Выстрел напротив тишины.

      Тишина. Лермонтов её так часто боялся, а теперь встал лицом к лицу. Смотрит на неё: а она ему смеётся, достаёт пистолет и направляет в самую грудь, но не чувствует сопротивления, видит лишь шаги вперёд, поднятые вверх ладони. Тишине так неинтересно, она хотела делать больно, сносить головы косой подобно смерти, стрелять ловче и ловче, вкушать количество жертв и видеть сопротивление. Но темноволосый паренёк и не планирует сопротивляться, ведь смысла жить ему не осталось — в один миг всё испепелилось также, как он любит испепелять целую сигарету, стуча её кончиком о стеклянное дно пепельницы. Только в случае сигареты — потеря не так велика, а вот потеря того самого «всё» не совсем мала — она-то и заставляет пасть, пожалеть, перестать бояться молчания и тишины. Перестать бояться всего.       — Знаешь, я думал над тем, чтобы снова бросить писать. Закрыться подольше бы в ванной, кровать не стелить, — дрожащие ладони соединяются, а кончики пальцев прижимаются к губам, — Опять чувствую себя идиотом. Идиотом, потому что, блять, обещал тебе быть всегда счастливым, но без тебя это оказалось невозможным, — рука теперь тянется к бутылке виски, стоящей на земле буквально на расстоянии метра. Жадный глоток, тяжёлый кашель, наигранная улыбка, не менее трудный выдох: — Ты тоже хорош, Бледный. Снился мне вчера; просил перестать приходить постоянно. А ты видишь другой выход? Хочешь, чтобы я окончательно подох? Не переживай, скоро по-любому встретимся, долго не задержусь.       Ещё глоток и бутылка становится практически совсем пустой. Никогда бы, наверное, не подумал, что эта с виду незамысловатая и «по праздникам» бутылка «Jack Daniels» с пятьюстами миллилитрами станет и чаем, и кофе, и привычкой, и единственным спасением. Она позволяет хотя бы ненадолго заснуть, запивая валерьянку попутно с какими-то снотворными «подешевле», даёт хоть и истерически, но посмеяться. И даже пусть не служит особым отвлечением, но зато позволяет утонуть окончательно, даёт не колебаться между выбором: плыть до дна или прочь от него.       — Да знаю я, что ты против этих веников. Но чё поделаешь? Не выкину же я их, — теперь пальцы осторожно поправляют стоящие у могилы искусственные лилии жёлтого оттенка, — И пустым тебя оставлять, ну, не очень. Не притащу же я сюда бухла и сиг точно, — глаза постоянно останавливаются во одноцилиндровой точке и могут долго смотреть в неё, внимание разучилось фокусировать на многом вокруг — для этого просто не нашёлся смысл, — А там и Кетя выёбываться без тебя начал, а ты ещё говорил, что эта скотина меня любит. Не жрёт ничего уже неделю, в хозяина походу.       Кетя — кот. Капризный, с виду такой злой и недружелюбный — на деле, как пёс. Наверное, и дорогу домой бы нашёл, запомнив с первого раза. Но в последнее время с отсутствием одного своего владельца окончательно изменился. Теперь только, чтобы найти его в итак маленькой квартире — нужно около часа, добровольно не выходит. Словно понимает, что произошло, словно всё знает. И как после этого не верить, что животные очень даже понимающие существа?       — Из него бы собутыльник хороший вышел, он-то в алко теперь совсем разбирается, — вновь улыбка. Натянутая, дурацкая, уже ни такая, какая когда-то сияла. Голос прокуренный, пропитый, трясущийся будто под тысячи ударов пульса сонной артерии в минуту. Куда-то прежнего, находящего выход всегда, Лермонтова дели. Что же с ним стало? Да всё просто. — Ну, ладно, давай. До завтра, что ли. Я тебя тоже люблю, — стучит ладонью по верхней части надгробной плиты, как когда-то мог по плечу, попутно опираясь на неё, вставая с корточек с таким ощущением, будто поднимает тонны. Читает по инстинкту слегка плывущим взглядом белым выведенные прописи на чёрном граните:

Кирилл Бледный. 31.03.1997. — 26.08.2017.

