Столько веры я вложил в тебя, Я доверял всем, кроме себя…
Да, это было ужасно. Недопустимо. Ведь подобная любовь — грех, порок, дьявольское проклятие. О, какими только яркими эпитетами её не именовали! И это прекрасно знал Онегин. Вот только не поберёгся он ранее, поддался сладкому пороку. Он не желал вкусить запретного плода: тот сам упал ему в руку. Недаром поговаривали, что в любви законов нет, и все ей покорны. Вот и захватила эта любовь Евгения в свои сети, а назад уж не выбраться… Как яд, отравила сердце его, но и в то же время помогла ожить, ощутить вновь то забытое, трепетное чувство. Но, Господи, почему именно Владимир?!.. Пробовал Онегин забыть, да тщетно: ну, право, как тут забудешь, когда милый юноша, которого любишь отнюдь не как брата своего, всё время рядом, всё время волнует тебя своим присутствием, заставляет сердце биться часто-часто… Невыносимо больно от любви этой, и тяжко жить с ней, а что поделать, если она такая? Коварная искусительница… «Из этой ситуации лишь два пути. Либо я отвергаю Владимира, оставляя его в неведении, либо же он отвергает меня, узнав о моих чувствах нескромных», — рассудил Онегин, немного нервно закусывая губу. Он редко так делал, но те злые чувства делали его слишком уж сентиментальным. Даже низко как-то, для дворянина-то… Бедный, бедный Владимир! Знал бы он, какие мысли посещают его «друга», особенно когда они волею случая остаются наедине, наверняка пришёл бы в ужас. Он же юноша порядочный, кроткий, да по натуре своей нежный до ужаса. Да и по возрасту он Онегину в младшие братья годился. О какой уж тут любви могла идти речь! Даже немного совестно перед ним было, зная, как тревожился Владимир, когда Евгений начал избегать его. Но ведь не намеренно же, а для его блага! Нельзя юному поэту рядом с такими, как Онегин, находиться. Но не понимает же, глупый, и слепо лезет прямо к дьяволу в когти.Сказочки о том, как ты себя ведёшь, Можно читать как страницы в книге. Ты пытаешься быть моим спасителем, Но как же так получилось, что ты не можешь видеть правды?
От размышлений Евгения отвлёк стук в дверь. Тихий, но настойчивый. Неожиданно. Гостей дворянин никаких не ждал, а потому сразу понял, кто стоял за дверью. Это знатно обескуражило Онегина, и он сомневался, стоит ли впускать незваного гостя в дом. Но, так как проклятая интеллигентность — всегда на первом месте для любого дворянина, Евгений нехотя поднялся с дивана и направился к двери. — Здравствуйте, Евгений, — Владимир улыбнулся лучезарно, стоило дворянину распахнуть пред ним дверь. — Войти позволите? — Прошу, — неохотно разрешил Онегин, пропуская гостя внутрь и окидывая его изучающим взглядом. Ленский выглядел как всегда очаровательно: кудрявые волосы цвета вороного крыла, та же обаятельная улыбка на губах, выражение чистой беззаботности на лице. Ох, знал бы наивный юноша, к кому он в дом пришёл… — Зачем пожаловали, Владимир? — несколько взыскательно поинтересовался Евгений, скрестивши руки на груди. Дворянин и не помнил, когда он с Ленским начали называть друг друга по имени, закрыв глаза на всякие правила. И Онегин чувствовал, как неумолимо теряет самообладание в присутствии поэта, но важно было сохранять хладнокровие, дабы юноша ничего не заподозрил. Впрочем, Владимир — как котёнок слеп, даже не подозревал об опасности в лице его, как он считал, близкого друга. — Разве я совершил дурной поступок, что решил с дорогим другом своим повидаться? — мягко посмеиваясь, ответил Ленский. — Вы, Евгений, странно ведёте себя в последнее время… Я беспокоюсь за вас, — в ясных глазах юноши появилось сочувствие, которое Онегин просто терпеть не мог. У него и так в душе Бог знает что творилось, а как мог помочь ему юный поэт, если даже не знал всей картины?Я в порядке, я в порядке, ты видишь…
— Право, мой друг, вы напрасно тревожитесь. У Онегина пересохло в горле. Сердце забилось сильнее. Нет, только не сейчас…Я-то в порядке, а вот ты в опасности! Я шёл годами, чтобы уйти на такое расстояние, Мне нужно сказать тебе ещё раз…
— Вы уверены?.. Мне кажется, что вам нездоровится, — озадаченно произнёс Ленский. Евгений, который слышал друга будто сквозь толщу воды, всё же нашёл в себе силы покачать головой. Не замечая неуверенного движения, Владимир подошёл чуть ли не вплотную и приложил руку ко лбу Онегина. — Бог мой, да вы весь горите!.. — немного побледнев, ахнул поэт. «Конечно, я горю!.. — невесело подумал Евгений и облизал пересохшие губы. — А вы — моя искра, Владимир».Ты говоришь, что мои мечты все посерели, Как это безразлично с твоей стороны! Ты утверждаешь, что можешь чувствовать мою боль, И безумно с твоей стороны — оставаться со мной.
