Слетаются алые птицы

      Давным-давно, в пору, когда царствовала нищета, а люди с протянутой рукой и жалостливым голодным взглядом просили милостыню, жили на свете два брата. Были они друг другу не родными, но общее горе накрепко сплело их судьбы. Старший, Жан, был весёлым и крепким духом малым. Сиротство и терзающий внутренности голод не подкосили в нём веру в лучшее будущее. Младший же, Юрий, замкнулся в себе, будто мороз, жалящий пальцы и рисующий на грязных стёклах дивные узоры, сковал сердце и выстудил всю радость в этом ребёнке.       В те трудные времена дети не могли выжить самостоятельно. Без дома и заботы взрослых бедным сиротам было суждено умереть от голода или замёрзнуть насмерть в одной из многочисленных зимних ночей. Но, слава богам, братьев забрал к себе одинокий старик. Грузный и морщинистый, с острым взглядом хищной птицы и громким, бьющим по голове, хриплым голосом. Он не был жалостливым и не испытывал сочувствия к бедным сиротам. Старый Яков искал себе помощников, которые целыми днями могли бы убирать его дом, чистить стойла в хлеву и доить коров.       Трудно зажилось Юре и Жану в доме Якова. Днём приходилось трудиться без отдыха, лишь бы только не наслать на себя гнев хозяина.       — Глупые дети, — грозно верещал Яков, стуча кулаком по деревянной столешнице. — Управы на вас нет. Если до того, как сядет солнце, вы не сделаете то, что вам велено, останетесь без еды.       Юра хмурился, весь ёжился, как нахохлившийся зверёк, сводил светлые брови, пытаясь казаться недовольным. Да вот только губы его дрожали, а тонкие детские пальцы теребили край грязной рубашечки. Жан ничего не говорил, стоял чуть впереди, будто готовый в любой момент заступиться за младшего брата, и жмурился, прогоняя горькие обидные слёзы. Вышли братья на улицу, принялись за работу и никто из них не стал плакать.       Солнце село, погрузило и без того бесконечно серое, будто присыпанное золой, небо в глубокую смолянистую черноту. Устали братья. Болели руки, ноги налились тяжестью, а в животах тянуло и урчало от голода.       Посмотрел Яков на работу, кивнул коротко, поправил на себе шапку, прикрывающую блестящую лысину, да впустил детей в кухню, поставил перед ними кувшин с водой, достал по картошине, окунул в огуречный рассол и подал на стол. Холодная была картошка, липкая и почти сырая.       Жан поморщился от неприятного солёного запаха, но пытающий голод заставил проглотить картошку жадно, буквально за один присест, будто её вот-вот собирались выкрасть из рук. Та начала больно проваливаться в желудок, встала жёстким комом, заставляя согнуться пополам и заскулить от боли. Юра ел неторопливо, маленькими кусочками, тщательно разжёвывая.       Так и питались дети водой и картошкой. Отощали совсем, сил на работу едва хватало. А Яков ходил целый день, смотрел, как кошка на мышей, не позволял отлынивать, махал грозно палкой и причитал. Совсем не весело жилось в его доме. Никаких игр, никаких сказок, только тяжёлый труд, за который давали немного еды и кров. Деваться было некуда, не было путей обратно, только тёплые воспоминания о родном доме и родительской заботе согревали детские сердца.       — Это ничего, — говорил Жан, когда они в обнимку спали на холодном дощатом полу, прикрытым лишь тонкой простынкой, — наши мамы на небесах, Господь хорошо заботится о них.       — Тогда почему он не заботится о нас? — хмуро спрашивал Юра дрожащим от холода голосом и жался ближе.       — Просто время ещё не пришло. Нам обязательно воздастся.       Юра фыркал и отворачивался к облезлой стене, не верил он во всё это, никто больше не позаботится о них, никому они не нужны. Вот ослабеют ещё больше, заболеют, не смогут работать, и Яков выбросит их на улицу, как выбрасывают ненужных питомцев.       