      Ударить бы со всей силы по могиле, отмотать бы времени назад, исправить навороченных ошибок... Несмотря на то, что покойник говорил, что не нужно искать своей вины. Что виноват он и злодейки жизни — обстоятельства. Поверить бы, найти сил начать жить дальше. Для Кирилла это нереально. Он забит. Забит и затыкан в разочаровании, замыкан в сатаническом круге, стоит на краю конца. Да, край конца есть, и он ближе, чем мы только можем себе представить.

***

02.07.16. Вроде бы эта дата... Он не помнит, когда было хорошо. И всё-таки, было ли?

      Розовый поток приятных лучей рассвета попадает чуть ли не на лицо, заставляя лишь больше улыбаться безумству. Выйти едва тёплым и совсем ранним утро на крышу в одних футболках, прихватив с собой лишь бутылки лимонного пива — разве не это для них безумство?       Безумство и так долго молчать, как молчат эти двое. Обычно хоть какую-нибудь фразу, да удаётся выдать для того, чтобы показать, что всё в порядке. А сегодня только звук ненасытных глотков напитка.       — Поцелуй меня, — тихий, но уверенный голос, Лермонтова, что выдаёт такую, казалось бы, странную просьбу, что сам усмехается.       — Кирилл, ты серьёзно идиот... — Бледный улыбается, наконец поворачивая голову в сторону, смотря на сидящего довольно близко.       — Может быть, — взгляд в ответ, такая же улыбка. Наверное, им и смотреть друг на друга нравится, до безупречности.       — Не может быть, а точно, — зелёноволосый осторожно двигается, сокращая расстояние между лицами. Теперь можно почувствовать дыхание друг друга: у одного холодное, у другого тёплое — непростое сочетание, но такое подходящее.       — Ну, даже если точно. Что это меняет? — становятся совсем близко, что даже лица практически соприкасаются.       — Если идиот, то только свой, — с них довольно по сути бессмысленных разговоров, губы ложатся друг на друга. А после отрываются, потом примыкают вновь, потом снова создают определённое расстояние. Это своеобразная игра всегда нравилась, зато потом не смогут оторваться друг от друга.

Я все так же искренне жду рассвета, надеясь на то, чтобы увидеть и согреться. Запеть старые песни свои, наблюдая, как играют листья на ветках деревьев. Моё солнце, прошу, возьми меня за руку, И пусть на улице всего тепла три градуса, твой радиус в цикле всегда одинаков.

***

      В руках гитара. Она тоже почти что единственное спасение. Писать стихи и тексы — отвлекает, заставляет словно высказываться самому себе. Иногда под час ночи ведь хочется прийти на нужную могилу и сыграть все те песни, что написаны в полумертвом состоянии когда-то в пять утра, когда попутно шепчется для себя самое простое: «скоро всё закончится», когда дышать становится труднее. Труднее без одного человека, который когда-то поднимал с колен, с которым жизнь стала лучше, и без которого сейчас добровольно готов со скалы, с крыши, не важно.       Иногда тот самый человек снится. И это «иногда» — к сожалению, слишком часто случается, а вернее каждую ночь, в которую удаётся нормально заснуть, накрываясь одеялом чаще всего с головой. Было бы проще, если бы черты лица приходящего во сне были не такими чёткими и такими близкими, будто бы в реальности. Но каждый раз всё равно в цвете, с простой и родной улыбкой, что аж странно и страшно становится. И жить труднее, когда итак еле-еле поднимаешься по утрам, еле-еле переживаешь похмелье, еле-еле хоть как-то существуешь.

***

10.01.17.

      — Что это, блять, такое? — пару пакетиков с белым порошком летит на кухонный стол. А звук падения в виде шуршания заглушается криком Лермонтова.       — Успокойся, я сейчас всё объясню, — сидящий на стуле Бледный кладёт голову на ладонь, опираясь на локоть, — Я продаю товар... Нам деньги нужны.       — Нам нужны деньги? Что-то нихуя я их не увидел. Ты же понимаешь, что это незаконно... Во что ты ввязался? — руки протирают глаза, полностью закрывая лицо.       — У меня не возникнет проблем, а ты бы руками их не трогал, — железное спокойствие, которое всё заставляет всё равно лишь больше паниковать.       — У меня? У нас. Не забывай, что я тоже здесь живу, — возникает секундная тишина, — Покажи руки.       — Да нахуя? Я же сказал — товар.       Лермонтов резко подходит к парню совсем недавно находящегося напротив, поднимая правый рукав толстовки, чувствуя сопротивление. На венах во всю располагаются следы от уколов, которые нельзя спутать ни с чем, однако и на это следует более разбивающие оправдание:       — Да я расчесал...       Теперь понятно откуда все эти события в последнее время. Отсутствие любого аппетита, постоянное «я у себя побуду на хате, пару денёчков всего». Дурацкое скидывание Лермонтова на то, что Кирилл просто устал, что есть период, когда ты заёбываешься настолько, что здоровье стремительно тянет на дно. Какой же долбаёб, сразу не задумался, отвлёкся на свои проблемы...

