Перья и чернила

      Арсений — божество.       Он в этом уверен. Он чувствует себя бессмертным, когда, стоя на подоконнике и встречая тусклыми глазами рассвет, орёт на небо, слишком далёкое и недостойное его, на город, ставший чужим, хотя он в нем родился, на прохожих, кажущихся ему призраками прошлого.       Он кричит, разрывая улыбкой-оскалом лицо, цепляется пальцами за оконные рамы, скользит потными ладонями и босыми ногами по подоконнику. Его губы ноют, трещинки выпускают капли крови, и Арсений то и дело жадно слизывает её, держась на краю подоконника и глядя в никуда. А потом срывается и, пинком открыв дверь квартиры, поднимается на крышу. На его крышу. Потому что сейчас это его мир. Его вселенная.       Арсений — павший ангел.       Но не просто павший. Сначала он долго поднимался. Рисовал свою жизнь пальцами, воплощал на бумаге свои мечты и надежды, взбирался все выше и выше, никогда не оглядываясь. Потом, достигнув рая в крепких и вместе с тем нежных объятиях, он решил, что лучше уже не будет, что он на ебаном Олимпе, что теперь главное остаться на вершине, чего бы ему это ни стоило, и сохранить объятия, сохранить поцелуи, сохранить тело, сохранить единение душ.       Выстанывая, выкрикивая с хрипами имя, которое, кажется, никогда не было чужим, Арсений открывал в себе крылья, чувствуя каждое перо, видя мир с другого ракурса, уверенный в том, что вся вселенная находится теперь на его ладони.       А потом — кровь. Столько крови. Она текла по спине паутиной лавы, обжигая кожу, клеймя место, где раньше были крылья, она впитывалась в волосы, заполняла лёгкие, перекрывала воздух.       И он кричал, срывая голос, пока падал со своего Олимпа, пока цеплялся за воздух, ставший жёстким и острым, как лезвия, пока судорожно пытался восстановить такие необходимые крылья.       Но Арсений не был фениксом. Он не мог воскреснуть из пепла. Не мог возродиться, подняться из ямы, куда он упал. Не мог вернуть себе крылья и снова взлететь.       Арсений разбился о свои мечты, вычерченные на грубом холсте, и остался лежать в пыли, изнывая от холода.       Один.       Человек может пережить одиночество, потому что оно не так пугающе, как кажется. Оно необходимо, оно драгоценно. Человек начинает бояться одиночества, когда теряет того, кого он впустил бы в закрытую комнату своей души и позволил стать частью своего одиночества. Только тогда тишина душит, а стены давят. Только тогда кричит не горло, а что-то, что находится внутри. Только тогда хочется бросаться на стены и раздирать руки до крови, чтобы вспомнить, каково это — ч у в с т в о в а т ь.       И первое время Арсений правда пытался. Пытался вернуть крылья. Пытался заново научиться улыбаться. Пытался закрасить чернилами покрывшееся гнойниками сердце. Пытался, честно.       А потом его выключили. Как на кнопку нажали. Щёлк — и Арсению стало похуй. На то, что о нем думают. На то, как он выглядит. На то, во что он одевается. Даже на то, чем он питается.       Он мог не есть несколько дней, закрывшись в своей квартире, а потом потратить всю выручку за последнюю дерьмовую картину на пиццу и суши. Он мог носить одну и ту же футболку до тех пор, пока она не начинала разваливаться, а потом купить дорогое пальто и чувствовать себя ебаным графом.       И все потому, что Арсению стало похуй. Сначала на себя, а потом на все, что его окружало. Поэтому он пил до обмороков. Поэтому дымил в окна. Поэтому включал музыку на полную катушку в любое время дня и ночи. Поэтому ходил по краю крыши, не боясь сорваться. Поэтому, периодически заявляясь в ближайший бар, выхватывал первую попавшуюся девушку и вытрахивал из неё душу где-то в углу или туалете, потому что собственной души не осталось.       И сейчас, глядя на восходящее солнце, Арсений понимает, что ему все так же похуй, как и десять лет назад.       Встретив утро родного города, он оставляет бутылку на крыше, спускается по лестнице и рывком открывает дверь квартиры, которую никогда не запирает. У него нечего брать. Он и так нищий.       У него забрали все.       — Господи ж боже ж ты мой, как подфартило-то, сука!       Арсений замирает, дернувшись и содрав о ручку кожу на ладони, и оборачивается, глядя на источник звука.       Высокий, долговязый, нелепый, с оттопыренными ушами, светлыми волосами с пляшущими в них блёстками пробивающегося на лестничную площадку света, в огромной толстовке и с рюкзаком поломанной формы, словно в него вещи засовывали под завязку.       Какой-то слишком яркий для тусклого мира Арсения. Поэтому он жмурится, сдерживаясь от того, чтобы не прикрыть глаза рукой, и кусает сухие губы, видя долговязый силуэт в свете солнца.       — Здоров, я Антон. Шастун, — в поле зрения Арсения появляется рука, унизанная кольцами и заключенная в браслеты едва ли не до локтя. — Я тут квартиру снимаю, но в душе не ебу, куда идти. Весь стояк обошёл — пиздец какой-то. Может, поможешь? Заранее спа… — дверь закрывается перед его носом, но Арсений все равно слышит окончание фразы: — …сибо… Странный какой-то.       Арсений отходит от двери и, взяв кисть, смотрит на изуродованный холст. Рисовать не хочется уже лет восемь, а привычка берет свое. Да и жить на что-то надо. Поэтому он насилует остатки себя, выжимая какие-то жалкие «шедевры», чтобы потом продавать их у Гостиного двора парочкам и пьяным мечтателям.       Главное, что хватает на алкоголь, сигареты и краски. Остальное — похуй.