Не выдержав, Онегин резко перехватил запястье друга и припал губами к нежной кисти. Владимир потрясённо ахнул, но руку не отдёрнул. Лицо его залил румянец. — Ч-что вы делаете, Евгений? — как-то затравленно выдохнул юноша, глядя непонимающе и с лёгким испугом. Это стало последнею каплей. Не в силах боле сдерживать себя, Онегин крепко сжал запястье своего друга и силой потащил его в спальню. Ленский не сопротивлялся — очевидно, не понял ещё, чего от него хотят. Рывком захлопнув за ними дверь, Евгений подтолкнул поэта к кровати и резко опрокинул его на простынь, нависнув над ним, словно хищник над своей жертвой. Ощущение полной беспомощности юноши и безграничной власти над ним доставило Онегину немалое удовольствие, и это была очередная возможность потешить своё эго, используя того, кто слабее. Негуманно, конечно, и эгоистично, но в данной ситуации нельзя было иначе. — Что вы делаете, Евгений? — в страхе залепетал Ленский, широко распахнув свои очи. — Неужто зло какое на меня держите? Или обидел я вас чем-то, что стало причиною гнева вашего?! — Глупая ваша душа… — сквозь зубы процедил Онегин, крепко сжимая плечи друга. — А порыв мой внезапный, что столь напугал вас, вызван теми дикими чувствами, что я питаю к вам. Люблю я вас, Владимир. Всем сердцем и душою люблю вас, как никого другого. В голубых глазах поэта отразилось столь глубочайшее потрясение, что он как будто лишился дара речи. Он даже побледнел немного, словно Онегин расправою жестокой ему угрожал. — Да Господь с вами, Евгений, о чём вы говорите?! — наконец испуганно заговорил Ленский чуть дрожащим голосом. — Признайтесь, Бога ради, вы, никак, вновь злоупотребили спиртным и теперь бредите? Иль сам Нечистый вам рассудок затуманил, вселил в вас эти мысли порочные?! — Я не верю ни в Бога, ни Дьявола, Владимир. Я сполна очарован, одурманен вами, — сделав акцент на последнем слове, медленно произнёс Евгений, рукою поглаживая нежную щёку поэта. — Как девица легкомысленная, влюбился я по уши в очи ваши ясные, в ваше милое, обаятельное лицо, весёлую улыбку, наивный и чистосердечный характер. Вы уж простите меня за мысли мои бесстыжие, но не о прекрасной Татьяне грезил я долгими ночами. О вас, милый друг.Ты — боль, сладкое горе, Ты мой свет, ты наважденье, Ты — миг, горькая доля, Бог нас хранит.
