В объятиях совершенства

      В глазах Людовика пылало возмущение, недоверие и разочарование. Губы плотно сжаты, брови сдвинуты к переносице. А чего он хотел? Верно, он представлял Вильгельма Оранского могучим воином с бородой по пояс, тяжелым мечом в руках и взглядом хищника или великим стратегом и мыслителем, который щурится сослепу и, задумавшись, теребит и без того редкие седые волосы. Но голландец, даром, что стратег и воин, был всего-навсего мальчишкой, мягкие взъерошенные слегка вьющиеся волосы, чуть пробившиеся усы и бородка, сверкающие азартом и любопытством глаза — ему бы флиртовать с придворными дамами и писать стихи о любви. Но вместе этого Вильгельм, расчётливый и хитрый, злой гений, вел войну.              Личный ночной кошмар Людовика Великого, ставший явью. А сюжет всегда был до смешного прост: поверженный французский монарх у ног жестокого врага. И сдерживать то ли улыбку, то ли усмешку стало уже невозможно.              — Вас что-то забавляет? — возможно, Вильгельм даже оскорбился, чуть наклонил голову и вскинул брови, становясь еще больше похожим на забавного юнца. Но Людовик вновь стал серьезен, а потом, выждав паузу, ответил, лукавя:       — Да… Увидеть злейшего врага лицом к лицу спустя все эти годы.       Голландец вздохнул, глянул в сторону и, смешно коверкая французский язык своим резким акцентом, признался:       — Я с самого детства мечтал встретиться с вами.       — И победить на поле боя?       — Конечно.              Вильгельм понимал, что смешон. Он знал все, что о нем думает каждый из присутствующих, особенно король Франции. Людовик полон уверенности и… страха, странная смесь. Странная, как и весь этот человек. Он весь в грязи и дорожной пыли, но, несмотря на это, выглядит гордо и почти эстетично. Изящен в каждом жесте, монарх в каждом слове. Ему нельзя отступать и бояться, поздно. И Людовик об этом осведомлен как никто другой. Упрямый. Слишком уверенный.              Смешно и раздражающе одновременно.              — Зачем вы сюда явились? — Людовик наклонил голову набок и, кажется, разозлился.       — Сделать вам предложение.       — Какое? — он заинтересовался, весь приподнялся, и Вильгельм понял, что настал его черед руководить процессом.       — Я буду продолжать этот диалог только наедине. А иначе наша встреча напрасна. И Франция падет окончательно.              «Она уже пала», — устало подумал Людовик и попытался спрятать взгляд. Он знал, мальчишка все читает по лицу, хотя и смотрит давно чуть в сторону, едва заметно улыбаясь. Маленький чертенок.              Людовик поморщился, выхода не было. Он встал и указал рукой на дверь, чувствуя, что проигрывает вновь. Подчиняется. А среди верноподданных ропот недоверия и недовольства, от которого в груди монарха вспыхивает злоба. Ему захотелось прикрикнуть, заставить всех замолчать, но он сдержался. Сдержался даже тогда, когда Лувуа протянул руку Вильгельму, требуя сдать оружие. Унизительно. На пределе сил Людовик повторил приказ, и министр ушел ни с чем. Дверь захлопнулась.              Двое. Лицом к лицу. Как в том самом кошмаре.              — Вы знаете, — Вильгельм тут же подался вперед, оживился и обнажил свою до нелепого наивную душу, — я восхищался вами! Подумать только… Не думал, что однажды окажусь с вами за одним столом.              Людовик усмехался. Голландец торжествовал. Нет, он не лгал и не преувеличивал, он наслаждался человеческой глупостью. И разочаровывался в своем кумире. Почему никому никогда в голову не приходит сочетание силы и чистоты в одном человеке?              — Ближе к делу, Вильгельм, — попросил Людовик и зевнул. Он был измотан, с каждым разом открывать глаза становилось все сложнее. А хитрый враг знал, что уставший человек самый безвольный и податливый.              Вильгельм поднялся и направился к окну, хотя на черном стекле видел только собственное отражение. За стенами аббатства давно властвовала ночная мгла, жизнь царила только внутри, и в просторной трапезной французы и голландцы пили вино, запасенное для причастия, пели и готовились ко сну. Всем было ясно, что переговоры могут затянуться, если не на несколько дней, то на всю ночь точно.              