В лебедях озеро

30 декабря Юра Плисецкая сидела на корточках около металлического ведра во внутреннем дворике общежития номер три Эннского художественно-балетного училища. Юра уверенно и методично рвала какие-то лежащие рядом тетради и блокноты. Юра рвала, рвала, рвала, а ошметки выбрасывала в ведро и каждый бумажный кусочек сопровождала злым всхлипыванием. — Сука! — кусочек полетел в ведро. — Пидорас, блядь. — Еще один. — Ненавижу урода. Юра снова всхлипнула, утерла нос рукавом, она почему-то сидела в домашнем плюшевом костюме розового цвета, но пятнистого узора, а сверху сыпался мягкий и тихий снег. Ей должно было бы быть холодно, потому что декабрь, зима и непогода, но ничего подобного — Юру Плисецкую грела ненависть, чистая, как спирт, который гонят соседи из шестьсот пятнадцатой комнаты. Юра утрамбовала макулатуру в ведре, встала, потянулась, потерла руками лицо и выудила из кармана толстовки спичечный коробок. Если бы она курила, подумала вдруг Юра, было бы проще, можно было бы затянуться так вот драматично сигареткой, как в любимых фильмах делают, и всем сразу стало бы понятно, что она, Плисецкая, роковая женщина, которую ни один урод не имеет права бросить. Ни один. Спичка чиркнула и погасла, Юра сплюнула и выбросила, взяла новую, чиркнула, вспыхнул огонек, притягивавший взгляд. Юра разжала пальцы, и спичка, как в замедленной съемке, полетела в ведро. Бумага, хорошо сдобренная растопкой для костров, вспыхнула, заставив Юру отшатнуться. — Пиздец, — выдохнула Юра и наконец-то разрыдалась так, что заболел затылок. Это горели дневники, которые Юра вела последние года, наверное, два или три, и каждая из этих тетрадок была подписана: «Ю. Никифорова». Юра была влюблена, влюблена безумно и отчаянно, так сильно, что готова была молиться на объект своего обожания, а объект оказался пидорасом, моральным уродом, ублюдком, который обещал золотые горы, а не дал даже камня. Юра Никифорова горела, а Юра Плисецкая устало сидела на корточках, уперев подбородок в ладони и тупо уставившись на костер. Пидорас. — Что делаешь? — вдруг откуда-то сверху донесся мягкий голос, и Юра вскинула голову. За слезами было плохо видно, но Алтын она узнала бы, даже если бы была слепой. — Не твое дело, — огрызнулась Юра. Алтын в ответ пожала плечами и прошла к мусорным бакам. Ну да, конечно, мусор выбросить. Стала бы эта чурка выходить из комнаты, чтобы проверить, где там ее соседка. Ага, десять раз. Зашуршал пакет, Юра поежилась. Огонь ненависти, который горел внутри Юры и ведра, конечно, грел, но недостаточно, по-хорошему, нужно вернуться в общежитие, но Юре было жизненно важно увидеть, что дневники догорели до конца, что от них остались только пепел и пыль. — Тебе не холодно? — опять эта чурка, от одного только голоса которой становилось тошно. — Нет. — Может, тебе куртку оставить? Юра даже не пошевелилась, потому что в этом не было никакого смысла. Ну скажет она Алтын, что да, ей холодно, да, оставляй куртку, и что, та оставит? Свою драгоценную кожанку, в которой осенью-то холодно было, что уж про конец декабря говорить. Дебилка из Чуркестана. — А твою принести? Юра и в этот раз промолчала и вместе с треском сгорающей бумаги услышала скрип снега под ботинками. Нет, подумала она, что ни говори, а вот в обуви у Алтын был вкус. Специфический, конечно, но Юре нравился, хотя она не призналась бы в этом даже под дулом автомата. Бумага горела отвратительно долго, словно это и не бумага, а мокрое дерево, например, или человеческая кожа. Или что-то из этой оперы, Юра однажды смотрела документалку по Нэшнл Джеографик про горение. Бумага все горела и горела, и Юра успела пять раз пожалеть о том, что не согласилась на предложение Алтын принести ей куртку. Уж в пуховике-то было гораздо комфортнее прощаться со своими мечтами стать Юрой Никифоровой, примой-балериной Большого театра и партнершей Виктора Никифорова. Они, по убеждению Юры, были бы самой прекрасной и профессиональной парой русского балета, ей так Яков сказал. Или не сказал, но непрямо намекнул. Ну или не намекнул, а… Впрочем, какая разница? Не быть ей примой русского балета без Виктора, а Витя променял ее на какого-то японца. И ладно бы, Юра сжала руки в кулаки так сильно, что ногти впились в ладони, этот японец, как там его зовут, был танцором! Это было бы хотя бы понятно! Нет! Он — Юра сплюнула — фигурист! На коньках, Господи, прости. Мимо прошла Алтын с мусорным пакетом, забитым пластиковыми бутылками, потому что она была за раздельный сбор мусора и вообще угоревшая по зеленым и экологии, что, по мнению Юры, было кретинизмом чистой воды. Но Юра молчала, потому что незачем дразнить соседку, которая старше, больше, сильнее и опытнее. Сладко звякнул колокольчик, и Юра, ухмыльнувшись, закатила глаза, потому что это был чуркский колокольчик в косе. У Алтын была такая же кретинская, как и она сама, прическа — сверху волосы длинные до лопаток, а снизу все выбрито. И обычно она завязывала пучок на макушке, но иногда — иногда — заплетала косу, в которую вдевала колокольчик. Юра в такие дни называла ее коровой. — Там вахта, — бросила Алтын, и Юра пожала плечами. Вряд ли Алтын видела этот ответ, но даже если и видела, то какая разница. Абсолютно никакой. Мимо прошли еще трое, Юра их не знала, наверное, на курс или два старше, чем она, первокурсница и малявка. А вот Витя был старше, выпускник, и все с ним считались, потому что его называли виртуозом и «Нуреевым русского балета», хотя — тут Юра утерла потекший нос и сорвалась с мысли, потому что Алтын прошла мимо в третий раз, и на этот раз она шла с тлевшей сигаретой в зубах и рюкзаком. — Блядина, — раздраженно прошипела Юра и зло пнула ведро, которое перевернулось и выплюнуло на снег остатки юриной любовной лирики, которую она так бережно записывала в дневники. Вообще-то Юра немножко удивилась своей злости, потому что раньше ее не волновало, куда Алтын ходит и с кем. Да пусть хоть с половиной Энска перетрахается, ей-то, Юре, что? Но вот именно сегодня было почему-то очень обидно, что у кого-то есть личная жизнь, а у нее нет. Юра потерла плечи руками и повернула в общежитие — сначала обошла его, потом постояла со знакомыми на курилке, сама не курила, потому что дед узнает — повесит, но постоять? Почему бы и нет. Потом поболтала с однокурсницей об экзаменах, практически весь курс завалил историю России, а Юра сдала неплохо, потому что вовремя выпросила у Никифорова шпоры. Поболтала с вахтершей, которая смотрела по телевизору, висевшему на стене в холле, «Великолепный век», о Сулеймане Пышном и том, как он любит Роксолану. — Ах, — вздохнула вахтерша Анна Васильевна, влюбленно уставившись в экран, — мне бы такую любовь. — Да куда вам, — отозвалась Юра, мысленно представляя, как было бы здорово, если бы Никифоров смотрел на нее так, как султан на эту свою рыжую наложницу, — вы для такого еще слишком молоды. Анне Васильевне в ноябре стукнуло семьдесят четыре. Вахтерша рассмеялась и махнула рукой, иди, мол, маленькая подлиза. Юра поднялась к себе на шестой этаж, подергала дверь комнаты, вдруг Алтын не закрывала, потому что на самом деле просто в магазин ушла? Заперто. Пришлось Юре бежать на вахту, брать запасные, открывать комнату, бежать назад, а потом снова в комнату, чтобы упасть на кровать Алтын на нижнем этаже и опять расплакаться. С момента отъезда Никифорова у Юры глаза постоянно немножко на мокром месте. Совсем чуть-чуть, и все же это было неприятно. — Гнида тупорылая, — она глухо прогудела в подушку и перевернулась на бок. В комнате их жило двое, так уж получилось, что свободных мест при заселении не было, так что выселили двух пацанов, которые ушли в армию, и заселили сначала Алтын, а потом Юру. Так, по крайней мере, объясняли на студсовете. — Чтобы тебя там коньками в твоей Японии переехало. Это Юра сказала портрету Фонтейн на противоположной стене. Фонтейн ласково и понимающе улыбалась, но Юре легче почему-то не стало. — Никифоров — хуй на блюде, — доверительно сказала Юра, Фонтейн, как вдруг показалось, скосила взгляд на стол, Юра сделала то же самое и увидела, что настольные часы показывали очень важное время — Юра опаздывала на поезд. Она подорвалась, рванула к шкафчику, запуталась в штанах, пока из снимала, в колготках, пока их надевала, закрутилась в юбке, раскрутилась в юбке, застряла в воротнике гольфа, прорвалась, растрепав волосы, быстро зашнуровала ботинки, упаковалась в пуховик, обмоталась шарфом, надела шапку, схватила чемодан, вышла из комнаты, провернула ключ в замке на оборот и вдруг хлопнула себя по лбу. — Точно, блядь, сумка! Открыла дверь, ворвалась в комнату, взлетела на свой второй этаж кровати и замерла. На сумке, в которой лежали кошелек и паспорт, лежала какая-то маска для лица из тех, которыми пользуется Алтын, когда у нее лицо после блядок отекает; на маске была плитка шоколада в синей коробке, а сверху была прилеплена записка, написанная размашистым и аккуратным почерком: «Не реви! С Новым годом». Юра фыркнула и засунула все это в сумку, сумку повесила на плечо, закрыла дверь, подхватила чемодан и побежала ловить автобус. Уже из автобуса она написала Алтын, которую нашла в общем чате крыла: «Спс», большего та не заслужила, подумала Юра, но на всякий случай проверила, не ответили ли ей. Несколько остановок Алтын молчала, и Юра уже решила, что ну ее к черту, эту чурку невоспитанную, когда телефон завибрировал. Не было ничего, кроме стикера «Так победим». Юра уставилась в окно и постаралась спрятать в шарф улыбку. В конце концов, а почему бы и не улыбаться? Она избавилась от Никифорова, сожгла все концы, сдала экзамены, вышла на стипендию и едет домой. А Алтын и ее дурацкие стикеры тут ни при чем. Осторожно, двери закрываются, следующая станция «Дом».