Воспользовавшись затянувшимся молчанием, дворянин поцеловал Владимира, в его нежные и податливые губы. Рукою Онегин перебирал густые волосы возлюбленного с несвойственной ему нежностью и трепетностью. Как же давно он мечтал так сделать! Как давно жаждал поцеловать эти мягкие, чувствительные губы, узнать, наконец, как сладок вкус плода запретного. И пускай это происходило именно так, пускай свой первый поцелуй Ленский отдал Онегину недобровольно… поцелуй от того не стал менее сладким. Спустя, казалось, вечность, Евгений отстранился и посмотрел на своего беспомощного друга. Его чуть покрасневшие от поцелуя губы и обескураженный вид вызвали у дворянина кривую усмешку. Так ужасно и очаровательно одновременно… А Онегин определённо любил контраст во всём. Подчиняясь лишь охватившей его животной страсти, он начал раздевать Ленского, не внимая его крикам и мольбам. — Боже правый, Евгений! Да что же вы делаете со мною?!.. — в страхе кричал Владимир, беспомощно дёргаясь и метаясь под дворянином, что, к слову, не мешало тому неторопливо снимать с юноши пальто, параллельно развязывая шейный платок. Либо сам поэт был слишком слаб, чтобы как-то помешать этому, либо же одурманивающая страсть придавала Онегину сил, чтобы прижимать своего друга к кровати и при этом раздевать его, целуя в шею. Как только Евгению удалось избавить Ленского от пальто, и оно тут же оказалось на полу, дворянин тут же взялся за жилет и, не церемонясь, одним резким движеньем стянул эту вещь через голову поэта, оставляя того в одной белой рубашке. Как только Владимир понял, что от домогательств Онегина его больше почти ничего не укрывает, он перепугался ещё сильнее и решил во что бы то ни стало не дать Евгению раздеть его полностью. Молодой поэт в страхе перехватил запястья друга, стоило тому взяться за пуговицу на его рубашке. — Не делайте этого, Евгений, прошу вас! Право, не губите же свою и мою честь!.. — отчаянно молил юноша, глядя в непреклонные глаза дворянина. При этом руки его дрожали. — Честь? — с горькой усмешкой переспросил Онегин, криво усмехаясь. — Да о какой же чести может идти речь, Владимир? Я уж давно был лишён её, когда грезил о вас долгими ночами, лёжа на влажных от моего вожделения простынях, так сильно я жаждал наконец поцеловать ваши губы, прикоснуться к вашему прекрасному телу, ещё не познавшему любви плотской. Вижу, мои откровения пугают вас? — с прищуром посмотрел он на покрасневшего Владимира, наверное, доселе никогда не слыхавшего столь пошлых и постыдных речей. Он даже выпустил запястья Евгения, словно поэту стало неприятно прикасаться к тому.Грех наш нас обручает, Ты и я падаем в бездну, Грех наш нас повенчает, Бог нас простит.
— Никак, с ума сошли… — еле слышно шептал Ленский, судорожно сжимая пальцы на плечах Онегина, сосредоточенно покрывавшего его шею горячими поцелуями. Прикосновения тёплых губ были столь трепетными и приятными, от них внутри поэта всё замирало в невольном предвкушении чего-то, о чём даже и думать — грех… А молодое, податливое тело охотно отзывалось на каждое прикосновение, боле не подчиняясь своему владельцу. На все эти ласки невольно хотелось ответить взаимностью, но Владимир не мог. Не мог позволить себе пасть до такого, не мог согласиться на такое грехопадение, да и с кем!.. со своим близким другом! Евгений провёл языком по обнажённой шее друга, слегка подул на неё, заставляя чувствительного поэта вздрогнуть, после чего прихватил нежную кожу губами, всасывая. Ленский от этого судорожно выдохнул, сжав губы и задышав часто-часто. Явно пытался удержать в себе те непристойные стоны, что так рвались наружу, вместе с тем сладостным наслаждением, что дарили юноше постыдные действия Онегина.Дай мне твои губы, Чтобы мог я к ним губами припасть. Дай мне твоё тело, Чтоб могли мы утолить свою страсть. Ты, ты огонь, сжигающий меня, Ты, ты как ветерок в начале дня, Жизнь, жизнь она как песня, коротка… Дай, дай испить мне сладкого греха, Дай испить греха…