***

      Арсений давно научился не обращать внимания на реальность и окружающих. На него могли орать, ему могли угрожать — он и бровью не вёл, мысленно уже дымя на своём чердаке.       Но этот пацан — в голове Арсения не зацепилось его имя — его бесит. Он словно нарочно дожидается, пока Арсений выйдет из своей квартиры, чтобы начать засыпать его вопросами.       — А тебя, кстати, как зовут?       Арсений молчит.       — А тут везде потолки такие высокие? Я ебу, никогда таких не видел.       Арсений молчит.       — Слушай, а че за курица живёт на пятом? Пиликает на ебаной скрипке в шесть утра, заебала уже.       Арсений молчит.       — А я, кстати, актёром буду. Актёрское, вон, заканчиваю. Четвёртый курс. А ещё в КВН участвую, может, видел.       Арсений молчит.       — Хочешь, приходи, достану билетик.       Арсений молчит.       — Так как, ты говоришь, тебя зовут?       Арсений захлопывает дверь и выкуривает сразу три сигареты.       Бесит.       Но пацану, кажется, глубоко плевать. Он постоянно что-то говорит, рассказывает, смеётся так громко, что у Арсения болит голова, лезет с тупыми вопросами, норовит попасть в квартиру, готов выложить всю свою жизнь. А ещё смотрит своими яркими глазами, и Арсению тошно.       Зачем Арсению Антон?       Зачем Антону Арсений?       Кто б знал.

***

      Однажды, вернувшись с крыши, Арсений застывает в дверном проёме своей квартиры. Окно раскрыто, на подоконнике — пацан, у пацана — пакет и бутылка вина. А ещё блядская улыбка, которую хочется вырезать и пришить себе.       — Здоров, — снова это сияние, — прости, что так заявился. У тебя просто не заперто было, и я зашёл. У меня вино и макаруны разные. Свежие, — ещё более широкая улыбка. — Будешь?       Арсений молчит, размышляя — он то ли хочет присоединиться к парню, то ли воспользоваться открытым окном и отправить его полетать. И то, и то крайне заманчиво.       — Если хочешь я уйду, — вдруг предлагает парень и, поднявшись, распрямляет огромных размеров футболку. — Я все оставлю — ты бледный очень, ешь на здоровье. Приятного аппетита, — проходит слишком близко, задев плечом, и скрывается за лестничным пролетом.       А Арсений стоит и пялится в пустоту перед собой, пока сердце пускает импульсы электричества к плечу.

