***
Лёд трещал под ступнями МакДака, напоминая о его местонахождении. Рядом брела О’Гилт, его любимое Золотко, без которого приключения становятся тусклей. Руки, сжатые в кулаки, уверенные изумрудные глаза… Она знает, что ничего не раздобудет без Скруджа, лишь из-за этого берёт его с собой. Ему кажется, что он лишь песчинка в пустыне её волос, лишь блеклая монетка в её грудах золота, лишь ключик к её целям, используя который можно добиться успеха… Он важен для Голди и в то же время, как только он перестанет годиться в использовании, она забудет о нём также просто, как отобрать монетку у Флинтхарта Гломгольда. МакДак еле заметно вздохнул, но ничто не ускользнёт от чуткой О’Гилт: — Что такое, Скрудж? — обернулась она. — Неважно. Давай быстрее, — триллионер сердито ускорил шаг. Утка пожала плечами и устремилась за ним. Вот-вот в её руках будет всё богатство Ледовое — незачем думать о пустяках!***
Разглядывая красоты замёрзших вод, Скрудж и Голди подошли ко дворцу. После, поднявшись по отлитым скользким ступеням, они очутились в просторной зале. В центре, на троне изо Льда, откинувшись на спинку, сидел царь: его прозрачные глаза, как казалось О’Гилт, не узнали старых знакомых. В руке монарх держал ослепительный посох. — Здравствуй, царь Белы́х! — МакДак упал ниц перед ним, Голди опустилась следом. Ей показался странным внимательный взгляд Скруджа, обращённый на правителя. — Мы пришли, дабы отдать честь Вам и нижайше просить о милости стать охранниками замка. На неоплачиваемой стажировке, разумеется. Царь медленно кивнул. Вдруг он схватил свой жезл и направил его на О’Гилт. Ещё немного — и Голди стала бы мерцающей статуей, но шотландец бросился на неё и толкнул в сторону, подставляя свою многострадальную спину удару. Размышлять было некогда: светловолосая утка со скачущим пучком на затылке мигом выпрыгнула в окно. На улице было сыро и мрачно. «Так, он же Скрудж МакДак, что может случиться с ним? — убеждала себя Голди, сражаясь с яростной метелью, безжалостно трепавшей её золотые локоны. Наконец, совесть восторжествовала, и Голди круто развернулась и направилась к городу. — Он же спас меня, чем я думаю?! Я бы стала статуей, если бы не он!»***
Лёд сковал богатого селезня, но МакДак знал об особенности сил царя: он направлял определённый напор замёрзшей житкости во врагов. Сейчас холод распределился по телу Скруджа, как бы сделал это по его спутнице. Неожиданные действия уток повергли владыку в ступор, что дало шотландцу преимущество: он мигом разрубил своей верной «шпагой»-тростью ледяной панцирь, не полностью его покрывший и от того хрупкий. Убедившись, что эта севрюга, ради которой он нырнул под посох, благополучно скрылась, МакДак улыбнулся, поправил вновь накренившийся головной убор и, сладко хрустнув затёкшей шеей, бросился на Белы́ха. «Ну что, царь, померимся?»***
О’Гилт неслась во главе спасательной процессии. Скорее, скорей! Тот, кто подсознательно всегда был дорог её сердцу, сейчас был в опасности, из которой, даже если учитывать, что он МакДак, он не смог бы вырваться никак. Сейчас она на мгновение даже позабыла о золоте, а это был некоторый… Большой прогресс. Подобравшись к Ледяному дворцу, Голди встала в боевую позицию и торжественно закричала: — Царь Белых! Выходи! Отдай моего Скруджа, и мы не тронем те… Д-денежный м-мешок? — на секунду она поверглась в изумление, а после оно обернулось лютой радостью утки. Перед ней, на выступе, стоял МакДак и лениво вертел на трости безразмерный мешок. О’Гилт вскочила, оставив недоумевающую армию, и бросилась в объятья друга. Обвив руками его шею, она задушила бы любого, кроме Скруджа МакДака, ибо, во-первых, он единственный бы это выдержал, а во-вторых, когда это идёт от чистого сердца, и каждый слабак может потерпеть. — Кошелёк-кошель!.. — шептала Голди, уткнувшись носом в его плечо. Это мгновение, эта её редчайшая публичная слабость — и всё. Теперь успевшая загрустить пресса обязательно вцепиться в эту новинку: «Любовь Скруджа МакДака». Их не волновало, что ради него О’Гилт в прямом смысле могла поднять восстание — нет. Им нужны только эти фотосвидетельства, которые теперь будут в любой, какую не возьми, газете. Но надоедливым журжуликам (когда журналисты выступают в подобном свете, мы назовём их так) сегодня не удалось раздуть сенсацию: самый богатый кошель вытащил камень, внешне схожий с пемзой. Это был камень забвения. Он слегка сжал его, и воздух окрасился багрянцем. Секунда! — и полк уже распущен, растерянно оглядываясь по сторонам и пожимая плечами, возвращается по домам после такого дня. Им ещё нужно к Новому Году готовиться. Ну, а МакДак с О’Гилт куда-то исчезли…***