Понимал это и Людовик. Задержаться бы тут подольше… В спокойном месте вдали от всех городов, где еще возможно найти комнатку, где никто не найдет и не потревожит. Монарх действительно устал. Ему бы так хотелось прекратить все хотя бы на денек. Сделать глубокий вдох. Выспаться. Но вместо этого он сидит в прохладном подвале и слушает речи какого-то малолетнего протестанта, преисполненные пафоса и самодовольства.              — Мы могли бы стать союзом, которого боится весь мир: Англия, Португалия, Испания… — и с каждым словом французский в устах голландца все меньше напоминал французский. Мальчишка волновался. — Даже Рим может содрогнуться! Людовик, вы же понимаете, о чем я, вы хотите того же. Вам не трудно здраво оценить свои и мои силы и возможности. Представьте, на что мы будем способны вместе. Наша армия будет не только самой многочисленной и мощной, но и самой современной. Кроме того, мы, конечно, не будем эгоистичны и жестоки, это приводит к мятежам, а нам известно искусство компромиссов… Вы…       Вильгельм запнулся, набирая в грудь побольше воздуха, едва не переходя на родной язык от возбуждения, а потом обернулся. И задохнулся от возмущения.              Людовик мог восхищаться идеей врага, мог злиться или насмехаться, но… он просто уснул, уронив голову на сложенные руки. Наверно, ему даже стыдно не было. Блистательный француз мирно сопел, упершись лбом в предплечье; спокойное лицо прикрывали грязные черные волосы. Последнее время Людовик действительно почти не спал из-за срочных дел и постоянных кошмаров, и Вильгельм был об этом достаточно осведомлен, так что в какой-то мере даже льстило то, что в обществе врага королю спокойнее, чем дома среди придворных.              Врага… Голландец мысленно произнес это слово на нескольких языках и нахмурился. Не нравится. Не звучит. Не то.              Вильгельм вернулся к столу, сосредоточенный и немало озадаченный. Ничего подобного ни в одном протоколе не описано, в мемуарах, которые ему доводилось читать, кажется, тоже, так что оставалось только думать самому, выискивая среди всех вариантов наиболее удовлетворяющий все стороны. Абсолютно точно нельзя говорить об этом никому. Меньше всего Вильгельм бы хотел опозорить Людовика. Разбудить его? Слишком жестоко. Ждать? Ну, а если Его Величество проспит до самого утра?              Вильгельм присел на корточки и опустил голову. Улыбнулся. Такого исхода переговоров он точно не ожидал. Кто кого перехитрил. Вильгельм надеялся скрыться за беззаботностью и искренней радостью, зная, что никто не разглядит под ними ум, серьезность и ответственность, Людовик поверил, счел, что мальчишка совсем обнажился перед ним, а потом… уснул.              А во сне все люди становятся собой. Даже жестокие монархи.              Жестокие. Это слово Вильгельму тоже не нравилось.              Зато ему очень нравились волосы Людовика, сохранившие свою мягкость, несмотря ни на что. Их почему-то очень захотелось коснуться, и отказать себе в этом желании оказалось невозможно. Рука скользнула дальше. Острый выступ локтя под тонкой тканью сорочки, напряженное плечо — Вильгельм чуть сжал его пальцами –и шея с чуть выступившей косточкой. Сложно передать то чувство, когда кумир, остававшийся недосягаемым долгие годы, вдруг оказывается в твоей полной власти. Это торжество, счастье, упоение. Вильгельм отдавался этим эмоцией сполна, осторожно касаясь головы и тела Людовика, его одежды и кожи.              Это было подобно сказочному сну.              Измотанный ослабленный монарх был идеален.              Наверно, Вильгельм в самом деле походил на маленького ребёнка, который наконец-то получил долгожданную игрушку. Игрушку, за которой давно охотился и о которой успел узнать все. Каждый доклад из Версаля был перечитан сотни раз. Вильгельм требовал деталей, мелочей, начиная бесполезными привычками и заканчивая рационом. Необходимо было все. Каждая мысль о Людовике вызывала секундное оцепенение и страх, что кто-то узнает и почувствует то, что чувствует Вильгельм. Он и сам не знал, что это. Ему всегда было мало. Мало даже теперь, когда он перебирал чёрные волосы, пытаясь распутать их, насколько возможно.              