***

      Арсению приходится привыкать, потому что парень приходит практически каждую неделю. Иногда даже по несколько раз. Неизменно с едой. Неизменно с улыбкой. Неизменно с порцией никому не нужной информации. Сидит на подоконнике, ест какую-нибудь гадость и сыплет рассказами, шутками и фактами, пока Арсений, упрямо игнорируя его, пытается что-нибудь нарисовать.       — А, ещё Ирка — новенькая — сегодня флиртовала со мной, прикинь? Я охуел, серьёзно. Она, конечно, ничего, но, бля, не тянет. Как думаешь, может, всё-таки рискнуть? — Арсений молчит, уже поняв, что парень не нуждается в ответе. — Может, и стоит. Посмотрим, че дальше будет. Спасибо, Арс.       Кисточка выпадает из ослабевших пальцев. Арсений вдыхает, а выдохнуть не может. Пялится на полотно, не видя его, и пытается вспомнить, что нужно делать, чтобы лёгкие снова начали функционировать.       Арс.       Блять.       — Эй, ты в норме? — парень сползает с подоконника и делает несколько шагов к Арсению. — Я узнал у соседки твоё имя. Не против, если я буду так тебя звать?       Пиздецки против.       Настолько, что ещё один раз — и парню придётся учиться летать.       Но Арсений неизменно молчит, кусая губы. Поднимает кисточку дрожащей рукой, проводит пальцами по волосам и пытается рисовать.       — Ты, кстати, охуенно рисуешь, — слышится за спиной, и Арсению требуется вся его выдержка, чтобы не вздрогнуть. — Все эти линии… Блять, ты ебаный волшебник. Если бы я так рисовал, я бы не жил под крышей, а проводил выставки и греб деньги лопатой.       Уголок губ Арсения кривится — серьёзно, он готов усмехнуться? — и он мотает головой, снова надевая маску.       А парень все стоит над душой, следит за движением кисти и пальцев, дышит в затылок.       От этого — мурашки по коже.       От этого — ток по венам.       От этого — дрожь по всему телу.       И желание. Жгучее желание развернуться и залепить блядский рот своим, чтобы он, наконец, заткнулся.       Но Арсений молчит. Снова. Постоянно. Слушает, ненавидит, бесится, мучительно хочет избавиться от навязчивой двухметровой проблемы, но не может.

***

      Парень начинает появляться в квартире Арсения чаще, чем у себя. Садится на ставший родным подоконник, берет свою чашку, притащенную из дома, заваривает чай и начинает пересказывать, что случилось с ним за день.       По обычаю открыв незапертую дверь, он открывает рот, чтобы привычно поздороваться, и замирает.       Арсений с каким-то остервенением вколачивается в незнакомую девушку в рваных колготках в сетку, пока та слишком громко, искусственно стонет. Наматывает на кулак длинные волосы, до синяков сжимает бедра, жмурится и ненавидит каждый толчок, каждый вскрик, каждое мгновение нахлынувшего оргазма.       Качнувшись последний раз, Арсений распрямляется, натягивает джинсы и только сейчас видит парня, окаменевшего на пороге. Их взгляды сталкиваются, и Арсений, равнодушно скользнув глазами по его лицу, подходит к вешалкам, вытаскивает пару банкнот и протягивает их девушке, к этому моменту одевшейся и подошедшей к нему. Она протискивается мимо парня в коридор и прикрывает за собой дверь, оставляя их наедине.       Арсению хочется, чтобы это ушастое недоразумение ушло, но оно наоборот следует за ним вглубь комнаты и следит за тем, как Арсений курит.       Они молчат, кажется, целую вечность. Меняется время суток и сезон за окном, светает и темнеет, а они продолжают стоять — Арсений курит, парень сверлит взглядом его затылок.       — Зачем?       Шёпот с такой силой бьёт по позвоночнику, что Арсений ежится. Затянувшись, он не сдерживается и оборачивается.       Зря.       Лавина эмоций в зелёных глазах накрывает его с головой, и Арсению впервые за столько лет становится… стыдно? Он видит все произошедшее словно со стороны, его передергивает, тошнота сдавливает горло, и он отводит взгляд, не в силах видеть боль в зелёных глазах.       — Ты ведь… Ты ведь заслуживаешь лучшего, Арс. Зачем ты…       Замолкает, поджав губы, взмахивает рукой и выходит из комнаты, оставляя Арсения наедине с трещинами, которые сочатся чернилами, окрашивая его мир в черно-белый.       Арсений снова падает.