Однажды наутро пришла новая беда. Высокая тонкая женщина с точёными скулами и острым подбородком в тёплом пальто и в цветастой косынке. Встречал её Яков восторженно, бегал вокруг, ухаживал, будто та была какой-то сказочной принцессой. Сразу усадил за стол, выложил спрятанные яства, стал разливать водку. Жана, стоявшего на пороге, с огромными глазами раздувающего ноздри от потрясающе вкусных запахов, женщина окинула настолько презрительным взглядом, будто увидела премезкую мышь. Яков тут же пригрозил и велел уйти.       — И глаза у неё такие зелёные и острые, как будто ведьма, — рассказывал Жан, сидя на скамейке и доя корову. — Она могла превратить меня в жабу, если бы захотела.       — Ведьм не бывает.       — А вот и бывают, точно ведьма, самая настоящая. Не смотри ей в глаза, если встретишь.       Во двор дети вышли, когда уже начало темнеть. Яков и женщина стояли на пороге дома и прощались, смачно целуя друг друга в щёки. Жан испугался, схватил Юру за край рубашки и потянул на себя, одними глазами напомнил про то, о чём они говорили в хлеву.       Яков называл женщину Лилией и благодарил её за визит. Та, гордо вскинув подбородок, кивала, что-то тихо говорила, а затем обернулась на шорохи. Увидев грязных детей в лохмотьях, она сначала содрогнулась, но потом взгляд её смягчился. Встав, как струнка, она вытянулась и расправила плечи, стала похожа на ровную тростинку. Дети попятились. За спиной незнакомки уже гневно пыхтел Яков. Лилия вышла с крыльца и подошла вплотную, грозно посмотрела сверху-вниз.       Жан весь сжался и зажмурился. Нельзя было смотреть в глаза ведьме, ему совсем не хотелось становиться жабой. Лилия посмотрела на Юру и вдруг резко дёрнула его за отросшие до плеч волосы. Тот тихо ойкнул. Холодные женские руки с длинными, как лапки паука, пальцами схватили за подбородок, заставляя посмотреть в глаза. Жан увидел это и страшно испугался за Юру, он подался вперёд и толкнул Лилию. Та оступилась и едва ли не упала на политую дождём землю. Яков вспыхнул, как зажжённая свечка, с криком подбежал и влепил Жану звонкую пощёчину.       Почти не спали дети в ту ночь. Голодные, лишённые ужина, они молча слушали урчание своих животов. У Жана болела щека. Юра дул на неё и касался губами. Так делала мама, когда у Юры что-то болело.       Рано разбудил их Яков, ещё даже петухи не начали кричать. Сонные, уставшие от недосыпания дети, с трудом разлепили глаза. Из-за открытой двери тянуло холодом, заставляющим ещё теснее жаться друг к другу. Яков вдруг вырвал Юру из постели и утащил за собой, оставляя растерянного Жана одного.       Юру вымыли и причесали, вручили незнакомую ранее одежду. Та была огромной и застиранной до дыр, но зато чистой и приятно пахнущей. Вымытый и ухоженный, Юра был похож на белокурого ангелочка. Так говорила Лилия. Привела она его к себе домой, поставила в угол и приказала танцевать. Рядом стояли две незнакомые девочки в длинных юбочках. Они смотрели надменно и тонко хихикали, смеясь над ничего не понимающим Юрой. Пришлось танцевать, так как показывали и велели, настолько долго, пока держали ноги.       Приходилось тем временем Жану работать за двоих. От усталости он едва ли не падал на месте. Клонило в сон, а живот скручивало болезненной судорогой. Юра возвращался до заката, пытался помочь всем, на что хватало сил. Ногам было так больно, что хотелось плакать.       — Зимой мы пойдём в школу, — успокаивал Жан и гладил Юру по золотистым волосам, за которые его так полюбила дёргать Барановская. — Не нужно будет больше так много работать. Там будет много других детей. Целый день, полный веселья. Нужно только дожить.       Долго и невыносимо тянулась сырая дождливая осень. Опавшие мокрые листья прилипали к старым, испачканным в грязи ботиночкам, а холодный ветер трепал волосы и сдувал шапки. Небо висело серое, как надгробный валун. И не было детям спасения от этих тяжких, пропитанных тоской и непосильной работой дней.       Снег выпал в первый же день зимы. Такой белый и блестящий, словно с неба опускались на землю маленькие звёзды. Жан выбежал утром во двор босиком и в одной рубахе, хватал снежинки руками, но те сразу же таяли на пальцах. А Юра сидел на крыльце и заворожено смотрел. С трудом удавалось ему ходить теперь, бледным он стал, словно поражённый тяжкой болезнью, но радость от ожидания предстоящего зажглась в его глазах.       