Покорение Михримах

Глава седьмая. Закатные волны *** Не могу сказать, чтобы очень уж хорошо знала мужчин. Откуда дочке султана их знать? Мне не положено было с ними общаться. Отец и братья – вот мужчины из моего окружения. А если и попадет в поле моего зрения кто – так только слуга, человек, не только своим положением, но и уровнем развития бесконечно далекий от меня. Тем не менее, я привыкла знать о себе, что я очень красива, и что любой мужчина непременно будет очарован мною. Поэтому и чувства Рустема-паши ко мне не были удивительны – конечно, он не мог не попасть под обаяния моей красоты. Но этим дело не ограничилось – он увидел нечто большее во мне. Он увидел мой ум, мою личность – и восхитился ею! …это потрясло и взволновало меня до глубины души. Знакомые мужчины не держали меня за равную – для отца я была малышкой-дочкой, Мехмет видел во мне младшую сестренку, которую нужно опекать, Селим и Баязед тоже в первую очередь отмечали, что я девчонка, а значит, по определению слабее и ниже их по статусу. Матушка больше других знала мой характер, но и в ее отношении ко мне было много снисхождения: она видела и продолжала видеть во мне ребенка, не желая замечать и признавать, что я выросла. Рустем был первым, кто увидел не ребенка, не женщину, не красавицу-дочь султана, - а меня, меня-настоящую. Мое потрясение было несказанно. Я не могла осознать, как это может так быть? Как кто-то может видеть и понимать меня? Я привыкла быть замкнутой в своем одиночестве, скрывать свои мысли, не выдавать своего ума – матушка с детских лет приучила меня, что женщине должно казаться наивной глупышкой с мужчинами. Я не желала понравиться Рустему, но привычка скрывать свой ум так въелась в меня, что я пыталась быть глупышкой и с ним. Лишь жажда новых знаний, лишь понимание, что он может научить меня многому, приоткрыли эту маску и вывели меня-настоящую на поверхность. И он увидел, и принял, и понял! Это были совершенно незнакомые мне чувства. Я обрела человека, с котором могла говорить обо всем! Наука и политика, религия и языки – для нас не было запретных тем. Он с одинаковым уважением выслушивал мои аргументы обо всех тех вещах, в которых женщине смыслить не пристало. Он говорил со мной на равных, как со взрослой, как с мужчиной, и я чувствовала большой прилив воодушевления. Перед собой не имеет смысла лгать: Рустем-паша оказался даже умнее меня. Но я вполне прощала ему это: в конце концов, он и прожил в два раза дольше. Зато теперь он может научить меня тому, что знает и понял сам! Беседы с ним были удивительны; я никогда и ни с кем не вела таких разговоров. Я могла высказать свои мысли и суждения, не боясь быть осмеянной или отвергнутой. Наши разговоры были такими яркими и живыми; и он явно получал от них столько же удовольствия, сколько и я. Теперь я ждала вечера с нетерпением, и сразу спешила к нему, чтобы после урока латыни начать или продолжить интересный разговор. Было так забавно – пока он объяснял мне нюансы языка, то расхаживал по кабинету, бурно жестикулируя. Но после урока, когда приходило время разговора, он пристраивался на краешек своего стола из красного дерева, чтобы иметь возможность смотреть на меня. Он выглядел крайне забавно, и по его виду казалось, что нет ничего удобнее, чем сидеть на столе. Иногда у меня возникало искушение и самой попробовать, но я отметала такие несерьезные мысли – выбор паши был обусловлен отсутствием в его кабинете второго кресла. Должна отметить, что и то единственное, обитое алой тканью кресло, которое узурпировала я, не отличалась большим удобством. Жесткое и сделанное под мужскую фигуру, оно казалось мне весьма посредственным, но пытаться протащить в кабинет паши что-то другое казалось мне