кинцуги

Потушить бы в себе это пламя И забыть бы твои глаза. Хоть с упрямостью дикого волка Уходить от тебя до конца.

Концовка этой истории была предрешена с самого начала. Не потому, что все её герои обладали даром предвидения, украденным у обвешанных золотом цыганок в цветастых шатрах шапито, а потому, что есть вещи, которые произойдут неизбежно. Обусловленные ли гравитацией, жизнью или законами подлости — не имеет значения. Просто некоторых людей друг к другу тянет слишком сильно. -- Баки просыпается тяжело, долго ворочаясь на продавленном матрасе. Одна особо настырная пружина впивается в поясницу, мешает спать. Если перевернуться — впивается в живот. Но, по-хорошему, переворачиваться не только по этой причине не стоит: матрас пахнет стылой сыростью, плесенью и ещё чёрт пойми какой дрянью. Мордой в потолок хоть не так чувствуется. Ребекка обнимает руками плечи и переворачивается на бок, спиной к стене, пока её трясёт приступ панической атаки: ничего особенного, просто тело, умелое, умное тело — сбоит. Реагирует всплеском адреналина, который в крови продержится лишь пару секунд, на какую-то незначительную нервную мысль. У неё этих нервных мыслей сейчас слишком много. Они наслаиваются друг на друга, лезут вперёд, под софиты, требуют внимания, точно невоспитанные дети. дети             у неё была сестра

а ещё та маленькая девчонка с соседней улицы

волосы светлые

синяк на плече

ссадина на коленке Ребекка жмурится и начинает считать вслух. На «пяти» мысли отступают, упорядочиваются и исчезают — словно в таком строгом порядке жить им неинтересно. Барнс злится на них, на саму себя — и едва не задыхается от этой ненависти, жгущей изнутри. Она кусает губы в кровь: чувствительная кожа лопается от напора, отдаёт мерзким, знакомым привкусом на языке, расползается металлическим запахом опасности в воздухе. Вдоль позвоночника словно мажет чужой внимательный взгляд, пробирается по рёбрам тёплыми ладонями и смеётся на ухо. Насмешливо, тепло. Барнс распахивает глаза — и комната пуста настолько, что её начинает знобить ровно до тех пор, пока она не отрывается от продавленного матраса и не выходит прочь за дверь. Собственные демоны внутри давным-давно сдохли без подпитки. И без них стало ещё хуже. Бухарест шумит и переливается звуками, точно живой. Ненормальная ситуация — но Баки уже привыкла к этому укладу жизни. Что страшнее — у неё кроме собственного прозвища никаких воспоминаний о прошлом нет. Только вот такие приступы, вспышки, рваные куски. Иголки, чтобы сшить их вместе, у Бекки тоже нет. Она останавливается на рынке возле прилавка с фруктами — и рассеянно улыбается. Бока цитрусовых блестят на солнце. мандарины на новый год       единственный подарок Баки слышит чужой смех — и на тягучее мгновение ей кажется, что он лишь у неё в голове. Ненастоящий, неживой. Бекка сутулит плечи и чувствует, как внутри что-то надламывается. -- Бекка находит себя в кинохронике, которая давным-давно выложена в интернет. Находит красивую, улыбчивую, счастливую до дрожи. Вокруг неё взрываются гранаты, она едва не погибла — и всё равно улыбка на лице той Ребекки Барнс настоящая. А вот перерыв в боях, какие-то танцы, волосы все в лаке, пряди лежат, точно приклеенные — и всё равно красивые. На губах у неё какая-то помада, попробуй разбери, вся хроника — оттенки серого и чёрного. Ребекке кажется, что она красная. Карминовая, кирпичная, въедливая и пахнущая косметикой. Откуда ей знать, как она пахнет?.. На плёнке с ней рядом — блондинка. Иррационально красивая, весёлая, сгусток солнечного света: такое только слепоглухонемой может не заметить. А Ребекка — далеко не дура.

