disobedience.

— Ты вот это специально делаешь или просто по жизни такой дурачок? Кисок стоит и тянет улыбку во все лицо; глядя на такую аж скулы сводить начинает. На большой праздничной растяжке, что они повесили в дверях своей квартиры вместо "Merry Christmas" теперь красуется "MArry ChristmasME". Чем Чон руководствовался, когда делал это, никто не знает, но у Сонхвы глаза закатываются так, что Кисок всерьез начинает беспокоиться, что так они и останутся там. Любить мужчину он от этого меньше вряд ли станет, но определенные неудобства это принесет. — Ну ты вот скажи ещё, что тебе не нравится. Нравится же, — заискивающе глядя на сожителя, Чон подмигивает обоими глазами сразу. Однако ожидаемой реакции не последовало. — Нет, ну подумаешь. Пойду новую куплю, если тебе не нравится. — А то вот ты самый богатый тут, деньги на мишуру тратить, — Ли головой качает и руки на груди скрещивает, еще раз окидывая взглядом шалость этого великовозрастного дурачка. Следом взгляд скользит на стол, который должен был сегодня стать остовом праздника. — Солнце моё, а это что такое? Кисок не может сдержаться, тихонько прыская в кулак. То, на что сейчас Сонхва обратил внимания, было салфеткой, которая аккуратно стояла прямо в центре стола. В форме, конечно же, отдаленно напоминающей член. — Ты сказал, что я не уделяю времени своим увлечениям, поэтому я решил опробовать оригами, — максимально серьёзным голосом, откашлявшись, произносит Чон. Он заводит руки за спину и степенным шагом подходит к мужчине, который продолжает озадаченно крутить фигурку в руках. — Нравится? Я, так сказать, старался максимально соответствовать реальности. Гляди, какие изгибы. — Из реальности ты только в размер попал, — Сонхва не может сдержать в улыбке капельку вредности, от которой Кисоку хочется то ли обидеться, то ли рассмеяться. — Чем ещё ты меня сегодня удивишь? Чон пожимает плечами и разводит руками. На лице у него все еще улыбка до ушей; когда Сонхва находится в поле его зрения, он по-другому не может. Ли же улыбается редко, но так, что мужчина готов просто лечь на пол и умереть, потому что больше ничего в этой жизни видеть не нужно, чтобы покинуть этот мир счастливым. Кисок бесит Сонхву даже не из принципа — он просто по-другому не может. Ему будто при рождении дали самую тупую сверхспособность, и сейчас он использует ее на полную катушку. Сонхве остается только вздыхать. Это было не то неприятное раздражение, которое заставляет повышать голос и морщиться. Это "Господи, за что ты мне такой дурак на голову свалился" и улыбка, которую Ли прячет, потому что иначе Кисок просечет фишку и не остановится в своих выходках никогда, а это уже будет представлять опасность для окружающих. Но Кисок ведь и сам не дурак; бесило бы это Сонхву до невозможности, он бы остановился в своих проделках ещё в самом начале их отношений. Он понимает, что иногда чересчур себя дураком выставляет, и в такие моменты лицо Ли становится непроницаемым ни для одного взгляда. В такие моменты Чон понимает, что переходит грань, которую сам не видит. Ему не нравится ограничивать себя в чем-то в принципе, но Сонхва — это другое, здесь Кисок сам себе грань обозначил, будто мелом по полу провел, мол, это "плохо", а это "хорошо". Они не садятся за стол; просто падают спинами назад — Сонхва на диван, а Кисок — на Сонхву. Последний хрипит так, будто Богу душу отдать захотел, и, кажется был готов заплатить, чтобы это произошло прямо сейчас. Чон хихикает и получает увесистый подзатыльник, а потом утопает в чужих руках, что обвивают его шею. — Удушить меня вздумал? Так это я за аренду плачу, заметят, — Кисок шутливо дергается, будто задыхаясь, но Ли на это вообще никак не реагирует, продолжая смыкать кольцо рук. — Не отвертишься. — Ты можешь просто минутку помолчать? — В голосе Сонхвы не слышится раздражения, только небольшая усталость и едва уловимый смешок. Чон слышал этот тон достаточно раз, чтобы самому улыбнуться и действительно прикрыть рот на минуту, а может и пять. Тишина такая плотная, что можно резать словом словно масло ножом. Она давит их своим весом к дивану, но это не бетонная плита завала, а теплое большое одеяло, в которое кутаешься холодной зимой. Кисок чувствует, что кончик носа у Ли холодный — за ухо тычется. Щекотно немного и приятно, а потому Чон не пытается увернуться. — Я тебя люблю, — произносит Сонхва, и мужчина окончательно улетает куда-то внутрь себя. Потому что Ли всегда говорит эти слова спокойным и уверенным голосом, облачённым в какую-то невиданную для чужих глаз нежность. Весь Сонхва будто какая-то жеода* — снаружи неприглядно, чтобы никто и не подумал взглянуть или взять в руки, а внутри — сокровище. И как сам Ли, его голос с тысячью интонаций был таким же — надо внимательно слушать, чтобы понять. Чон для Сонхвы несерьёзный очень (это он сам так думает), дурачится постоянно, но когда дело доходит до чего-то действительно важного, всегда старается взять ситуацию в свои руки. Весь Кисок — одно сплошное противоречие, и Ли в нём это любит и одновременно ненавидит. Он может смотреть в глаза мужчине и за минуту увидеть там абсолютно противоположные вещи, хотя ничего не изменится. У Сонхвы язык никогда не поворачивался всерьёз назвать Кисока дураком, потому что знал, что что бы тот ни делал — всё для него, для Ли. Чон далеко не ведомый, но Сонхва знает, что к его слову мужчина всегда прислушается дважды. Ему нравится то, что он имеет над Кисоком не власть, но что-то к этому близкое. Взрослые называют это высокопарным словом "уважение", но Ли не уверен, что они в тех годах, чтобы вслух произносить что-то подобное. Ему и не хочется; в неловких выходках Кисока есть то, что позволяет ему искренне смеяться и улыбаться, несмотря на серость внешнего мира, что только обрушивает на них двоих новые испытания, будто проверяя на прочность. — Я тоже люблю тебя, — тихо-тихо произносит Чон, а Сонхва чувствует, как под ладонями у него чужая кожа покрывается мурашками. — И так рад, что ты любишь меня, но боюсь, что сейчас перестанешь. Ли не успевает сообразить, как именно его руки исчезли с плеч Кисока, а сам он — оказался лицом к лицу с мужчиной. Сонхва уже даже успел смущенно нахмуриться, но всё встало на свои места, как только он ощутил чужие ладони не у себя на бедрах (хотя, казалось бы, да?), а в районе рёбер. — Нет. Даже не думай. — Я и не думаю прежде, Сонхва, я всегда сначала делаю. Кисок бесит Сонхву даже не из принципа — он просто по-другому не может. Сонхва не хочет признаваться, что это — одна из причин его в Кисока влюбленности. Да и не нужно вслух — они и так оба это давно знают.