неудобным – в конце концов, я и так выжила его из наших покоев, наводить свои порядки еще и в этой маленькой комнатушке было бы слишком. Не знаю, что предполагалось сделать в этой комнате изначально, но, когда в нашу первую брачную ночь между нами установилась эта форма отношений, паша оборудовал ее под свои нужды – притащил откуда-то стол, кресло и узкую тахту. Здесь он работал и спал, и успешно не попадался мне на глаза первые недели нашего брака. …постепенно наши разговоры становились все длиннее, а вот жесткое кресло меняться не торопилось. Посидев на нем хоть часок, я начинала ерзать от неудобства. В конце концов, мне надоело с этим смиряться, и в один из вечером я решительно встала и последовала к тахте. Там нашлись удобные подушки, и я устроилась с полным комфортом, не позабыв сдержанно высказать свое недовольство стулом – а то мало ли, как паша мог истолковать мой демарш. Он засмеялся на мои жалобы на кресло; я, очевидно, позабавила его своим решением проблемы. Однако новым неудобством стало разделяющее нас теперь расстояние – беседовать так было не слишком приятно. Я только хотела предложить паше самому оценить все недостатки его кресла по достоинству и притащить его поближе ко мне, как он сам нашел весьма неожиданный выход из ситуации – попросту устроился прямо на полу у моих ног! Впрочем, не касаясь меня. Я была смущена и взволнована; это было крайне неловко. Но, как выяснилось, так говорить стало и впрямь гораздо удобнее. Из этого положения было и сподручнее разглядывать весьма богатую мимику паши – а мне, признаюсь, из-за этой самой мимики очень нравилось смотреть на его лицо, когда он говорит. Поэтому мне даже в голову не пришло подать ему какие-нибудь другие идеи по поводу нашего обустройства. И теперь наши вечерние разговоры проходили именно так – я устраивалась на его тахте, а он усаживался рядом на пол. …я не смогу назвать момент, когда он впервые в таком разговоре взял меня за руку. Кажется, это было в тот раз, когда я впервые рассказала ему, как я узнала о мнении Малкочоглу обо мне. Кажется, он хотел этим жестом поддержать меня; и ему удалось. Хотя я знаю, что он весьма ревновал меня к Бали-Бею, в этот момент он явно сочувствовал моему тогдашнему горю. - Он слепец, госпожа, - горячо уверял он, гладя мою ладонь своим большим пальцем, - какой же вы ребенок? Вы умнее и разумнее многих зрелых мужчин, в том числе и этого глупца! Его слова бальзамом лились на мое израненное сердце, и я и не подумала отнимать руки. …в какой момент я впервые решилась погладить его по волосам? Наверно, это было тогда, когда он рассказывал историю своей семьи; мне было неизмеримо жаль того мальчишку, каким он был тогда. Я сама не заметила, как так произошло, что мы настолько сблизились; но вот уже часто бывает, что он не просто сидит рядом у моих ног, а кладет свою голову мне на колени, а я глажу его волосы и любуюсь теми выражениями, какие он придают своему лицу, рассказывая что-то серьезное или смешное, грустное или занимательное. Эти минуты близости были так приятны мне, что я всячески старалась растянуть разговор на подольше. Мои хитрости были так незамысловаты и прозрачны, но он словно не замечал этого, и легко позволял завлечь себя в более длительную беседу. Когда мы впервые заболтались до глубокой ночи, я очень смутилась и даже испугалась. По негласному соглашению мы обсуждали любые темы на свете, но только не наши отношения. Мне было страшно, что он увидит в моем желании продлить разговор что-то большее. Но он, как всегда, оказался на высоте. Деликатно заметил, что пора бы уже и ложиться спать, после чего проводил меня до моих покоев, напоследок галантно поцеловав мне руку и пожелав добрых снов. С тех пор я часто засиживалась