Хотя о чём это мы? Они ведь тоже утки! Вот сейчас сидят наши искатели приключений и сокровищ на кровати в доме МакДака и обсуждают сегодняшнюю бурю. В углу уютно потрескивает камин, перемеживаясь с искрящейся электрической лампочкой. Перекликаются эпохи. — Скруджи, а что ты сотворил с царём? — полюбопытствовала Голди, слегка наклонившись в сторону селезня, к которому очень привязалась. — О, Белых не скоро встанет, — тот с улыбкой прикрыл глаза. — Он сам себя замуровал во льду, теперь только когда всё его владение оттает, он сможет подняться. Хотя потом снова упадёт: от горя, боли, голода или чего-то ещё… Голди ухмыльнулась. — Ну, отдашь мою долю? — С чего это? Мне кажется или я сам всё провернул, без тебя? — Но… Не уж-то опять повелась? — Что, Золотце, не знаешь меня что ли? Это так, считай, тебе подарочек на праздник, — он протянул ей весь мешок целиком. Правда, было бы удивительно если бы он разорвал его и протянул только часть. — Что ты, Скруджи, право, не стоило, — быстро протараторила она, но горящие глаза уже вперились в несметные богатства, а цепкие пальцы обхватили серую ткань. «Она, в плане золота, так предсказуема!» — пришла очередь Скруджа усмехнуться. — Знаешь, Голди, — он обратился к ней. — Там, у дворца. Ты сказала «моего Скруджа»… — А ты против? — в глазах златовласой проскользнула паника. — Что ты, я только рад этому! А зачем ты возвратилась? Я бы вполне справился сам, незачем было подвергать себя такой опасности! О’Гилт обмерла. Только сейчас она поняла всю силу заботы МакДака. Он готов умереть — лишь бы с ней было всё хорошо. Они вместе больше ста лет, и всё это время он очень о ней переживает, может ворваться среди ночи в окно, справиться о самочувствии и исчезнуть в одно мгновение. А подарив подруге на сотую годовщину их знакомства (и каждый из тех раз он помнил об этой дате) удивительный МТ — межгалактический телефон, шотландец вообще названивал каждый день. Голди страшно бесилась от надоедливых дзынканий, но, пообщавшись с сёстрами Скруджа, мужья которых могут не вспоминать о них неделю и, возвратясь домой, преспокойно валиться спать, оборачиваясь к ним своими выпуклостями, она выше оценила всё внимание и участие, которое он ей оказывает. И ещё: О’Гилт в глубине своих внутренностей понимала, что не заслуживает такого. МакДак любит её и ничего не может с этим поделать, а она использует эти чувства всеми возможными способами… И всё же, золото она, пожалуй, заберёт с собой. — С Новым Годом, Кошель! — улыбнулась она. — Тебя тоже, лисица. Ещё один год, подумать только! Стареем, миледи. — Пойдём, — Голди вдруг схватила друга за руку и потянула за собой. Скрудж не противился.***
И вот они стоят на крыше. Утка напротив утки. О’Гилт смотрит в его глаза — нежные, волевые и решительные, а МакДак любуется её изумрудами — хитрыми, но такими прекрасными! Неожиданная мысль пришла им в голову одновременно. Они приблизились друг к другу, Скрудж обвил руками её талию, а она сжала своими цепкими до денег пальцами его плечи. Протяжный и ласковый поцелуй. Голди отстранилась. Её платье, тёмное и почти неразличимое во мраке ночи, красиво стекало по фигуре. Скрудж умел ценить живописность пейзажей, но прелесть О’Гилт ему в тысячу раз милей. Она вложила ладонь в его руку, улыбнулась и растаяла во тьме, оставив в кисти друга элегантную чёрную перчатку. Тепло разлилось по телу миллиардера, он посмотрел ей вслед и с трепетом сжал то, что его возлюбленная позабыла… Или намеренно сняла. В тот момент между ними явно что-то было. Что-то, заставляющее сердце плясать краковяк… Или лезгинку… И вальс в то же время… Он знал много танцев. Что-то, что клеймит навечно и уже никогда не забудется. То, чего не купишь за золото.