Губы Владимира нежны, как у младой девицы — не сравнить с сухими и чуть обветренными губами Онегина, страстно и даже слегка грубо целующего бедного поэта, которому эти поцелуи вскружили голову, словно наполнили её вязким туманом. Руки Владимира — бледные, практически фарфоровые, и преступно хрупкие по сравнению с грубыми и уверенными руками Онегина, что сейчас срывали с бедного поэта рубашку, как одежду с грешника, дабы открыть доступ к столь желанному юному телу. И напрасны были сопротивления Ленского — в силах с Евгением они явно были не равны. — Ты прекрасен, — жарким шёпотом произнёс Онегин, наклонившись к уху Владимира. Тот вздрогнул и, смутившись, отвернулся. Это вызвало у дворянина невольную улыбку. Он стал покрывать грудь друга поцелуями, параллельно расстёгивая ремень на его брюках. — О, нет, пожалуйста!.. — в отчаянии воскликнул Ленский, сделав слабую попытку как-то помешать Онегину, но тщетно. Сгорая от стыда, поэт беспомощно закусил губу, пока Онегин избавлял его от последней одежды. Сил на сопротивление уж не оставалось… И вот, юноша полностью наг перед дворянином, каждый участок его тела на виду, обнажённого и беззащитного. На краткий миг Евгению стало слишком жаль Владимира, невольно захотелось извиниться перед ним и отпустить… Но, к сожаленью, останавливаться было слишком поздно. Он уже переступил все границы, и пути назад не было. С замиранием сердца Онегин огладил стройные бёдра поэта, задохнувшись от этой дурманящей близости: как никогда, он был так близок к тому самому, запретному, недоступному. И, осознав, что не может боле оттягивать этот момент, Евгений с каким-то безумным восторгом коснулся горячей плоти Владимира, проводя пальцами от основания до конца. Юноша выгнулся в спине и издал протяжный стон, но тут же стыдливо закусил губу, густо краснея. — Ну нет, мой дорогой, я не позволю тебе молчать, — сладко протянул Евгений, полностью обхватывая рукою естество юноши и совершая несколько размеренных движений. Вверх-вниз. Наклонившись, лизнул головку, дразня, и наградой дворянину послужил очередной стон. — Вот так, не надо сдерживаться, милый, — Онегин улыбнулся, смущая несчастного Ленского ещё сильнее. О, да, наконец-то он услышал эти стоны вживую! Владимир болезненно всхлипывал, кусал губы в кровь, но позволял Евгению делать с его телом всё, что тот пожелает. Слишком боялся перечить дворянину, или же не хотел унижаться пред ним? Онегин не стал зацикливаться на этом, обхватывая губами возбуждённую плоть Владимира, вбирая в рот столько, сколько мог. Ответом ему послужила бурная реакция юноши: он выгибался, стонал, сжимал пальцами простынь, жалобно умоляя прекратить, но его собственное тело не могло врать. Евгений слишком хорошо знал Владимира, тот был для него, как раскрытая книга, и ему никак не удалось бы скрыть свои настоящие чувства. В один момент дворянин прерывает своё занятие, тут же слыша преисполненный досады стон. Владимир смотрит растерянно и с каким-то лёгким разочарованием. — Не обижайся, родной, насладиться ты ещё успеешь, — по губам Онегина скользнула улыбка, и он чуть шире развёл в стороны ноги Ленского, устраиваясь между них. — Так мило, что ты сохранил свою невинность для меня, — молодой поэт на этих словах немного побледнел, а Евгений неумолимо продолжал: — Я знаю, что ты, верно, хотел поделиться своим целомудрием с красавицей-Ольгой… К сожалению, этому уже не бывать. Прости, Владимир, но тебе придётся отдать свою честь мне. Сейчас, или никогда. Ленский рвано выдохнул и попытался дёрнуться в сторону, однако Онегин схватил его за шею, грубо сжимая её и вырывая из несчастного юноши судорожный вздох. — Будь покорным и отдайся мне, иначе я убью тебя, — угрожающе прошептал дворянин на ухо юному поэту. — Ты ведь не хочешь, чтобы всё кончилось именно так, верно? Ленский всхлипнул, и до Евгения донёсся его умоляющий, едва различимый шёпот: — Молю, Евгений, смилуйтесь… Не делайте этого… Нет… И вот как на него можно злиться?.. Глупый, глупый юноша. Онегин чуть ослабил хватку на хрупкой шее, второй рукою начав медленно расстёгивать пуговицы на своём жилете. Одет он был слишком легко, по-домашнему: белая рубашка, жилет и брюки с дорогими туфлями. Но раздеваться одной рукою было слишком непросто, и Евгений вновь несильно сжал шею Владимира: — Расстегни. Поэт слабо мотнул головой, ничего не ответив. Тогда, рассердившись с новою силой, Онегин сжал его шею так сильно, что юноша