у него до ночи. Он всегда провожал меня; зачастую мы продолжали разговор уже в дверях моих покоев. Однажды мы все никак не могли остановиться – спорили о первичности материи и духа – и так и простояли в дверях с полчаса! Он рассмеялся, когда заметил это, и заявил: - Знаешь, Михримах, кажется, нам пора бы уже начать жить в одних покоях! Я ужасно покраснела, скомкано попрощалась и поскорее прикрыла двери. Больше он к этой теме не возвращался, а разговоры в дверях перестали быть долгими. И, возможно, это вызывало у меня сожаления. Странно было понимать, что мне грустно прожить хоть день без привычной беседы – а такое случалось, ведь паша занимал слишком важный государственный пост, и порой приносил свои бумаги домой – работать. Тогда, конечно, никаких уроков и бесед – он до глубокой ночи с головой уходил в дело. Думаю, это одна из причин, по которым отец так ценил его – умение вникнуть в каждую мелочь и скрупулезно просчитать каждый ход. Обычно в такие дни я и не заходила к нему; но вчера мы так интересно обсуждали судьбу Клеопатры, и мне пришли в голову новую аргументы, и очень хотелось обсудить. Поэтому я рискнула – вдруг у него найдется свободная минутка? - Михримах! – он улыбнулся и встал, завидев меня, потом пошуршал бумагами на столе: - Прости, я сегодня весь в работе. Я скорчила тщательно натренированную перед зеркалом мордашку «госпожа изволит выражать свое огорчение Вселенной». Сработало! - Просто посидишь со мной? – предложил он, и по лукавому блеску в глазах и выгнутой дугой брови я поняла, что он что-то задумал; но отступать было поздно, - да и не хотелось. - Посижу, - согласилась я. С непередаваемой игрой мимики он немного выдвинул кресло из-за стола, сел и приглашающе похлопал рукой по своему колену, глядя на меня с насмешливым выражением лица, которое я уже уверенно расшифровала как «полно, ты не осмелишься!» Я знала, что он использует такое выражение для провокации; но отступить? Презрительно фыркнув и расправив плечи, я гордо продефилировала к нему и устроилась на предложенном месте. В детстве мне случалось сидеть на руках у отца; но это было так давно и совсем по-другому! Я постаралась все-таки держаться от Рустема подальше, села на самый краешек его колена, поэтому поза получилась неудобной и неустойчивой. Он мой маневр понял и оценил хмыканьем, приобнял свободной левой рукой, давая дополнительную точку опоры, и вернулся к своей работе. Через пару минут я поняла, что сидеть так – крайне неудобно, но пытаться поерзать и устроиться лучше казалось совсем уж ужасным. Довольно и того, что этот шайтан заманил меня в такое положение! Вздохнув, я с тоской поглядела на ряды ровных знаков, которые он выводил своей кистью; судя по количеству документов, работы там море. Наверно, у меня бы все тело затекло, но вдруг Рустем тяжело вздохнул, разыграл лицом пантомиму «за что Создатель послал это на мою голову?» и, не глядя на меня, продолжая выводить свою вязь, ворчливо заявил: - Серьезно, Михримах, я не ифрит и даже не гуль. С тобой не случится ничего непоправимого, если ты все-таки осмелишься прижаться к моей груди. Кожей чувствовала, как все мое лицо залила краска смущения. Но он специально не смотрел на меня, чтобы не смущать еще сильнее, и это меня ободрило, и я все-таки решилась последовать его совету и придвинуться поближе. Так и впрямь оказалось очень удобно, а еще – тепло, а еще – уютно, а еще – любопытно, ведь теперь мне хорошо было слышно и его дыхание, и стук сердца, а я никогда раньше такого не слушала! Дышал он легко и размеренно, а вот сердце билось быстро и гулко. *** Пугливая и недоверчивая Михримах все-таки начинала привыкать ко мне. Та стена отчуждения, которой она окружила себя, приоткрылась, и я был