. Лёха снимает с него повязку и верёвки. В студии царит привычный полумрак, но Рип всё равно щурится первые несколько секунд, трёт глаза пальцами. На Лёху он почти не смотрит, хотя и чувствует его внимательный взгляд спиной. Он встаёт с места и, разминая затёкшие запястья, лезет за микрофоном, самым лучшим из тех, что у них есть. Подключение и подготовка к записи оказывает на Рипа почти медитативное действие, его пальцы движутся на автомате, а в душе царит спокойствие и странное предвкушение. Лёха не мешается под ногами и не задаёт вопросов, а мирно усаживается за стол и начинает рисовать. Закрывшись поп-фильтром, Рип записывает, как Лёха сначала малюет случайные каракули, крохотных человечков, машину, несколько звёздочек, а потом в какой-то своей задумчивости вдруг начинает размашистыми линиями выводить Смерть с косой и скрижалем-надгробием — лого Рипа. Каждый звук оказывается непохожим на другие: длинная ноющая линия, короткий шипящий штрих, резкий скрипучий росчерк. В порыве неясного восхищения Рип просит Лёху ещё помочь ему записать треск тех самых веток и ритмичный перебор чёток, и тот спокойно соглашается, словно этого от него и ждал. Лёха остаётся рядом с ним даже когда Рип открывает ноут и с головой погружается в работу. Он всего лишь перемещается на диван и достаёт телефон и электронную книгу. Он не уходит несмотря на то, что Рип два часа к ряду гоняет по кругу одну и ту же запись в поисках лучших кусков для нарезки на семплы, только добавляет иногда: «Прошлый был лучше», «Вот этот классный, да» и «А попробуй замедлить?» Музыкальный рисунок из записанных карандашных штрихов получается не сразу, но как только это ему удаётся, навесить сверху барабаны, мелодию и пэды оказывается до смешного легко и приятно. Всё это так увлекает и засасывает внутрь себя, что Рип не сразу замечает, что Лёха давно спит, в ломаной позе сложившись на диване. Он укрывает его снятым со спинки дивана пледом, уменьшает звук колонок почти до минимума и закидывает первый получившийся бит в папку с названием «Horus. Альбом III».