эй, цыплёнок

Барнс вздрагивает — и чертыхается на себя же. Несгибаемый снайпер за полгода стала невротичкой. Куда такое годится? Бекка сворачивает сайт Смитсоновского музея и трёт виски пальцами, словно тщетно надеется высечь из них искру — по крайней мере, энтузиазм намекает именно на это. Когда она едет в метро, с газеты какого-то старичка на неё смотрит та блондинка. В цвете. Чуть нахмурив брови, не мигая, прямо в объектив. Пухлые губы поджаты в упрямую тонкую линию, волосы собраны на макушке в строгий, зализанный конский хвост. Ребекка жмурится и отворачивается, прячет взгляд и ладони в рукава куртки — хочется вырвать у мужчины газету из рук и жадно вчитаться в каждую строчку, но Барнс одёргивает себя невыносимым усилием воли. В голове против её желания играет какой-то странный и старый мотив: смесь совершенно тоскливой тягучей песни и почти танцевального ритма, который периодически раздаётся из клуба под квартирой Бекки. Барнс перебирает пальцами левой руки воздух — что-то болтается совсем на грани сознания, но поймать не выходит — как всегда. Весна приходит в Бухарест цветущая, красивая, стерва. Дети бегают по улицам в шортах и растянутых в воротнике футболках, смеются беззубо и счастливо — и совсем не боятся мрачной женщины, которая одевается не по погоде. Ребекка опасается детей. Их нельзя обмануть. Она всё ещё одевается так многослойно, словно пытается уйти от всего мира, таскает бейсболку и сверху натягивает капюшон. Покупает фрукты у старух на рынке — и они, иссушенные временем и согбенные, улыбаются ей одними губами, докладывают в пакет лишнюю пару персиков или слив, хвалят привозные абрикосы и дают попробовать клубнику. Внутри что-то трескается с такой болью, что Бекка невольно начинает улыбаться в ответ. Несмело и неумело — совсем не так, как та девушка с кинохроники. Всегда надо быть начеку, но эти жесты доброты... Солдата не учили, как действовать в подобном случае. Порой Бекке снится зима. Огромные белые пространства, медленно опускающиеся лиловые сумерки, жгучий ветер и холод, морозящий кожу на открытом лбу. Метель почти пела чёртовы колыбельные, мела поземку — и Ребекка хорошо помнит ту полупустую, полузаброшенную деревню с покосившимися редкими домами. Свет горел только в одном. — Абрикосов не хочешь, дочка? — голос старухи выдёргивает Ребекку из воспоминаний — на контрасте такой тёплый и заботливый, что в горле встаёт ком. ты опять не ела             целый день не ела

ты дура! дура!

успокойся, цыплёнок всё будет хорошо

главное, чтобы ты и сама была Барнс чувствует, как дрожит рука, в пальцах которой зажат пакет с фруктами — она изломанно улыбается и качает головой, пока старуха всё же отдаёт ей два абрикоса. Бекка запирается в квартире и забывается рваным сном до следующего вечера. Ей снится зима — и чужой далёкий крик. — Баки!!.. -- Она пробирается на грузовой корабль, идущий на другой материк, — и это оказывается чуть проще, чем казалось. Среди контейнеров спрятаться обученному человеку не составит труда, а халатных работников всегда хватало. Ребекка засыпает где-то в глубине тёмного трюма под ленивый шум волн и то, как качается корабль. Морская болезнь не просыпается всю поездку. Подобное скорее убаюкивает — и этот уют противоречит холоду и пустоте вокруг. Одиночество впервые в жизни оказывается не к месту. Солнце в Нью-Йорке такое же, как и в Бухаресте, — и весна такая же, но будто дороже. Заборы не пахнут свежей краской — Бекка помнит, что зелёная отчего-то ароматнее всех, пусть это и не запах цветов или выпечки. Так же пахнет бензин. Потому весна и не ассоциируется с цветами. Никогда, кажется, не ассоциировалась — по крайней мере, Барнс такого не помнит. А с памятью отношения всё ещё напряжённые. Она ведь та ещё сука. Бекка невольно замирает напротив витрины какого-то дорогущего магазина: манекен одет в кружевное бельё, пояс с чулками, пошлое боа из перьев на шее. Но кружево… И пояс — отчего-то Баки кажется, что она носила такое. Попроще, телесного цвета, из хлопка, кажется, но носила. И чулки были, на них рисовали стрелки чёрным карандашом для глаз — от самой пятки вверх. Простая притягивающая взгляд деталь, как какая-нибудь подвеска над декольте, чтобы все смотрели на высокую грудь — редкое желание привлечь побольше внимания... Ребекка ловит своё отражение в витрине — и зло чертыхается. Откуда желание привлечь внимание у снайпера? Она сюда вообще не за этим приехала. Барнс всегда находит то, что ищет — и в этот раз она начинает с самого простого, решая выбраться на экспозицию Смитсоновского музея. В конце концов, на сайте написана половина того, что представлено в нём самом. Вход бесплатный — и Ребекка надвигает бейсболку пониже, прежде чем зайти. Зайти и снова начать пялиться на якобы свои же фотографии с Капитаном, ловить чужой взгляд так жадно и голодно. А после, наконец, прочитать, что выставка приурочена к годовщине. я никогда тебя не брошу, слышишь?