Странные желания. Странные мысли. Они были всегда, но теперь вспыхнули, как крыло Феникса, терзая. Стало душно, а ещё — совсем немного! — страшно.              Это было невозможно. Людовик чувствовал чьи-то заботливые прикосновения и обеспокоенный взгляд. Атенаис? Нет, откуда бы ей здесь быть? Но где «здесь»? И все так зыбко, реальность сыпется сквозь пальцы, растворяясь. Ничего нет. Наедине с пустотой не так страшно. Только эти руки, тёплые и нежные. Кто это?              Вильгельм не заметил, когда Людовик проснулся. Его дыхание стало чуть более отрывистым, дернулась рука, но он списал это на возвращение какого-то кошмара и погладил короля по голове, успокаивая. Так ведь делают, ухаживая за кем-то? Вильгельм не знал, но очень хотел помочь.              Людовик не был совершенен. Совершенным может быть только Бог, это ясно. А у этого мужчины были слабости и пороки, были ссадины на коже — очаровательные издержки сражений и долгого пути. Вильгельм восхищался. И находил все новые слова, способные описать его мысли и ощущения.              Необычно. Странно. Но все больше приятно. Потрясающе.              — Вы взялись спасать свою страну от меня почти в одиночку, но кто спасет вас, месье? — прошептал Вильгельм и покачал головой. Никто. А он бы спас. Он бы, может быть, жизнь отдал за этого человека. Только кто это оценит?              Чужая рука на затылке. Спокойный и тихий голос злейшего врага. Тишина. Людовик дернулся от досады и выдал себя окончательно, потому что не мог продолжать это представление. Уснуть посреди переговоров с Вильгельмом Оранским! В груди клокотало от возмущения. Чужая рука на затылке. Как этот мальчишка осмелился на такой жест? Он не переменил позы даже тогда, когда французский король вскинулся, глядя вокруг рассержено и зло.              Вильгельм опустил ладонь на колено Людовика и улыбнулся, невинно, как младенец. Выдать волнение, сомкнувшееся стальным кольцом на шее и груди никак нельзя.       — Выспались, Ваше Величество?       — Да как… как ты… — он захлебывался желчью и выглядел донельзя забавно. Вильгельм негромко рассмеялся и встал, вновь вернувшись к окну.       — Вы прослушали мое предложение, верно? — голландец покачал головой, выдерживая паузу, переводя дыхание, не ожидая ответа. Он коснулся пальцами шеи и вздрогнул. — Я… не имею права мучить вас. Нам обоим стоит отдохнуть, а потом уже все обсудить, не так ли?       Людовик не нашел в себе сил спорить.       Глубокой ночью Король-Солнце метался на простынях, мучимый бессонницей. Ему виделся образ Атенаис, вот только она больше не была так прекрасна, как в жизни, и тянула когтистые руки к шее. Может, она всегда была такой: с черными глазами, как у Дьявола, клыками и голосом сирены, а он просто не замечал этого в дурмане возведенного Ада? Может, только здесь он прозрел? Краем глаза замечая распятие на стене, Людовик содрогался, выгибаясь на своем ложе, как невинная дева во время жертвоприношения. Неожиданная ассоциация заставила мужчина вздрогнуть и сесть. Дыхание вырывалось из груди с тяжелым хрипом. Тело горело, а сердце судорожно колотилось. Неужели он все-таки уснул?              — Ох, прошу прощения, я снова вас разбудил?              Проклиная всех богов и молясь одновременно, Людовик обернулся.              Франция пала.              Вильгельм сидел в кресле, вытянув перед собой ноги и держа на коленях какую-то коробку. Сколько бы ни прошло часов с того момента, как они разошлись по комнатам, но юноша уже привел себя в порядок — расчесал волосы, умылся и переоделся. Он теперь был в одной сорочке навыпуск и каких-то штанах, смутно напоминавших Людовику французские рейнгравы. Отблески свечей бродили по молодому лицу, украшенному растерянной полуулыбкой.              — Я принес передать вам кое-что, подарок, а вы уже уснули, — без тени смущения пояснил Вильгельм. И встал.       — И вы решили сесть и дожидаться утра у моей кровати?       Юноша пропустил возглас возмущения, оставил вопрос без ответа и приблизился. Он смотрел на французского короля сверху вниз, а рыжий свет терялся в его кудрях. Жалкий мальчишка и великий монарх, задыхающийся от жара ночного кошмара и вновь вернувшейся лихорадки.              — Это кубки для вина, доставленные мне из Азии. Их использовали в ритуалах перемирия и бракосочетания, — Вильгельм открыл коробку и протянул Людовику, склоняя голову к плечу, улыбаясь. Наглый льстец и плут. Он не лгал никогда, не лукавил и не преувеличивал. В нем искренности больше, чем во всей Франции величия. Теперь Людовик это видел, касаясь пальцами диковинной реликвии.              — Я и вино принес, — как бы невзначай добавил Вильгельм.       — Я все еще не согласен на ваше перемирие, — огрызнулся Людовик.       — Я его еще и не предлагал.              Перемирия и бракосочетания.              Они пили вино для причастий из языческих кубков, сидя за небольшим столиком спиной к распятию. И с каждым глотком Людовик ощущал, как усиливается свинцовая тяжесть во всем теле. Он будто снова засыпал, погружался в какой-то липкий успокаивающий туман. А Вильгельм что-то говорил, убаюкивая ещё больше. Как смешно было бы снова уснуть перед ним. Но мальчишка, наверное, поймёт…              — Вы мне нравитесь, Людовик. Не только как правитель, хотя и это тоже, конечно, достойно уважения, но как человек, — вдруг произнёс Вильгельм, разрывая на части нежность полусна. — У вас есть сила тела и ума, красота и душа. В современном мире такое сочетание встречается не так часто среди правителей. Им, знаете, не хватает сейчас достоинства.       Юноша осушил кубок и встал, казалось, он просто не мог сохранять спокойствие. В нем все кипело, жгло, доводило до безумия.              А Людовик не знал, куда себя деть, куда спрятать пылающие глаза и скулы.              — Вы знаете, я действительно давно мечтал об этой встрече, но я и не думал, что все будет так. Я ожидал, что смогу только сразить вас шпагой, но разговор… Предел моих мечтаний.       Вильгельм приблизился, и Людовик почему-то встал. Он смотрел в широко распахнутые глаза этого протестанта, наглые, хитрые, светлые, манящие. У него улыбка лиса. Он порочен и незаконно прекрасен в своём грехе. Хочется вырвать из его сердца эти мысли и чувства. Вырвать, чтобы усилить свои, чтобы еще быстрее рухнуть к его ногам, возвеличив молодость и грацию, проклиная её и завидуя.              Людовик стирает улыбку поцелуем.              У них было не так много времени до рассвета и слишком много страсти. У Вильгельма она текла по венам, почти убивая. Сдержаться было невозможно. Рвать одежду, кусать губы до слез из глаз и шептать что-то бесстыдное. Юность и неопытность сплелись, взорвались в нем огнем желания.              Отдаться ощущениям.              Здесь нет короля.              У Вильгельма мягкие волосы. Людовик сказал бы, что они подобны шелку, но, наверное, слегка преувеличил бы. Он перебирал их пальцами, оттягивал, ловил губами каждый вскрик и стон. И позволял мальчишке взаимность. Позволял касаться, прикусывать, целовать и чуть царапать кожу, вводить в исступление.              Жар тел и сплетение рук. Словно пьяные крестьяне. Словно боги на склоне Олимпа. Мешая похоть с близостью душ, а вождение с нежностью.              Людовик дрожал. Он срывался на крик, сжимал простыни в кулак и почти плакал, обнимая врага. Вильгельм. Вильгельм. Вильгельм. В каждой мысли этот восхитительно ласковый юноша с пылким сердцем и горячей кожей. Его поцелуи ещё долго будут пылать на шее и ключицах. Поцелуи, в которые он вложил все имеющееся восхищение и старание, всю… Любовь?              — Я слышал, у вашего брата есть целая армия фаворитов, — смеялся Вильгельм позже, устроив голову кумира на своей груди, гладя его плечи, обводя пальцами каждую родинку.       — Кто бы ему дал содержать армию? Нет, их не так много.       — Конечно. Я преувеличил.              Людовик зевнул. Потянулся. И, кажется, захотел сказать что-то ещё, но не успел. Сон овладел ослабленным разумом. Мужчина закрыл глаза, почти мертвенная тяжесть волной накрыла ноги и еще влажные от пота руки, объявшие чужое тело, и все прекратилось. Их снова двое. Единое целое разбилось на разные судьбы, мечты и сны.              А ночи здесь даже летом были холодные. Выл ветер, так что без одеяла было едва ли возможно спать. И Людовик в полудреме натянул сорочку, с трудом нашарив её в темноте рукой. Он, впрочем, так и не нашел в себе сил разомкнуть глаз. Да и зачем ему это? В аббатстве его не тронут, а тишина и умиротворение обманывают редко. Опасность всегда пахнет сталью и кровью, а Людовик чувствовал только аромат свежести и прохлады да талого воска.              Так хорошо Его Величеству не спалось даже десятилетия назад, когда он ребенком засыпал после шумного приема в Пале-Рояль. У него тогда были волнения и страхи, у него Фронда, о которой шептались придворные, учителя, ответственность за страну и брат, который никому ничего не должен и, кажется, вполне счастлив. Годы спустя Людовик поймет (а может, и нет), что и Филипп был не так доволен жизнью в те годы.              Утром пели петухи. В них бы кинуть подушку, спугнуть, но, увы, это невозможно. Так только окно можно разбить. Людовик повернулся на бок, пытаясь спрятать от этих звуков и всего внешнего мира, потянулся и… очнулся. Образы ночи пронеслись перед ним вспышками, как от фейерверка. Что же он наделал? Он — могучий властитель франков, защитник веры, король и военачальник! — целовал протестанта, голландца, своего врага, в конце концов. И если бы только целовал… Как смел он решиться на такие непотребства? Осталось только снять корону и уйти в монастырь, моля о прощении всех грехов. И тут по-детски робкое где-то внутри, зашептало: «Это не я! Я не виноват!», а Людовику только и нужен был этот проблеск надежды.              Не виноват!              Виноват Вильгельм, этот глупец, безбожник. Он один. Лжец, совратитель, наверняка отравивший чем-то вино! Людовику захотелось немедля вцепиться в его шею, тонкую и изящную, впиться ногтями до крови.              Неужели спит? Неужели не слышит крика петуха и метаний мужчины рядом? Людовик сел, распахнув глаза, и… не обнаружил никого. Он был абсолютно один в комнате. Ни кубков, ни бутылки вина, ни чужой одежды… Только постель смята, но это и ясно, сон у него всегда беспокойный. В неверии Людовик кинулся с кровати, оглядываясь по сторонам, ища хоть малейший признак присутствия Вильгельма, но тщетно.              Растерянный мужчина снова сел и обхватил голову руками, пытаясь осмыслить произошедшее. Могло ли все это ему присниться? Никак нет, он же молился на ночь, это и только это уберегло бы от подобных греховных видений.              И в комнате уже казалось не прохладно, а душно, и Людовик спешно оделся и, прячась от всех людей, вышел во двор. Над головой простиралось безмятежное небо, пристанище всех святых. Как было бы волшебно сейчас забыться вечным сном и слиться душой с облаками! Бог бы принял его, он ведь благосклонен к тем, кто верит и творит благо. А Людовик больше всего на свете мечтал помочь своей стране.              Видел ли Вильгельм столько святости в этих небесах и в грозовых тучах, надвигающихся с востока?              — Нравится? Потрясающие пейзажи, не правда ли?       Людовик вздрогнул от неожиданности и сжал правую руку в кулак. Пришел. И теперь он точно не сон, потому что такого просто быть не может.              — Что-то не так? — Вильгельм заложил руки за спину и учтиво склонил голову к плечу, дожидаясь, пока на него наконец посмотрят.       В его глазах не было и доли лукавства, но улыбка… Одно очарование. Людовик знал, что в нем таится только ложь. И одновременно не знал ничего, сомневался в каждом суждении и выводе. Не отличая явь от фантазий рассудка, он тяжело вздохнул, покачал головой и на выдохе произнес:       — Нет. Я думаю, стол еще не накрыли, так что… Прогуляемся?