допущен в ее внутренний мир – возможно, я был первым человеком, которого она пустила к себе в душу. Я чувствовал огромную ответственность из-за этого, и старался не навредить ей, быть максимально деликатным. Мне было страшно ранить ее, а еще страшнее – лишиться того доверия, которое она мне дарила. Я уже получил от нее гораздо больше, чем ожидал. С нею можно было говорить как с самим собой; она все понимала и не осуждала. Никогда раньше я ни с кем не делился своими сокровенными мыслями; с нею это получалось так легко и непринужденно, словно так и должно было быть. Я даже страшился этой близости: я слишком многое ей открыл, слишком глубоко в себя впустил. Она может причинить мне нестерпимую боль, если захочет; ее предательство меня сломает. Но я доверился ей. Наши отношения развивались не так, как мне думалось раньше. Сперва мне казалось, что главное – вызвать в ней чувство, пробудить желание, добиться супружеской близости. Это было для меня важно и сейчас, но перестало быть самоцелью. Та близость, которая установилась между нами теперь, была более сокровенной и важной, но при этом казалась такой хрупкой и уязвимой! Я боялся потерять эту близость, поэтому не торопил события. Уже очевидно было, что я приятен ей, что она ищет моей нежности и с радостью принимает ласку; я мог бы соблазнить ее, если бы решил. Но я боялся поспешить и сломать ее доверие. Я принял решение ждать, чтобы она сама решилась на последний шаг в нашем сближении; но, о милосердный Творец, как же она была медлительна и робка на этом пути! Кажется, сама мысль о том, чтобы прикоснуться ко мне ее пугала своей откровенностью – самые невинные касания, и те вгоняли ее в краску и обращали в бегство! Приходилось постоянно напоминать себе о ее молодости, неопытности, неумении выстраивать отношения с мужчиной, доверять ему. В браке она раскрылась для меня с такой стороны, какой я и не подозревал в ней. Решительная и смелая госпожа, которая всегда знает, чего хочет! Кто мог ожидать найти в ней эту робость и пугливость? Порой я позволял себе немного провоцировать ее, и это несколько сдвигало процесс с мертвой точки. Однажды в прекрасный теплый день я предложил ей прокатиться к морю. Она, как всегда, когда речь заходила о прогулке верхом, замялась. Хоть я научил ее управлять этим страхом, все же он был еще силен в ней. Недолго думая, я решил, что это хороший шанс немного сблизиться, и предложил ей взять ее к себе в седло. Она ожидаемо залилась краской и бросила на меня полугневный-полуумоляющий взгляд, суть значения которого сводилась к «ну зачем же ты вынуждаешь меня признавать так открыто, что ты мне нравишься!» Однако пасовать перед страхами и трудностями моя Михримах не привыкла, поэтому согласилась. Это было волшебно. Восхитительно. Сказочно. Покачиваясь в седле, я обнимал ее, чувствовал тепло ее тела, вдыхал запах ее волос, слышал биение сердца… я ехал медленно, стараясь растянуть удовольствие, и ей явно пришлась такая скорость по душе – льщу себя надеждой, что не столько из-за страха перед быстрой ездой, сколько из-за симпатии ко мне. Мы ни о чем не говорили, но, когда я помог ей спешиться, она посмотрела на меня взглядом откровенно влюбленным. Прогулка наша получилась чудо как хороша! Мы прохаживались медленно, беседовали тихо, наслаждались мерном плеском волн, соленым запахом, искрящимися на солнце брызгами прибоя. Увидев подходящий удобный утес, я немедленно решил устроиться там. Сняв сапоги и закатав штаны, я с удовольствием болтал ногами в воде, поглядывая на жену с любопытством. Она была ужасно смущена, но при этом чувствовала заметный соблазн присоединиться ко мне. Я ничего не говорил, не уговаривал, только подставлял лицо солнцу, блаженно жмурился и время от