захрипел, пытаясь вдохнуть. Глотая слёзы, он дрожащими руками начал расстёгивать жилет на своём мучителе. Делал он это слишком медленно, ибо маленькие пуговицы выскальзывали из непослушных пальцев, и приходилось начинать всё сначала, но Онегин не торопил. Как только с жилетом было покончено, Евгений тут же отбросил его в сторону и, нехотя отпустив шею Владимира, одним движеньем стянул через голову рубашку, и она тоже оказалась на полу. Дворянин чуть склонился, запечатлевая на щеке Ленского мокрый поцелуй. — С одной стороны, тебе повезло, что ты ещё столь девственен, и я не могу сделать это сразу, — прошептал он на ухо Владимира, чувствуя, как сильно и тревожно забилось его сердце. — Не нужно… Молю, не делайте этого, — отчаянно умолял Ленский, однако Онегин оставался по-прежнему глух к его мольбам. Облизав пальцы, он чуть приподнял бёдра юноши, после чего резко вошёл в него сразу двумя пальцами. Владимир болезненно вскрикнул и попытался отодвинуться, но дворянин крепко держал его за бёдра, оставляя на коже багровые синяки. — Лежи смирно, иначе будет ещё больнее, — хриплым, но стальным голосом произнёс Онегин, не прекращая поступательных движений. Ленский под ним слабо всхлипывал, но сопротивляться перестал, лишь терпел, когда кончится его пытка. Евгений разрабатывал его быстро, некачественно, но у него боле не было сил терпеть. Завидев, как дворянин ослабляет ремень и стягивает с себя брюки, Ленский испуганно сжался, но вновь сопротивляться не решился. — Прошу вас… Молю… — как мантра, срывалось с его губ, и слёзы вновь заливали бледное лицо. — Не бойся, я обещаю, что наше воссоединение будет скорым и сладостным, — жарко прошептал ему Евгений, прежде чем податься вперёд, с блаженным стоном входя в столь желанное, юное тело. Крик Ленского больно ударил по ушам, его тело изогнулось, смольные волосы разметались, как маленькие чёрные змеи. Онегин почувствовал, как ему в спину впились короткие ногти поэта, и начал плавно двигаться в нём, сгорая от страсти, от желания.Если сердце страстью запылало, словно ведьма в огне, Значит, привкус крови ощутите вы в любовном вине. Ты, ты огонь, сжигающий меня, Ты, ты как ветерок в начале дня, Жизнь, жизнь она как песня, коротка… Дай, дай испить мне сладкого греха, Дай испить греха…
— Презренный! — со слезами и болью вскричал Ленский, в отчаянии закрывая глаза, дабы не видеть лица Онегина. — Я верил вам! я считал вас своим близким другом, несмотря на вашу холодность, остроту и презрение к окружающим!.. О, как же я был глуп и слеп! Я стал невольной игрушкой в руках мерзавца!.. — тут уж Евгений не выдерживал и принимался страстно и трепетно целовать обескровленные губы любимого, тихо шепчущие проклятия в адрес его, Онегина. Осторожными ласками он пытался успокоить юношу, чтобы как-то отвлечь его от боли. — Ответьте, молю… за что? — еле слышно прошептал Владимир, вздрагивая от прикосновений и нежных поцелуев. — Какое зло я сделал вам? — Вы не сделали мне никакого зла, Владимир. Но, поверьте, не моя вина, что я поддался этому грешному порыву и возжелал вкусить запретный плод невинности вашей, — Евгений невесомо поцеловал друга в висок, рукою зарывшись в его густые смольные кудри. — Люблю я вас, поймите. Не могу без вас. Называйте меня мужеложцем, безумцем, грешником — как ваша душа пожелает, но прошу, не принимайте мои признанья за жестокую и глупую шутку. Сумасшедший… нет, не так — совершенно одинокий молодой человек. Но всё равно — безумный. И откуда вам знать, что может чувствовать человек, чья голова уже практически легла на плаху? Ведь верно — единственное лекарство от всех недугов — гильотина. Всё-таки не каждая история имеет счастливый конец, как в глупых любовных стихах; иногда злая судьба сулит слёзы и страдания, как и тот факт, что пара столь разных людей никогда не будут вместе, и их сердца не воспылают страстною любовью. Или же воспылает лишь одно, а второе, увы, не сможет ответить тем же. Печально, конечно, но такова жизнь.Грех наш нас обручает, Ты и я падаем в бездну… Грех наш нас обручает, Ты и я падаем в бездну, Грех наш нас повенчает, Бог нас простит. Ты — боль, сладкое горе, Ты мой свет, ты наважденье, Ты — миг, горькая доля, Бог нас хранит.