ничего не бывает навсегда, цыплёнок

Ровно за год до того, как Ребекка Барнс вырвалась на волю, Капитан Америка пустила пулю себе в висок. -- Барнс чувствует странную злость. Как эта чёртова блондинка посмела покончить с собой? Вся страна так радовалась её возвращению, была так счастлива! Четвёртое июля снова стало не только днём Независимости, но и празднованием её дня Рождения, её фото красовалось на обложках Times и Esquire. Бекка приходит к башне Старка, потому что не знает, что делать дальше, — и знает, что Капитан участвовала в инициативе «Мстителей». Смитсоновский музей — находка для шпиона! — И что же, мне позвонить в звонок? — недовольно бубнит она себе под нос, перетаптываясь с ноги на ногу у стеклянных дверей. — Можно и так. К чести Барнс, она даже не вздрагивает — только оборачивается через плечо, чтобы столкнуться взглядом с предательски знакомой рыжеволосой девушкой. А вот та себя не сдерживает. Стаканчик с кофе из Старбакса мгновением позже валяется на асфальте, пока рыжая восседает на плече Бекки и пытается её придушить. — Дорогая, я бы предпочла повторить подобное не здесь, — рычит Барнс, придерживая незнакомку за бедро, чтобы та не рухнула вниз. И откуда только подобный сентиментальный рефлекс взялся, попробуй пойми? — Неужели не помнишь? — шипит рыжая, позволяя себе упасть в чужие руки и после напряжённо вглядываться снизу вверх, словно пытаясь прочитать мысли. Бекка хмурит брови и качает головой. Рыжая задирает край тонкой футболки, демонстрируя шрам над тазовой костью слева. «Левая подвздошная область, никаких жизненно важных органов, кишечник заштопают, в худшем случае удалили бы яичник, так ведь его и без того уже нет…» Бекка машинально прижимает ладонь к животу и округляет глаза, вспоминая совсем не то. — Ты тоже стерильна, да, — кивает в ответ на безмолвный вопрос незнакомка. — Идём? — Я помню тебя меньше, — Ребекка наконец-то выуживает из памяти похожий образ — чёлка, две косички, упрямый взгляд. — Много времени прошло, — девушка сдержанно улыбается — и Бекка невольно улыбается в ответ. — Я и не думала, что ты жива. Потому не искала, — она поджимает губы, будто злясь на себя. Наклоняется, поднимает и выбрасывает стаканчик в урну, а после открывает стеклянную дверь пропуском. — Идём. Старк будет рад тебя видеть. Жаль, что она не дождалась. Бекка кивает. Барнс прекрасно понимает, кто — «она». -- — А Кэп про тебя не рассказывала почти, — Старк пожимает плечами, пока Бекка сидит за барной стойкой, положив на неё бионическую руку ладонью вверх. В живой — стакан дорогого виски, в котором едва-едва болтаются холодные каменные кубики. Энтони педант — в своего отца — и не любит разбавлять алкоголь. — Она думала, что я погибла, — Ребекка хмыкает, наблюдая за младшим Старком и вспоминая всё больше о его отце. У Говарда были усы, вечно уложенные волосы — красивый, стервец, как картинка, слов нет. Агент Картер смотрелась бы с ним потрясающе, но не вышло. Маргарет всегда была умнее. — Стеф была занозой в заднице. Очень патриотичной, знаешь, занозой. Всегда попрекала меня на тему справедливости... — Звучит похоже на неё, — Бекка хрипло смеётся и кусает губы — потому что ощущение потери ещё не накрыло её с головой. Девушка из воспоминаний не клеится с образом Капитана Америка — и Барнс смотрит новости прошлых лет без особых эмоций. — Я напрягу адвокатов. Ничего не обещаю, мисс Конгениальность, но постараемся