Там, где теплее

      У Разумихина смешно торчали волосы, потертый жилет едва сидел, застегнутый криво, будто как спьяну. Шальной же была широкая улыбка, а грудь часто-часто вздымалась, как от долгого бега. Только откуда же он бежал в такую рань? Да и чего ради? Кто вообще его пустил?              Раскольникову хотелось запустить в гостя подушкой.       — Чего надо? — проворчал студент, натягивая одеяло до самых ушей. Впрочем, одно слово было «одеяло», а на деле же только тонкая ткань — не согреться, не спрятаться от редкого солнца или чьего-то назойливого голоса. Только все лучше штопаной шинельки, что была прежде.              Разумихин почти упал на край кровати и принялся едва ли не щебетать с таким неподдельным восторгом, что Раскольникову стало совсем дурно. И как такое поднятое настроение может быть с самого утра? Да еще и в такую дрянную погоду?              — Как же ты не догадался сказать мне! Вечно ты все скрываешь, брат. Экий плут! А я ждал, между прочим. Я говорил!              Раскольников не выдержал, сел со стоном, глядя на друга еще сонно, но уже недовольно и раздраженно.       — Ты можешь толком сказать и оставить меня?       — Какой ты грубиян, — Разумихин фыркнул и вдруг ударил по колену ладонью. — Решительно, у всех людей свои тараканы.       — Ты пришел раскидываться оскорблениями?       — Вот еще. Это твой удел.              Наверно, если бы Настасья, работающая в этом доме, подслушала этот разговор, ей бы подумалось, что друзья в крупной ссоре. Но это не так. Их вообще, кажется, уже ничто не способно рассорить — слишком многое пройдено вместе, рука об руку. Родион Раскольников, порой излишне прямолинейный и циничный, ни на что бы не обменял дружбу с человеком, который спас его в самые страшные месяцы жизни. А Разумихин просто не привык оставлять тех, кто хоть день жизни был ему дорог.              Это произошло около полугода назад, в начале июля. Обезумев, теперь он и сам понимал, что это было истинное безумие, Родион осмелился на убийство. Только вот в чем вышла загвоздка, покойной старухе, кажется, и так недолго оставалось, а юноша ранил себя, истерзал душу. С того самого дня он ходил сам не свой, содрогаясь от страха и лихорадки. Он даже решился сдаться, когда Разумихин буквально за руку остановил его и прищелкнул языком. «Нет, брат, ты еще матери да сестре нужен. И мне», — эти слова до сих пор стучали у Раскольникова в висках, согревая. А дело улеглось. Никто ничего не смог доказать, и убийца вновь начал осваиваться в жизни, от которой уже был готов сбежать.              Родион бы жизнь отдал за тех, кто был рядом в те проклятые дни: за мать с сестрой, которые не разозлились и не обиделись на все, что наговорил им юноша в те проклятые дни, за Соню Мармеладову, случайную знакомую, жалевшую его и читавшую вслух Библию, и за Дмитрия Разумихина.              Лихорадку и безумие вылечить можно, а вот характер — проблематично. Так что несмотря ни на что, Раскольников оставался грубоватым и едким молодым человеком, который еле-еле находил общий язык с людьми.              — Думал, я не замечу, да? А я заметил!       — Заметил что, черт тебя побери? — простонал Родион, глядя на друга устало и измучено.       — Статью твою про раскаяние! — гордо провозгласил Разумихин и кинул на колени собеседника свежий выпуск какой-то газетки. — А я говорил, что не можешь ты не публиковаться. Это же прямо твое. Такие мысли… Всяк лучше того.              «То» — это первая проба пера Родиона, отзыв на одно крайне интересное произведение Наполеона III, в котором студент посмел намекнуть, что люди вроде как делятся на «обыкновенных» и тех, кому дозволяется совершать преступления. Раскольников ненавидел эту статью. Сколько проблем от нее было! И одно упоминание приносило невыносимую душевную боль.              — Рад, что тебе понравилось, но я не хочу ничего обсуждать, — Родион откинулся на подушку и закрыл глаза.              Однако Разумихин не уходил. И друг ощущал на себе его отчего-то потяжелевший взгляд. Невыносимо.              — Ну что еще?       — Там каток залили. Помнишь, мы ходили еще на втором курсе, как весело было!              Родион сел, рассматривая лицо друга, на котором в момент отразилась странная тоска и волнение. Глаза поблескивали, как от слез. Знакомое выражение… Такими же глазами Дмитрий когда-то смотрел, будучи влюбленным в сестру Раскольникова. Только не вышло у них ничего. Чувства стихли, так и не успев разгореться, девушка даже вряд ли заметила что-то. А Родион заметил и навсегда запомнил это лицо, потому что потешался над ним в один из самых тяжелых дней того месяца.              — Ты Дуню что ли позвать хочешь? — юноша хитро сощурился. — Их же с матушкой нет в Петербурге до самого Рождества.       Разумихин отрицательно покачал головой и спрятал взгляд. А на щеках так и плясал румянец, будто у лицеиста.       — Знаю… Там так красиво, я заглянул утром. Пошли, Родь!       — Да на что я тебе? Вот уж точно плохая компания, чтобы развлекаться с девушками.              Разумихин вдруг покраснел и того сильнее. И стало не смешно. Дмитрий, этот шумный, энергичный Дмитрий, молчал. Он весь напоминал какого-то мрачного больного, замершего на смертном одре. И это пугало.              Родион подался вперед, хватая друга за плечо, сжимая до побелевших костяшек. Никакой реакции. Будто окаменел.              — Ты чего? Или я сказал, что не так? — Разумихин ничего не отвечал. — Так ты прости! Ты же меня знаешь, я ни за что не хотел обидеть.       — Это… — голос у Дмитрия будто деревянный, он говорил еле-еле, как если бы каждое слово причиняло мучительную боль, — ты меня прости. Я не должен был все это говорить.              Раскольников замер, содрогнувшись. Быть не может. Догадка была сродни раскаленному металлу, который кто-то приложил к груди да так и оставил его жечь кожу. Только Родион привык к этой боли, почти не обращал внимания на нее даже теперь. Стало важно совсем другое: выражение лица друга, его сдавленное дыхание и виноватый голос.              Бедный, бедный Разумихин!              И Родион никогда не видел Дмитрия таким. И видеть впредь не хотел.              — Откуда ж мне было знать? Я просто предположил, — Раскольников вздохнул и доверчиво ткнулся лбом в крепкое плечо. — Пойду я с тобой, пойду. Собраться только дай.              А сердце стучало, почти оглушая, и в горле давно пересохло. Надо ж так… вляпаться. Родион никогда не читал Библию, по крайней мере, сам, но многое узнал от матери да Сонечки. Что ж, наверно, в самом деле, участь его — грешить до конца дней. Только почему-то уже не страшно.              Дмитрий вдруг стал целовать Раскольникову руки, пальцы, кололся щетиной. Такой смешной и даже трогательный, что Родион пожалел, что не умеет рисовать. Он бы изобразил, чтобы уж точно никогда не забыть. Никогда не забыть блеск в глазах, чуть дрожащих губ и румянца. Правда, будто дитя…              Черт разберет эту странную жизнь, где каждый бредет будто по зыбучим пескам. Никогда не знаешь, где ошибешься, а где сделаешь правильный шаг. А Родиону, если честно, было уже плевать. Он устал искать верную дверь и биться в нее до крови. Ему хочется побыть собой. И если Бог решит очистить землю от такого нечестивца, то так тому и быть, но в последние свои часы он будет счастлив, и этого хватит, чтобы оплатить вечность Ада.              Наигранно осуждающе качая головой, Родион рухнул на кровать и безвольно поддался горячим чуть шершавым ладоням.       — Ну, хоть не на каток, — рассмеялся он, блаженно прикрывая глаза. — А то больно холодно там.