Мне слышно только дыхание чувств, Твоё время словно весы, Твой каждый вздох как смесь Из рыданий, смеха и истинной пустоты.
Напротив; ближе-дальше, дальше-ближе: все еще не рядом, все еще как-то по-вражески. Краплаковая краснота радужки — цитадель чертей с тихого омута; все еще как-то по-вражески, но похожи до пробития грудной клетки сердцем изнутри на раз, два, три. Руки, пальцы узловатые, изнутри играющие чернотой краски, на ребрах, обтянутых полупрозрачной кожей, защищенных сплетениями сосудов — мятно-зеленых, но кровь пахнет кровью: без подмены понятий. Джузо смеется так, что черепная коробка изнутри трескается от громкости голоса, осыпается на мозг стеклом; Джузо смеется над собой, над тем, к чему он теперь пришел, но пришел к порогу мастерской, — сам загнал себя в импровизированную клетку. В солнечном сплетении от осознания неприятно кольнуло, но в солнечном сплетении теперь не солнечно. «Любовь» — опасное слово в опасном мире, и опасное даже в безопасном, забавно. Джузо чувствует, как под чужими полумертвыми пальцами кожа с бедренных косточек, выпирающих на животе, сползает сама. Джузо находит Уту в крови и, кажется, с чьим-то куском печени у самых-самых губ: поджатых, дрожали едва-едва. Джузо — едва ли удивительно — не захотелось свою печень выблевать; Джузо лихорадочно чувствовал руки на бедренных косточках и чужую кровь на чужих руках, — теперь его, когда на косточках. Джузо хочется выблевать свою печень от себя же: предатель собственного достоинства, но с визгливым стоном тянется к губам Уты: поджатым, дрожащим едва-едва. У Сузуи перед глазами мелькают красные огни, сливаются с цветом глаз, пробивает барабанные перепонки сирена: Джузо надеется, что увезут в реанимацию — потому что он достоин! Но Джузо смотрит, как увозят в реанимацию кусочки чьего-то распластавшегося тела: самоубийцам едва ли хотелось покататься на машинах скорой, а Джузо, наверное, достоин; Джузо чует кровь и не задерживается долго: спасибо, что есть пристанище в виде мастерской, спасибо, что есть тюрьма в виде чужих рук. Ута смотрит так, что хочется с крыши и так же плашмя на асфальт: у Джузо галлюцинации с л о ж н ы е — по медицинской энциклопедии. Первый раз Сузуя видит Уту, когда перед ним распласталось так же тело: видно, разодранное, и какая-то неизбежная эта ассоциация, и у Джузо в глазах двоится, он не видит подделки; все само подделает его сознание. Сузуя глазами ищет неподдельную реальность: находит в щекочущих нос чужих прядях — символично: черных; Джузо проводит асоциации с черными похоронными лентами, — находит в том, что касания чужие греют едва ли в прохладе мастерской. Джузо прерывает, но не рвет: говорит, мол, не целуй меня только; Джузо боится кусков печени на губах, боится, как они — сливающиеся тоном с кожей — окрашиваются в — о, Боже — красивый кровавый красный. Ута — какая-то сплошная эрогенная зона, сам по себе, и Джузо, правда, это все удивительно-отвратительно: он касается эрогенной зоны так, что его самого трясет, но выглядит так, что просто хотел уйти, и гортанным криком отдается в звоне тишины, — криком, конечно, отчаяния, скорее. Ута — чужое отчаяние. У Сузуи в глазах капля смущенного желания, но каплей в море взгляда песчинки, прибитой дождем, — Джузо закатывает глаза так, что, кажется, видит голоса этих песчинок. И у него хватает смелости, чтобы чувствовать, как пытаются вгрызться черные чужие ногти в пространство тела и не дергаться нервозно; хватает наглости, чтобы попросить делать все, но не больно. Сузуя спрашивал, любит он или боится, но у Уты не было голоса, чтобы ответить; у Уты не было права, чтобы целовать и морального права нет, чтобы прокусить пленку кожи над ребрами. Слишком близко для врагов: это скрытая камера, запишет их так, на память себе, на память о чувстве, ведь так и погибнут — от рук друг друга, в глухой тишине мастерской, в почти-почти испуганном вздохе, накренившемся красиво в сторону изящного стона. У Джузо не было права приходить, и тогда он отдался, и едва ли влюбился в черноту белков чужих глаз и в красноту радужки: под стать Сузуе — вот ирония; у Джузо права не было, и скрытая камера оставила на памяти.Это не пьяный бред, когда ты врешь себе.