выбить тебе условный срок. Как ветерану войны, жертве и далее по списку. Устраивает? Если да — тебе придётся играть по правилам. Бекка раздумывает лишь мгновение — и кивает. У неё же совсем ничего нет. -- вернись за мной вернись как в прошлый раз в прошлый       господи вернись       з      а      б      е      р      и м      е      н      я Бекка просыпается и машинально долго пялится в потолок, пока приходит в себя, а потом усаживается на кровати и трёт лицо руками. Она видела фото — Наташа поделилась. Кровать, застеленная полиэтиленом, предсмертная записка на тумбочке, входное отверстие на левом виске с горошину, правый разворочен в мясо. Дыра больше яблока, с рваными краями. Глаза зажмурены решительно, брови сведены болезненным спазмом. На светлых волосах кровь. Барнс неспешно одевается и выходит из комнаты, но не спускается в спортзал. Поднимается наверх, в бар, в поисках чего-то покрепче — пусть и бессмысленно, напиться же всё равно не выйдет. На периферии сознания колотится в судорогах желание найти компанию, не быть в одиночестве. Не жить в одиночестве. Судебные разбирательства оставили её в башне «Мстителей» на птичьих правах. К ней приходит заниматься Уилсон, которому явно нравится Романофф. Улыбка у парня добродушная, но Бекка видит, какой тяжёлый порой у Сэма взгляд, когда никто не смотрит. Когда он думает, что никто не смотрит. Вопросы Ребекка не задаёт. — Если ты ничего не помнишь, можем начать с малого. Записывай, что будет всплывать в памяти. Может, что-то совсем обрывочное, — он пожимает плечами и кладёт перед Беккой обычную тетрадь на пружинах. — Даты? — Нет. Скорее, эмоциональный отклик, — Уилсон улыбается — и Ребекка вспоминает старух с уличного рынка, порывисто обнимает его и скупо благодарит. В Нью-Йорке догорает весна. -- Код всплывает вместе с красным блокнотом, на котором такая же звезда, как и на её плече. Щелчок — пустота — очнуться уже в руках Романофф. Крепкая девчонка, не зря тренировала. Ребекка устало откидывается затылком на чужое плечо, жмурясь до белых точек за закрытыми веками. — Вернулась? Наташа тяжело дышит, почти хрипит — умотала. Они обе лежат на берегу какой-то речки — и, чёрт возьми, Бекка готова поклясться своим протезом, что это Потомак. — Меня заморозить нужно, пока не узнаете, как эту дрянь вытравить, Нат, — Барнс и сама дрожит от холода. Зимний Солдат — и мёрзнет. Ирония, бессердечная ты сука!.. Не от холода. Бекку трясёт самая обыкновенная истерика — беззвучная, горькая, нервная, потому что она вспоминает чужие худые руки, которые обнимали со спины, она вспоминает, как кашляла та болезненная блондинка. — Разморозь меня только в самом крайнем случае, — Бекка хватается за чужой рукав, позволяет себе болезненную слабость, закрывает глаза и чувствует, как горло давит болезненным спазмом. — В самом, слышишь? Романофф гладит её по голове и кивает. Холод криокамеры почти убаюкивает. -- Баки снится что-то, что происходило совсем не с ней. Она поправляет пояс чулок — спереди вставка из кремового кружева, кожа на животе тонкая, бархатная. Талия узкая — и помада на губах отдаёт каким-то странным привкусом, но вся помада такая. А эту подарила Пегги, чудесная, милая Пегги, сногсшибательная Картер. Красивая, чертовка — и она же одолжила бархатное своё платье, тёмно-синее, почти чёрное, в облипку, точно чехол под это тело. Баки плохо спит уже третью ночь — и синяки под глазами