***

      Парень не появляется неделю и три дня. Все это время Арсений умирает изнутри — упрямо не бреется, курит до тошноты, пьёт сутками, бьёт бутылки, режет ладони и ступни об осколки, кричит на стены, город, себя, рвёт изображения фигуры с оттопыренными ушами и набрасывается на стены.       Ему пиздецки хуево, когда вдруг открывается дверь. Арсений знает, что это он — кто, блять, ещё может к нему прийти? Он никому нахуй не нужен уже очень давно.       А этому идиоту, кажется, нужен.       Не идиоту. Антону.       Он мнется на пороге и смотрит себе под ноги, только изредка пробегаясь виноватым взглядом по порванным джинсам, бледным, покрытым шрамами ногам, обнажённому торсу, спутанным волосам и лишенному цвета лицу.       — Я… Я тут… Короче… — рычит от беспомощности и кусает губы. Кусает. Свои. Блядские. Губы. — Прости, Арс.       И Арсений срывается. Внутри что-то отключается, и он перестаёт себя контролировать. Тянет парня вглубь комнаты за футболку, толкает к стене, сдергивая штаны с чужого тела, и дрожит так, что не сразу справляется с собственной одеждой. Замирает, словно снова научившись думать, слышит что-то вроде «не впервой» и «можешь не волноваться» — такое послушное и кроткое, что последние предохранители сгорают — и толкается вперёд, с каким-то диким счастьем понимая — не насильник, не совратитель, не психопат.       Антон словно читает его мысли — разводит ноги шире, цепляется за угол стены и штору, глухо стонет и поворачивает голову, позволяя кусать шею. Подаётся бёдрами навстречу, тыкается лбом в стену и дышит тяжело и протяжно, заводя ещё больше.       Арсений разучился заниматься любовью. Поэтому он втрахивает худое тело в стену, как и десятки других, поэтому не оставляет ни единого поцелуя, поэтому кусает, царапает, оставляет синяки и засосы. Поэтому заботится только о себе и своём удовольствии, чувствуя, как вскипает в венах кровь.       И удивляется, едва не роняя свои вещи, когда Антон, одевшись, шепчет:       — Спасибо, мне было охуенно, — и уходит, прикрыв за собой дверь.       Странный он какой-то.

***

      Обычно после такого не возвращаются.       Но не Антон.       Антон оказывается в прихожей уже через пару дней. Неизменно лохматый, неизменно с улыбкой, неизменно с раздражающей готовностью во взгляде.       Арсений не хочет его. Он убеждает себя в этом все эти два дня, то и дело принимая душ, словно пытаясь смыть с себя запах парня. Убеждает, снова заперевшись в туалете бара с какой-то шлюхой. Убеждает, пока рука сама выводит тонкими линиями худые ягодицы и россыпь родинок на спине на очередном холсте.       А потом проебывает все, когда видит этот взгляд.       Ему не нужно просить — Антон предлагает себя сам: снимает одежду, аккуратно складывая её на стуле, бросает сверху боксеры и идёт навстречу, не подозревая о том, что обнажённый похож на блядскую греческую статую. На божество. На что-то, что Арсений давно потерял.       И он хочет вытрахать это из него, хочет забрать себе, хочет загнать под кожу, как сильнодействующий наркотик.       Но вместо этого впускает в себя парня, который снова так необходимо стонет и прогибается в спине. Который отзывается на каждое прикосновение. Который отдаётся без остатка, хотя его никто не просил и ему ничего не обещали.       И это разъебывает Арсения, потому что он не понимает. Он, блять, ничего не понимает теперь. Ни привязанность Антона, ни свою потребность в нем, ни то, как гармонично смотрятся их тела, прижатые друг к другу.