Пьеро писал об этом, не вспоминай лихом. Пьеро спился и умер на Выхино, в сраной хрущёвке-пятиэтажке, заведомо знав о трагедии нашей.

      А потом: последние деньги, много долгов. Нарколечебница. Им хватило сил, и всё вновь встало на свои места. Они вновь начали переживать тот период, когда только влюблялись друг в друга, когда ссоры и скандалы не были привычкой, как и присутствие проблем, что как гиена обводили вокруг шеи, начиная постепенно и уверенно душить. Теперь постоянно улыбались и потихонечку разбирались с тем, что накопилось, пока восстанавливались. Всё должно было быть хорошо.

***

26.08.17. А эту дату нельзя забыть. Всё разбивается.

      Время переходит за пять утра, пока в какой раз нажимаешь вызов контакта Бледного и слушаешь гудки, что заставляют лишь нервно сменять сигарету за сигаретой, сбиваясь со счёта бычков. Сегодня он ушёл помогать их общей компании с какими-то там съемками, о которых обещал непременно рассказать. Иногда они совсем мало говорили друг другу о своих планах, но ведь всегда были на связи. Значит, что-то случилось, непременно случилось.       Вот только общие знакомые, номера которых удалось найти, говорят что вовсе и не было у них никаких съёмок и не планировалось в ближайшее время. Это заставляет вспомнить атеисту молитвы с просьбой о том, чтобы всё было хорошо.       Той же ночью мирно засыпает на столе. И только где-то под семь утра пробуждаете тихое жужжание телефона. Лишь бы Кирилл... Но не Кирилл. Незнакомый номер.       — Алло.       — Драсте, нам Кирюха этот номерок на крайняк указывал... Так вот, он это... Совсем плохой, не дышит, вроде.       В ту же ночь всё закончилось. Все надежды легли под гранит, а жизнь в один миг оказалась под обломками. Лермонтов нашёл только свою вину, тогда же он впервые в жизни рыдал при приезде ментов и труповозки, тогда же сам хотел сделать шаг с крыши, тогда сам хотел ничего не чувствовать.

***

      А сейчас сил и на истерику не осталось. Он стал слабым, беспомощным — никем и ничем ровным счётом. И ощущение, что умер именно Лермонтов, а не Бледный, который совершил худшее предательство — вновь взялся за наркоту, но на это раз так качественно это скрывая, похоже до невозможности. Или всё-таки усыпив бдительность того, кто бы мог остановить. Сейчас плевать, не важно.       Этим утром Лермонтов встаёт совсем рано, по будильнику, абсолютно трезвым. Собирает портфель, умывается чересчур ледяной водой, в последний раз и обходит всю квартиру. Он решил — он больше так не может. Зачем таскать тело каждый день, чувствуя всю его тяжесть. Восстановиться и жить дальше не получится — это стало давно понятно, а мучительно погибать устал. Хватит. Его ждут где-то там.       Идёт по памяти, с ватными мыслями, ни о чём словно не думая, вспоминает лишь Кетю и столько счастливых моментов вместе с самым нужным. Кота отдал пару дней назад, соврав, что уезжает, а уезжает как раз к самому нужному. И совсем скоро оказывается у ставшей любимой заброшки, имеющей три стены и крышу, что еле держатся, непонятно даже на чём. К одной из них садится спиной, достаёт пистолет.       Может, не стоит? Может, радостей так много, получится что-то изменить... Нет, достаточно, больше нет сил.       — Всегда тебя, блять, любил, Бледный, даже забавно. Спокойной ночи.

Последний вздох.

Не стоит?

Стоит.

Выстрел.

И тишина. Теперь Лермонтов её не боится.

когда-то найдут мой труп, замурованный в комнате в сталинке старой, ты просто поймёшь, что не врал я, когда говорил что ты у меня внутри. в грудной клетке, средь рёбер, вырезал я ножом очертания нашей с тобой уже прошедшей, сгнившей любви.