почти гармонируют с этим бархатом. Небо над головой по дороге в бар высокое и звёздное, голова кружится и холодно. Ссадины почти прошли — но Ребекке всё ещё страшно проснуться на том холодном металлическом столе, пока ей пытались стереть память. Она же неглупая, она же знает — после этих процедур голова была тяжёлая, словно чугунная. И вспоминалось всё с трудом. Вот Стеф никогда не вытравливалась. Стефания Роджерс, почти чахоточная девчонка, в которую Баки была влюблена — а сейчас Капитан Америка, тёплая, точно печка, высокая и красивая. Но не это главное. Главное, что Стеф не болела больше. Не задыхалась по ночам, не боялась сквозняков и спать могла на холодной земле. Баки была за неё рада, как рады совершенно отчаянные и безнадёжные. Она знала, что не доживёт до конца войны. Она знала, что Роджерс выйдет из неё победителем. Потому и красила губы густо, подводила контур карандашом, вычерчивала дугу Купидона, чернила глаза подводкой. Когда ещё выдастся возможность привлечь к себе столько внимания? Ребекке очень хотелось танцевать. Забыть про всё — да и танцевать, отстукивать каблуками ритм песни, как было до войны, а потом оставить на губах партнёра почти целомудренный отпечаток карминовой помады. И исчезнуть. Баки снится, что чужие волосы не уложены совсем — идеально прямые, рассыпавшиеся по плечам золотистым шёлком. Она пропустит между пальцами одну прядь, чтобы лишний только раз удивиться и усмехнуться, заставляя Стеф густо краснеть. А потом уйти в толпу, покачивая бёдрами, затянутыми в синий бархат. Баки снится только хорошее — потому что на моменте, когда она отчаянно тянется к чужой руке и не может ухватиться, её будят. По ту сторону стекла стоит Наташа, которая перекрасила рыжую копну своих волос в бумажно-белый. «Белый цвет заряжает энергией, очищает, говорит о том, что человек нестерпимо хочет перемен…» — Крайний случай, знаешь ли. Улыбка у неё всё та же. Барнс почти вываливается из криокапсулы в объятия Сэма и охотно кутается в протянутый плед. Из угла на неё смотрит какой-то чернокожий мужчина — и девчушка помладше, совсем подросток. — Мне тебе многое нужно рассказать. А времени в обрез, — Романофф трёт её плечи, словно пытается согреть и поделиться собственным теплом. — До утра время есть, — пожимает плечами Баки. — А где мы? И где Старк? — Об этом и речь. -- После щелчка у Барнс остаётся Наташа — и тот странный енот. Больше она не знает никого, а потому баюкает в собственных объятиях Романофф, которая потеряла слишком многих. И знала слишком многих тоже: Сэм рассыпался по щелчку того странного фиолетового мудака. И Т’Чалла, и Шури, и ещё миллионы других людей, которых Ребекка не знала. Наташа и правда разбудила её в самом крайнем случае. Когда мир собирался рассыпаться на куски, как плохо подобранная мозаика. Кто бы знал, как Бекка устала от войны. Кое-кто знал — но её давным-давно уже не было в живых. Очень соблазнительной казалась перспектива пустить и себе пулю в висок. Сдаться, сложить полномочия, закрыть глаза в последний раз... Стоп. Стеф никогда не уходила от драки. А значит — вовсе не очередная драка сработала спусковым крючком. Знать бы, что. -- После щелчка проходит год — а потом ещё один. Старк так и не появляется: по нему объявляют траур, а Баки наконец-то рассказывают всё в подробностях. Всё то время, что она заморожена была в Ваканде и видела сны о прошлом, которое было давным-давно.