***

      Секс не помогает. Арсений груб — все тело Антона в синяках и засосах, а ему словно похуй. Он будто бы даже рад — гордится и, сидя на подоконнике, порой залипает на свои руки, едва ли не любовно рассматривая каждый след, оставленный Арсением.       — Ты ведь когда-нибудь расскажешь мне, правда, Арс?       Антону не нужно объяснять — Арсений и так понимает. Этот придурок решил, что если его трахают, то и в жизнь впустят. Что есть не Арсений и Антон, а они.       И это бесит.       С каждым разом Антон все больше и больше наглеет. Лезет с замечаниями, задаёт личные вопросы, рыщет по квартире Арсения в поисках отпечатков его прошлого. Арсений держится, рычит, пытается вытрахать из него любопытство, но проебывается.       А потом Антон находит где-то в дальнем ящике порванную фотографию и приходит с ней к Арсению. С ней и новой порцией вопросов.       — Кто он, Арс? Вы не похожи, значит, он не родственник. Так? Но вы так близко… Это же не друг, да? Арс, кто это? Ты… Ты его любил?       Взрыв. Атомная бомба бы не повлекла такие последствия, как последние три сказанных слова.       Арсению требуется три секунды, чтобы преодолеть расстояние между ним и Антоном. Толкает его к стене, упираясь ладонью в грудь, комкает в кулаке фотографию и смотрит с такой ненавистью, что любой бы сбежал.       А Антон стоит. Стоит, смотрит и даже не дрожит. Смотрит прямо в упор и смешивает дыхание.       — Хочешь — ударь. Я не боюсь. Я выдержу. Если тебе это надо, Арс, то бей. Вот он я. Хоть убей нахуй, слышишь? — сжимает его футболку и чуть подаётся вперёд, касаясь своим носом его. — Только не топи себя изнутри. Пожалуйста. Угробь меня, а не себя. А сейчас — бей, — он практически шипит последнее слово, комкая ткань в кулаке и тяжело дыша.       Арсения трясёт. Его руки дрожат, голова кружится, он с трудом фокусирует взгляд на лице Антона, потому что эмоций так много, что он лишается всех органов чувств, застыв в вакууме.       Он хочет выорать, выдавить из себя миллиарды вопросов, но не может и рта открыть, задыхаясь.       Почему Антон здесь?       Почему все ещё не сбежал?       Почему тянется, терпит?       Почему улыбается?       Почему сдаётся снова и снова?       Зачем Антону Арсений? Чтобы вернуть ему крылья.       Зачем Арсению Антон? Чтобы ему напомнили, как летать.       Антон все ещё смотрит в упор и немного жмется к стене, ожидая удара.       А Арсений сжимает его подбородок и накидывается на приоткрытые губы, скользит языком в рот, исследует, давит, едва ли не насилует. Притирается бёдрами к бедрам, изучает ладонями тонкие запястья и пальцы, перебирает десятки украшений.       Когда Антон отвечает, Арсений не сдерживается — стонет и давится чужим языком. Жмется ближе, позволяет себя касаться и притирается ещё ближе, практически трахая его через одежду.       К кровати они поворачиваются одновременно. Футболка Антона остаётся на подоконнике, две пары штанов падают у кровати, боксеры — следом. Арсений сжимает тонкие запястья Антона над его головой и пытливо изучает его лицо. Когда Антон прикрывает глаза, подаваясь бёдрами вперед, Арсений цепляет его подбородок.       — Смотри. На. Меня, — глаза Антона расширяются — блять, какой у него голос! — и Арсений добавляет: — Хочу видеть твои глаза.       Кивок — и Антон тянется за поцелуем.       На этот раз все иначе. На этот раз глаза в глаза. На этот раз лицом к лицу. На этот раз воздуха не хватает из-за поцелуев. На этот раз нежнее. На этот раз оба достигают Олимпа и не торопятся отодвигаться, смешивая дыхание и глядя друг другу в глаза.       И за спиной снова трепещут крылья. Только на этот раз у обоих.

***

      — Лёша, — голос Арсения едва слышно отдаётся от стен. Сам он лежит на коленях Антона, сидящего на подоконнике, и то и дело перехватывает у него сигарету, чтобы затянуться, — его звали Лёша. Мне было семнадцать, ему — двадцать один. Он играл, а я влюбился. Предки говорили, что он совратил меня, но я не был против. А потом он сказал, что ему просто было интересно каково это. И ушёл. А потом разбился на машине вместе со своей девушкой после того, как нажрался наркоты.       — Мне жаль, — тонкие длинные пальцы скользят по волосам, и Арсений жмурится. Давно не было так хорошо и спокойно.       — Антон?       — М? — Шастун вздрагивает — все ещё не может привыкнуть к голосу Арсения. Это его новый фетиш — низкий тягучий голос с соблазнительной хрипотцой. Блядское порно для ушей.       — Я тебя, кажется, люблю.       Внутри груди расползаются чернильные пятна, заполняя собой дыры. На гниющем подсознании чёткими отпечатками прорисовываются черты лица парня, который сейчас тянется за поцелуем и дарит такое тепло, на какое ни один алкоголь не способен. И Арсений отвечает, и отдаётся сам, и растворяется, позволяя крыльям трепетать.       А потом, когда Антон засыпает, оглядывает комнату, с улыбкой останавливаясь на вещах Антона, берет кисть и замирает перед холстом.       Он снова готов творить.       Он снова счастлив жить.       Он снова любит.       Он снова летает.