Онегин слишком долго ждал, слишком долго терпел. Ради одного-единственного момента он пожертвовал всем: честью, своей дружбой с Ленским… Он добровольно отказался от всего, и лишь ради того, дабы наконец-то овладеть телом своего возлюбленного, пускай и силой… Взглянув в глаза Владимиру, Евгений увидел в них лишь боль и бессилие, но тело поэта податливо дрожало и выгибалось под ним, явно подхватив этот сумасшедший ритм, и прося, умоляя о большем. Онегин прекрасно знал, что поэт долго не продержится — в его-то юности. И действительно, спустя ещё несколько рваных движений Владимир задрожал и резко прильнул к Евгению всем телом, роняя на простынь белёсые капли. Онегин не отпускал его ни на минуту, последний раз толкнувшись в разгорячённое тело, с глухим рычанием достигая своего пика…Ты, ты огонь, сжигающий меня, Ты, ты как ветерок в начале дня, Жизнь, жизнь она как песня, коротка… Дай, дай испить мне сладкого греха, Дай испить греха…
Да, когда осознаешь, что всё произошедшее не было лишь дурным сном, будет тяжело принять реальность. Да, будет раскаиваться сердце, будет жалобно кричать душа, будет помнить разум о каждом прикосновении, каждом поцелуе. Когда случается что-то ужасное, есть шанс, пусть и самый ничтожный, что ещё можно как-нибудь спасти ситуацию; но здесь — нет. Когда происходит нечто столь греховное, аморальное, грязное — даже сам Дьявол не в силах это исправить. — Владимир, ну, право, что же ты? — голос Онегина звучит несколько хрипло, но в нём ощущается призрачный намёк на нежность. — Сейчас ты столь же грешен, что и я; пусть и не добровольно, но ты отдал мне свою честь. Теперь-то скажешь мне хоть слово?.. Ладно, воля твоя: я отпущу тебя. Владимир, хоть и не сразу осознаёт, что его здесь боле ничто не удерживает, но быстро встаёт с кровати и начинает одеваться. Он не желает смотреть на Онегина, слишком боится столкнуться с ним взглядом. Однако в какой-то момент он поднимает голову, и их взгляды пересекаются. В голубых глазах — растерянность и обида, а в тёмных — лишь пустота, но в них присутствует еле заметная искра любви. — Я люблю тебя, — негромко произносит Евгений, и по его голосу ясно: он знает, что говорит это последний раз. — Можешь написать об этом, если пожелаешь… Ведь это и есть конец, не так ли? Ленский вздрагивает, краснеет и отводит взгляд, после чего встаёт с пола и, чуть прихрамывая, направляется к двери. У неё он задерживается, словно его что-то останавливает, и еле слышно произносит: — Я не хочу конца нашей истории. После чего также тихо покидает комнату. А через несколько мгновений Онегин слышит, как хлопает входная дверь.