Встал Яков у стола, поставил с грохотом кувшин и бросил по картошине, присел грузно в торце, стал жевать ломоть хлеба.       — Глупое дело эта ваша школа. Ни к чему вам знания. С ними здоровее не станете и сил не наберётесь. Работящими быть надо, а не в пыльных книжках копаться.       Юра молча смотрел на дощатую столешницу, сжимал кулаки и вот-вот готов был что-то сказать, да не смог, не вышло из груди воздуха, не сложилась обида в слова. Слишком уж страшно было перечить хозяину дома.       — Мы всё для вас делаем, от работы ни разу не отлынивали, позвольте нам пойти в школу, — сказал вдруг Жан, голос его звенел так громко и отчаянно, как весенняя капель.       Нахмурился Яков. Будь у него длинная седая борода, он бы важно стал её поглаживать, выражая глубокую задумчивость.       — Пожалуйста, — несмело поддержал Юра.       Согласился Яков в конце концов, сжалился, не таким уж каменным оказалось его сердце.       Всю ночь перешёптывались братья о предстоящем дне, воображали, как попадут в красивое здание, полное книг и игрушек, как радостно их встретит учитель и насколько хорошо они подружатся с остальными ребятами.       Путь до школы был неблизким, снега намело по колено, а с деревьев то и дело сыпались на голову снежные шапки. Школа находилась в маленькой покошенной избе, не оказалось там ни игрушек, ни бесконечных книжных полок. Сидели ученики на жёстких лавках у стены, а учитель, старый глуховатый ворчун, бесконечно говорил какие-то сложные слова и больно бил указкой по рукам. Больше всего доставалось Жану, который постоянно ворочался, разглядывая класс и детей в нём, кривил спину и застывал с глупой улыбкой на лице. А Юра пинал его в бок, шикал, просил сидеть смирно.       Мальчишки, одетые побогаче, нарочно отсаживались подальше. Витька, самый рослый и старший, всегда приносил с собой кушать домашние пироги и пытался казаться самым смышлёным. Не любили Витю в школе, задиристым он был, постоянно дразнил Милку, потому что волосы её были как огонь, а лицо, обласканное, не пойми, откуда взявшимся солнцем, было усеяно россыпью веснушек.       Обрушились детские ожидания. Не было в школе ни счастья, ни утешения. Каждый день они мчались домой как можно быстрее, только бы не рассердить Якова. А Юру снова забирала к себе Лилия, показывала его гостям, как дрессированного зверька.       Однажды ночью Юра пересказал Жану сказку, рассказанную ему Милой. Будто где-то в глубине леса есть замёрзшая река, а лёд на ней такой гладкий, прозрачный, как стекло. Слетаются туда алые птицы, словно огоньки садятся на деревья вокруг.       — И что же в этой реке такого особенного?       — А то, что за рекой этой стоят ворота огромные, а что за ними никто не знает, но говорят, счастье там неземное.       Загорелся Жан историей этой, всю ночь уснуть не мог, думал, какое же это счастье такое за той речкой скрывается.       Дни становились всё короче, быстро сваливалась ночь на улицы. Идти приходилось рано, разгребая ногами завалы снега. Тяжело давался путь, усталые и продрогшие приходили братья в школу.       В тот день метель особенно разыгралась. Встретилась на пороге школы заплаканная Мила и бросилась Юре на шею. Чуть не повалились они оба. Обидел её Витя, обзывал, обидными прозвищами нарекал, а она же не виновата, что родилась такой и что родители её такие небогатые, за каждую хлебную корочку хватаются. Взбесился тогда Юра и разбил Вите нос, обсыпал крепкой руганью. К Якову часто наведывались всякие мужики, да не так бранились, невольно и запоминалось крепкое словцо.       Не стали они с Жаном дожидаться учителя, выбежали из школы, как кипятком обожжённые, прямо в холодную метель.       — Что же будет теперь? — испугался Жан. — Не пустят нас в школу больше и Якову расскажут, он нам задаст жару.       — А всё равно! — крикнул вдруг Юра, сам поражаясь своей решительности. — Не хочу я больше туда. В школе мучают и дома. Не будет нам нигде покоя. — И заплакал Юра, горько роняя горячие слёзы. Жан тут же кинулся его обнимать.       — Будет. Станем мы счастливыми, такими, какими ещё никто не был.       Взялись они за руки и пошли в лес. Бил снег в лицо, кололся, жёгся, как пламя печи. Завывал ветер, будто стая собак, гулко, по всему лесу. Отмерзали пальцы, ноги едва волочились по сугробам. Юра стал падать, истёсанные бесконечными танцами ступни в тесных сапогах то и дело жалились болью. И не показывалась всё река, будто не было её вовсе. Стучали зубы, голова начинала кружиться, накрывала страшная усталость, аж в глазах темнело. Но какой-то внутренний голос будто шептал, вот ещё чуть-чуть, совсем немного осталось до вашего счастья.       Вышли они на поляну, и вдруг всё стихло. Не было больше метели, перестал снег жечься холодом. И так тепло стало на поляне этой.       — Вот она, река! — восторженно воскликнул Жан, не чувствуя больше усталости.       И правда. Гладкая кристальная река простиралась перед ними. А на деревьях сидели красные птицы, взлетали, как резвое пламя, осыпая с тонких ветвей налипший снег, и кружили. Было это так красиво, что не отвести глаз. Ступили они на скользкий лёд, цепляясь друг за друга.       Крикнули птицы, пролетели совсем рядом, и по волшебству сменились тесные сапоги красивыми ботиночками со стальными лезвиями. И так легко было ехать в них по льду, будто бы ранее они делали это бесчисленное количество раз. Не чувствовалось ни боли, ни тяжести в ногах. Юра впервые за долгое время так звонко смеялся. Все печали вмиг ушли куда-то.       Деревья всё сменялись одни на другие и были они как кровь красные, такие яркие, что рябило в глазах. Юра посмотрел на Жана, который, поддаваясь неизвестному порыву, вытворял на льду невероятные трюки. Не было на нём тех лохмотьев и старой изношенной куртки. Одежда его стала красной, тёплой, из хорошей дорогой ткани. Такая же была и на Юре.       Впереди стояли огромные красные ворота, а за ними звонко пели птицы и светило солнце. Братья сразу побежали туда. Юра охнул и застыл от изумления, они находились в прекрасном летнем саду, где повсюду цвели красные, розовые и жёлтые хризантемы. Посреди сада играли дети, пускали кораблики вниз по ручью, пели песни и поедали конфеты. С травы сразу же поднялись три девочки, совсем малышки, поправили платьица и подбежали к гостями. Удивительно, но выглядели все три девочки абсолютно одинаково. Схватили они Юру и Жана за руки и повели к ручью.       Все играли с ними, разговаривали, рассказывали истории. И время летело так, будто его и вовсе не существовало.       На поляну вдруг вышла невысокая женщина с добрыми лучистыми глазами, она поманила всех к себе и начала вести хоровод.       — Кто это? — спросил Жан тихонько, наклоняясь к Юриному уху.       — Это наша мама, — ответила одна из тройняшек. — Она и ваша мама тоже.       Жан непонимающе повертел головой и вгляделся. Женщина вдруг тут же переменилась, стала более нескладной, полной, глаза её приобрели голубой оттенок, а волосы стали ржаво-рыжими. По щекам тут же покатились слёзы. Точно, это же мама. И Юра рядом также захныкал, совсем тихо, и крепче вцепился в руку.       И плясали они, и кушали пироги, и бегал по саду. Никогда ещё не было так весело ранее. А из-за ворот дуло холодом, пробирался ветер в сад, да всё напоминал о метели, оставшейся далеко позади.       — Нужно закрыть ворота! — Жан вскочил с места и тут же помчался к ним.       — Будь осторожен, сынок, — настороженно сказала вдруг мама. — Если ты закроешь их, не будет вам больше дороги назад. Навсегда останетесь вы в нашем саду.       Жан глянул на Юру. Тот сначала растерялся, осмотрел сад и вдруг уверенно закивал. Нечего им больше там делать, никому они там не нужны. А тут столько веселья, вкусная еда и мама совсем рядом. Жан опёрся на двери ворот и толкнул их. Звонко захлопнулись ворота, и остались позади все печали.