времени бросал на нее веселые взгляды. Выражение ее лица постепенно от строгого «нет, Рустем, я никогда-никогда-никогда!» переходило к упрямому «да будь ты проклят, но я это сделаю, только чтобы стереть это насмешливое выражение с твоего лица!» Я получал от этой ее внутренней борьбы особое удовольствие; она это знала, возмущалась – и ничего не могла поделать ни с собой, ни со мной. Вот и теперь. Похмыкав гордо и величаво и покорчив рожицы «я самая величественная госпожа на свете», она все же изволила снять туфельки, решительно подоткнула подол платья и с самым независимым на свете видом (который я обозначал как «ничто на свете не может волновать королевишну луны и солнца») все-таки уселась рядом со мной. Гордости и независимости хватило ненадолго: скоро она смеялась и дурачилась как ребенок, забыв о недосягаемой высоте своего величия (думаю, тут сыграло роль мое чувство юмора). Ветер соблазнительно трепал ее распущенные кудри, солнце вызолачивало их в совершенно непередаваемый оттенок, а глаза сияли самым ярким счастьем. Но всему приходит конец; пришло время и нам уходить. Михримах высунула из воды одну ногу, посмотрела на нее и сердито сказала: - И как теперь идти с мокрыми ногами? – погрузила ее обратно в море и сердито насупилась. Я рассмеялся ее недовольству; она посмотрела на меня сердито. - А вот так! – со смехом я достал ноги и расположил их на солнышке; возможно, несколько ближе к Михримах, чем ей того хотелось. Она смотрела на них с таким странным выражением, как будто впервые видела голые мужские ноги – допускаю, что это действительно может быть так. Я не мог не подшутить над выражением ее лица: - Да, ты представляешь, у меня под сапогами действительно есть ноги! – смеялся я. – Со ступнями, пятками, и вполне себе волосатые! Она сердито нахохлилась и бросила на меня недовольный взгляд. Кажется, ее картина мира не предполагала наличия у меня голых ног. Видимо, в ее представлении одежда была неотъемлемой частью меня. Она отвернулась и пыталась делать вид, что знать не замечает, что я сижу рядом; но любопытство пересиливало, и она то и дело скашивала глаза, чтобы убедиться, что таки да – ноги у меня есть. - О Создатель! – с мученическим видом я откинулся на спину, лег поудобнее и прикрыл глаза. – Вот, я ничего не вижу. Можешь рассматривать мои ноги сколько угодно, а я подремлю. Короткий смешок подтвердил мне, что она оценила мой галантный ход и таки отдалась благородному делу рассматривания моих конечностей. Подождав пару минут, я лениво проговорил: - Я тебе больше скажу, Михримах. Ты даже можешь их потрогать! - Ну уж нет! – тут же отреагировала она. По плеску воды и шороху я догадался, что она последовала моему примеру и тоже решила посушиться на солнышке. Я приоткрыл один глаз и соблазнительным тоном проворчал: - А я бы и посмотрел, и потрогал. Она смерила меня гневным взглядом и гордо заявила: - Твои ноги, что хочешь – то и делай, хоть смотри, хоть трогай! Я засмеялся, открыл глаза и сел. - Нет-нет, звезда моего сердца, - весело ответил я, - я говорил про твои ноги, не про мои! Она покраснела и попыталась прикрыться платьем. Я вздохнул, состроив самое несчастное выражение лица. Она закатила глаза к небу. Я придвинулся к ней ближе. Она не отодвинулась, только посмотрела на меня сердито. - Ну, раз уж смотреть на твои ноги мне запрещено, - разошелся я, - тогда могу я в качестве компенсации рассчитывать на поцелуй? - Что? – она так растерялась, что даже приоткрыла рот от удивления – и выглядело это крайне соблазнительно. Я наклонил голову на бок и выгнул бровь: Она вскочила и отбежала к лошади, на ходу пытаясь надеть подхваченные туфельки. Не было никакого резону торопиться, чтобы догнать ее. Я спокойно натянул