Покорение Михримах

Глава пятая. Успокаивающая мята *** Я слов не находила для его наглости! Подумать только! Он посмел поцеловать меня! Поцеловать! Меня! Поцеловать! Это был первый в моей жизни поцелуй! И я мечтала совсем о другом! А он – украл мой первый поцелуй! …однако мои злые эмоции были вовсе не так сильны, как я могла ожидать. Я не могла скрыть от себя, что меня разбирало любопытство, и это здорово охлаждало мое возмущение. Сфера подобных отношений с мужчиной всегда была закрыта от меня, а тонкие стихи древних поэтов лишь раззадоривали воображение. Помыслить нельзя было о том, чтобы поцеловать Ташлыджалы или Малкочоглу! Между нами была стена. Я и мечтать не смела. Стоит ли говорить, что поцелуи с Рустемом меня уж точно никак не влекли к себе; я скорее боялась такого шага от него. Действительность не оправдала моих ожиданий; мне не было неприятно или унизительно. Паша уже ушел в дом, а я промедлила в саду, пытаясь собрать мысли и волнения воедино. Легкое успокаивающее дуновение вечернего прохладного воздуха приятно касалось лица. А я снова и снова возвращалась мыслями к тому моменту, когда он поцеловал меня. Пыталась понять свои ощущения. Это совершенно точно не было противно; я слыхала, что многие мужчины крайне грубы, и подсознательно ожидала, что таков и паша. У него сильный и решительный характер, он суров и жесток, поэтому, кажется, логично было предположить, что он так же настойчив и суров и с женщинами. Однако действительность оказалась совсем другой; он был очень нежен и осторожен. Впрочем, эта нежность и осторожность сопутствовала всем его словам и поступкам, обращенным ко мне. По телу прошли мурашки: в саду изрядно похолодало. Медлить дальше было неподобающим поведением, и мне пришлось вернуться в покои, где меня встретила уже уезжающая Шах-султан. Тетушка полдня пыталась убедить меня, что я не обязана терпеть брак с Рустемом, и что рабы должны подчиняться нашим желаниям и делать нашу жизнь приятной. Ее вмешательство вызвало мой гнев, и поэтому я была весьма довольна, что мы разыграли сегодняшний спектакль перед нею. Да, определенно! Я склонна простить паше его вольность; она была своевременно, я поняла это тотчас, как увидела перекошенное лицо тетушки. Чтобы дополнить эффект, я навела на себя мечтательный вид и рассеяно отвечала невпопад самым медоточивым голосом, а однажды даже ненароком прижала пальцы к губам, словно вспоминала только что произошедшее. По ледяному тону тетушки было ясно, что она совершенно зла; ее план не удался. Вместо несчастной Михримах, которую злая мать продала в собственность грязному рабу, она увидела прекрасную и влюбленную в своего заботливого мужа меня. Еще бы ей не огорчиться! Зря она надеялась рассорить меня с матушкой, не бывать этому! Я торжествовала. Шах-Хубан уехала с самым кислым выражением лица – конечно, она пыталась держать достойную мину, но мне-то были понятны ее ужимки! …с Рустемом мы пересеклись за ужином. Он не улыбался, как это бывало обычно, а больше смотрел с тревогой – ждал ссоры. Нужно было бы оправдать его ожидания, но финал разговора с тетей привел меня в слишком благодушное расположение духа, а прохладный мятный шербет приятно холодил язык. Ругаться не хотелось. - Не беспокойся, паша, - великодушно сказала я, - скандала не будет. Ты сегодня очень помог мне расстроить планы моего врага. Он, наконец, вернул на лицо свою обычную улыбку и поправил: - Нашего врага, госпожа. Не забывайте, что мы на одной стороне. Я выбрала на блюде прекрасное медовое пирожное, попробовала, и только потом ответила: - Я начинаю к этому привыкать, Рустем. *** Я ушам своим не поверил, когда Михримах сообщила, что сегодня вечером к нам на ужин прибудут повелитель с Хюррем-султан. За те недели, что длился наш брак, госпожа всячески избегала оказываться со мной на людях; особенно она избегала матери, опасаясь ее проницательности. И вдруг – подумать только! Целый вечер она будет улыбаться мне влюбленно; я был окрылен. Повару были даны особые распоряжения; покои украсили тонкими зелеными шелками и вышитыми подушками. Весь день шли приготовления к ужину. Госпожа была прекрасна невыразимо; от ее изумрудного наряда и глаза стали отливать в зелень. Невозможно не залюбоваться. У нее удивительные глаза, в которых сошлась небесно-стальная сила глаз султана и мягкое болотное очарование глаз Хюррем-султан. …но вот и пришли высокие гости! Султан доволен; улыбается. Взгляд так и сияет – так дорога ему дочь. Хюррем-султан прочитать сложнее; за приветливой улыбкой может прятаться многое. В присутствии султана она всегда кажется глуповато-наивной; но от ее наблюдательности не укроется ни одна деталь. Готов спорить на что угодно, она уже вычислила, что подушки принесли специально к их приезду, вон тот салат с медовым соусом обычно в нашем доме не готовят, а Михримах… Хм. Не зная Михримах, я бы подумал, что она всерьез влюблена в меня. Она так часто поглядывала на меня, словно спохватывалась и переводила взор, снова поглядывала; она так нечаянно задевала мою руку своей тонкой ручкой, мило краснела и посылала извинительные взгляды матери; она так светилась изнутри каким-то совершенно ей несвойственным счастьем… что я клялся и божился внутри себя, что сделаю эти наигранные чувства правдой, чего бы мне это ни стоило! Я наслаждался каждой секундой. Как она медлила, прежде чем отвести взгляд, если мы нечаянно встречались глазами! Это было так непривычно и волнительно… Как она подхватывала мою фразу, показывая, что вполне разделяет мои мысли – даже у меня создавалось впечатление, будто мы не раз обсуждали с ней наедине затронутые темы! Не будь я влюблен в нее всем своим существом – влюбился бы смертельно и непоправимо. Не знаю, зачем ей понадобился этот ужин; но сейчас, под легкие дуновениями залетающего в окно вечернего ветра, я словно замедлено видел все ее плавные жесты и очаровывался все сильнее. Лишь чуть холодило мое сердце предчувствие конца: все это богатство – только на один вечер. И этот вечер, как ни пытался я промедлить, закончился. И повелитель, и Хюррем-султан – оба были крайне довольны. Поклонившись напоследок уходящим гостям, я обернулся к Михримах. Она снова присела на подушку: - Хочу шербет допить, - улыбнулась и пригласила присесть с нею. Это показалось мне чудом; мы сидели вместе еще с четверть часа и пили шербет. Это было иначе. Она уже не была такой игривой и влюбленной, как показывала себя за ужином. Она была тихой и спокойной, но и в ее спокойствии чувствовалась некоторая нежность, непохожая на ее обычную отчужденность. Время опять словно замедлилось; мы почти ни о чем не говорили, но пару раз она посмотрела на меня с улыбкой – и это было во много раз ценнее тех знаков расположения, которые она выказывала мне за ужином. За эти пятнадцать минут небывалой близости – первой близости между нами! – можно было отдать жизнь.