Почти каменный

      Когда Квазимодо покинул Эсмеральду, у него ныло горло. Он приветствовал эту благодатную боль. Ему вновь пришлось напрячь голосовые связки, которые столько времени находились без действия и начали атрофироваться.       За последний месяц он произнёс больше слов, чем за последние шесть лет с тех пор как оглох. Его общение с Клодом сводилось к исполнению приказов своего приёмного отца. Они почти никогда не вступали в диалог. Квазимодо не приходилось отвечать на вопросы, а тем более задавать их самому. Монологи, адресованные каменным статуям, не считались. Теперь ему приходилось связывать свои хаотичные мысли в предложения и надеяться, что звук его голоса не слишком походил на звериное рычание. Он понятия не имел, насколько внятно звучала его речь и удавалось ли ему донести смысл своих слов до собеседника. В целом, он был доволен собой: ему удалось поддержать разговор, в результате которого девушка не прогнала его, а отправила с миссией.       К чувству гордости, однако, примешивалось странное чувство вины за загубленную малиновку. Благие намерения его обернулись нелепой смертью живого существа. Эсмеральда была права. Он слишком мало знал о мире живых, к которому принадлежала цыганка. Полевые цветы, которые он принёс в горшке, быстро завяли, не принеся узнице никакой радости, а только напомнив ей лишний раз об её удручающем положении. Всё живое, оторванное от своей естественной среды, было обречено на гибель в каменных стенах. Быть может по этой причине её сострадание пало на затворницу Роландовой башни. Именно с этой одичавшей старухой девушка чувствовала некое родство.       По дороге к Крысиной Норе он вдруг осознал, что оглох задолго до несчастья с колоколами. Чужие стоны, крики, всхлипы давно слились в невнятное журчание. Как мало он размышлял об участях других горожан. Его суровый господин не приветствовал подобного рода любопытство. Квазимодо не осмелился бы расспрашивать Клода о том, куда девался один из певчих, от какого недуга похудел и пожелтел первый викарий и почему в соборе менялись органисты каждые полгода. Служители церкви точно сговорились не замечать присутствия звонаря. Когда он проходил мимо, они либо умолкали, либо наоборот начинали говорить друг с другом более оживлённо, но непременно отводили глаза. Их обязывающий к строгости сан и торжественная атмосфера собора не позволяли им открыто высмеивать уродца, а для того, чтобы поприветствовать его как равного себе, им пришлось бы переступить через врождённую брезгливость. Куда проще было притворяться, что воспитанник отца Клода вообще не существовал.       Квазимодо не был готов воспылать вселенским интересом к человечеству, но теперь его волновало всё, что было связано с Эсмеральдой. Волей-неволей он задумывался о судьбах таких как Гренгуар, Клопен и затворница. Он называл Гудулу сумасшедшей не потому что вникал в смысл этого слово. Это не было его собственной оценкой её персоны. Он плохо понимал разницу между сумасшедшими и здравомыслящими. Для него это было частью её имени, почти как Жеан Мельник.       Затворница поприветствовала его сиплым смешком.       — Я узнаю тебя, — сказала она, прильнув к прутьям клетки увядшей грудью. Бывало, что она целыми днями пряталась в углу своей норы, и её невозможно было выманить никакими лакомствами. В тот день она казалась особенно словоохотливой. — Ты тот самый оборотень, которого мне подбросили цыганки. Это ты ползал по полу моей каморки в тот день когда похитили мою дочь. Я думала, тебя утопили или сожгли, но ты возрождаешься, попадаешься мне на глаза вновь и вновь. А, быть может, нечистая сила, что воскресила тебя, вернёт мне мою малютку Агнессу? Если господь Бог не может мне помочь, быть может, мне стоит обратиться к дьяволу? Что ты скажешь на это?       Квазимодо внимательно следил за движениями её бледного, растянутого рта, из которого торчали обломанные зубы. Пусть сумасшедшая назвала его демоном и оборотнем. В его адрес летели ещё не такие проклятия. По крайней мере, она говорила с ним о чём-то сокровенном. Он не отпрянул, когда Гудула просунула увядшую клешню сквозь прутья и вонзила грязные ногти ему в предплечье.       — Не знаю чем помочь Вам, сударыня. Я не знаю, где Ваша дочь.       — Тогда зачем ты пришёл сюда, демон?       — Я принёс Вам корзинку с едой.       — Тебя прислала цыганка, воровка детей, которую ты укрыл в соборе.       — Меня прислал мой господин, архидьякон Жозасский.       Гудула тряхнула седой гривой.       — Ты лжёшь. Уже пятнадцать лет я сижу в своей норе, и досточтимый архидьякон ни разу ни послал мне еды. Он даже не смотрит в мою сторону, когда проходит мимо моей норы. Этот святоша не шибко жалует падших женщин. Мою историю все знают. Я была гулящей девкой, и у меня был ребёнок, которого украли и сожрали. Она задумала меня отравить или околдовать. Ты служишь той египетской ведьме. Я видела, как она поила тебя у позорного столба. В её фляге было сатанинское зелье. Она сделала тебя своим слугой. Что она пообещала тебе? Спину твою распрямить, глаз открыть? Не верь цыганкам. Мне они наобещали, что дочь моя станет королевой. А на следующий день её сожрали.       Квазимодо уловил лишь половину этих сумбурных откровений, столь неожиданно обрушившихся на него. Глядя на её пантомиму, он угадал, что она намекала на какой-то контракт с нечистой силой, который должен был подарить ему красоту.       — Коль меня таким сотворил Господь, сатана не в силах изменить мой облик. А служу я лишь собору и архидьякону Жозасскому.       Его слова, произнесённые хриплым, но спокойным голосом, заставили Гудулу отпрянуть с смесью недоверия и восхищения.       — А ты складно говоришь. Ей-Богу! Язык у тебя хорошо подвешен. А я-то считала тебя слабоумным.       — Не Вы одна, сударыня. Весь город так считает. Быть может, это к лучшему. Я уродлив и глух, но грамотен. Мой господин научил меня читать и писать. Он же прислал вам еду из монастырской столовой, — чтобы до конца развеять сомнения затворницы, Квазимодо отщипнул небольшой ломтик хлеба и съел его на глазах у неё. — Как видите, я жив. Еда не отравлена. Съешьте, пока лепёшка не зачерствела.       Затворница выхватила у него из рук лепёшку и принялась терзать узловатыми пальцами, роняя крошки на пол. Вокруг её ног вились мыши. Квазимодо не слышал их писка, но их голые хвосты напомнили ему плети Пьера Тортерю.       Хоть его первое задание было выполнено, звонарь не спешил покидать вретишницу. В нём проснулось любопытство к женщине, к которой проявила участие Эсмеральда. Гудула на самом деле представляла собой жалкое зрелище. Когда она вонзила расшатанные зубы в яблоко, у неё из дёсен начала сочиться кровь. Давно ей не доводилось жевать свежих фруктов. Она проглотила яблоко вместе со стебельком и семечками.       — Вас хорошо кормят в монастырской столовой, — сказала она, подобрев после еды. Казалось, она была рада присутствию звонаря. — Ради одного этого стоило бы принять сан. Когда умерла моя матушка, у меня была мысль уйти в монастырь. Но к тому времени я была уже порченная. Мне было всего четырнадцать, когда у меня появился первый любовник. И не какой-нибудь простолюдин, а виконт! Это сущая правда. Я не лгу. У меня были чёрные косы до пояса. Он подарил мне золотой крестик. Больше таких знатных поклонников у меня не было. Пять лет я скиталась по постелям. Под конец мне платили проклятиями и тумаками. Бог сжалился надо мной и послал мне мою Агнессу, a потом через год отнял. Остался один башмачок, — Гудула подняла на свет лоскуток затёртого, когда-то розового атласа. — Погляди, какие ножки были у моей малютки. Я поклялась, что если отыщу второй башмачок, то непременно обую статую младенца Иисуса в Реймсе. Когда-то я была златошвейкой. Это ремесло мало приносило мне денег. К лёгким деньгам привыкаешь. Только к добру это не приводит. К чему я всё это говорю? Да к тому, что нечего порченной девке делать в монастыре. Вот почему я обречена питаться объедками. Передай спасибо архидьякону. Он вспомнил про Гудулу пятнадцать лет спустя.       — Не тревожьтесь, сударыня. Я никому не разглашу Вашу тайну.       Затворница устало отмахнулась и зарылась в лохмотья, которые едва держались на острых ключицах и которые приходилось то и дело поправлять.       — Нет у меня никакой тайны. Расскажи всему свету про Гудулу, которую когда-то звали Пакеттой Шанфлери. Если увидишь ещё такой башмачок, я… буду любить тебя.       Звонарь поёжился от её слов. Уже второй раз за один день ему обещали любовь.