сапоги, аккуратно поправил штанины, встал и не спеша отправился за ней. А куда ей деться-то? Стоит у лошади, и уже вполне осознала, что вариантов у нее нет. Встретила меня гордо, сложив руки на груди, сразу перешла в атаку: - Поймал, да?! Пришлось состроить самое невинное выражение лица, приподнять брови и выразить удивление. Поймал ответный взгляд-упрек, хмыкнул, пожаловался небу: - Ни ног, ни поцелуя! Вот вечно бедному Рустему ничего не достается! - О, нет! Только не это! – поняла мой коварный замысел Михримах. - Ты собираешься бурчать и стенать всю дорогу обратно, да? С самым церемонным видом я поклонился: - Проницательность моей несравненной госпожи не знает границ! Кажется, почтения в этом жесте было маловато – уж очень прорывалась насмешливость. Непорядок! Михримах надулась, потом нахмурила бровки, явно прикидывая дальнейшие перспективы, потом посомневалась, побросала на меня выразительно-недовольные взгляды, смирилась с тем, что взглядами я не прожигаюсь, и вступила в торги: - Один, и маленький! Можно было, конечно, выторговывать и больше, но я ведь не то преследовал целью; поэтому оставалось лишь вздохнуть и с самым серьезным видом заверить: - Полностью вверяюсь вашему чувству справедливости, госпожа! Она подошла ближе, запрокинула голову, закрыла глаза и замерла в ожидании. Несколько секунд я наблюдал эту очаровательную картину; потом она все же приоткрыла глаза и недовольно поторопила: - Ну и долго мне тут стоять? Я наклонил голову, хмыкнул и внес коррективы в ее план: - Ну уж нет, раз маленький – то целуй сама! А то я ж перецелую, а ты мне потом претензии выставишь! Она гневно сверкнула глазами, потом смутилась, потом сробела, даже задрожала, кажется. То бледнела, то заливалась краской, и не было никаких сил наблюдать за ее мучениями, поэтому пришлось приободрить: - О Создатель! Михримах, просто сделай это – и поедем уже! Темнеет. Видимо, я выбрал верный тон, чтобы сбить ее с волнительного переживания. Она, наконец, решилась, привстала на цыпочки, потянулась ко мне и легонько прикоснулась губами куда-то к моему подбородку, тут же отпрянула, вся закраснелась и выдала растерянно: - Рустем, но… но я не знаю, как это делается? Вся моя сила воли уходила на то, чтобы сохранить каменное выражение лица; но невольный смех так и рвался наружу; кажется, уголки моих губ все же дрогнули, и она это заметила. - Ну, знаешь ли! – смущение как рукой сняло, уж что-что, а возмущаться моим нахальством она умела просто виртуозно. От попыток удержать смех явно желваки уже по лицу бродили. Рот я раскрыть не смел – точно расхохочусь. Видимо, со стороны мое состояние выглядело весьма забавно, потому что Михримах явно начала испытывать схожую проблему. С минуту мы тщетно боролись с собой; а потом расхохотались от души. С этим же смехом я вскочил в седло и посадил ее перед собой. Отсмеявшись, мы поехали дальше молча, пока на полпути домой она вдруг не обернулась ко мне с лукавой усмешкой: - Бедный Рустем! Так и остался без поцелуя! - Не теряю надежды, что однажды его все-таки получу, - бодро отрапортовал я. - Сперва тебе придется прочесть мне лекцию о том, как это делается, - провокационно выселилась она. - Ну уж нет! – открестился я.- Предпочту наблюдать за тем, как ты постигаешь это искусство методом проб и ошибок! Она посмотрела на меня глубоким взглядом, развернулась вполоборота ко мне и неожиданно решила начать тренироваться прямо сейчас – что слегка меня дезориентировало. Что ж сказать, вторая попытка все-таки была удачнее – по крайней мере, она попала в мои губы! Но на поцелуй это, конечно, еще не было похоже, поэтому я остановил лошадь и взял инициативу в свои руки. Если она и была недовольна моим самоуправством, то никак этого не показала.