я думала ты не придёшь

я д у м а л а — Подожди, Беннер, давай помедленнее. У меня нет — сколько там? Семь? — у меня нет семи докторских степеней. Поэтому прошу немного снисхождения и человеческого объяснения. Давай, — Ребекка взмахивает бионической рукой царственным жестом. Вместо блестящего металла — матовый вибраниум с золотыми прожилками. «Кинцуги — золотая заплатка, искусство реставрации сломанных вещей без попытки закрыть глаза на их историю…» Ребекка щурится и кивает машинально, мол, давай, расскажи мне свою теорию — и Брюс сдаётся. Снимает очки и усталым жестом трёт переносицу, собирая мысли воедино. — У Стрэнджа был один из камней, способный возвращать время вспять. — Если ты не помнишь, он исчез, — Бекка вздыхает. — Помню. Но… — Беннер кусает губы, упирается ладонями в столешницу. — Скотт объявился. Квантовая реальность. Он говорит, что только год назад видел в новостях, как Старк взрывал костюмы. — Судя по тому, что рассказывала Нат, это было, — Барнс пытается прикинуть в уме, но выходит плохо. — Это было почти восемь лет назад. За пять лет до щелчка, — Брюс кивает. — Не подозреваешь его во лжи или амнезии? — Нет, он полностью здоров. В этом и проблема. Выходит, время шло для него иначе, — Брюс взмахивает рукой почти нервно. — И есть шанс… Очень маленький, конечно, шанс… — Вернуться? — голос предаёт Бекку, ломается и хрипит. — Это звучит как безумие, — кивает Беннер. — Но я давным-давно уже сошёл с ума, — доктор почти шепчет, утыкаясь взглядом в голограмму с расчётами. — Попробуем, — припечатывает Барнс, соскакивая со стула. — Все мы тут тронулись умом. -- Баки смотрит, как Стефани поправляет на себе кожаную куртку и вертится перед зеркалом — статная, красивая. Барнс оглаживает её взглядом что ладонью, любуется. Насмотреться не может. Подходит со спины и крепко обнимает поперёк живота, зарывается носом в светлые волосы на загривке, шумно дышит. За окном цветёт настоящая Нью-Йоркская весна, ютится между стеклянных небоскрёбов и тянется к небу. — Ты чего, Бак? — Роджерс смеётся и накрывает её ладонь собственной, чуть отклоняется в сторону, чтобы перехватить взгляд Бекки через зеркало. — Соскучилась, цыплёнок. Барнс закрывает глаза и крепко жмёт Стефани в объятиях, словно боится, что та рассыпется, что это снова дурной сон. Реальность отдаётся теплом на коже. — У меня ощущение, что ты предложишь мне сейчас жить долго и счастливо и умереть в один день, — выдаёт Стеф со смешком, пока Ребекка жмурится и прижимается щекой к тёплому плечу. — Нет, ты что. Роджерс улыбается и качает головой. — Мы никогда не умрём, — отрезает Баки, открывая глаза. — Слышала? — Я не хочу без тебя жить, — тихо произносит Роджерс, хмуря светлые брови. — Кто ещё меня терпеть будет? Барнс цокает языком и хрипло смеётся. — Я всегда тебя найду, цыплёнок. Сомневаешься? Стеф качает головой и улыбается. — Уже ведь нашла, — бионическая рука обнимает сильнее. — Если бы нет — я бы точно пустила себе пулю в лоб. Баки вздрагивает. «Не в лоб, в висок.» Она хмыкает и легко целует Стеф в загривок. — Дура ты, цыплёнок.