Разные

Они все же, черт возьми, слишком разные, чтобы быть влюбленными друг в друга. Уго никогда не признается вслух, а Харри никогда не прочтет по его губам невольно проскользнувшее «Je t’aime». Они навсегда будут друг другу приятелями, и все будут удивляться, как эта их дружба вообще получилась, что свело вместе таких непохожих людей. И Уго сам будет молча недоумевать, как дошел, докатился и за какие грехи. Будет удивляться, как внезапно поддался чужому порыву, горячечному и безрассудному, как оказался в крепких тисках молодых рук. Со смятенной душой он вернется домой, поцелует жену, нежно потреплет светлые вихры дочурок, замечая, как те уже успели вытянуться и похорошеть. Он забудет в довольстве мгновений семейной жизни свое и чужое безумство. Забудет, чтобы потом, после горького, как пот и слезы, поражения, своего или общего на двоих, вновь повторить свое падение, так похожее на полет. И вновь будут горячие руки, и вновь будет желание с привкусом слез, и боль, приятная и желанная. И вновь собственные губы будут шептать беспорядочную бессмыслицу, которую впору говорить лишь влюбленным девчонкам – никак не суровым английским капитанам. И эти слова, французские и неясные, потонут, захлебнутся в жаркой глухости вырвавшихся изнутри стонов. А в ответ будут сильные объятия и грубоватые ласки, и крепкие поцелуи с железным привкусом собственной крови. Будет страсть, огромная и мощная, как морская волна; прекрасная, как девятый вал Айвазовского. Она накроет с головой их двоих и отгородит от мира. И для Уго останутся только полные крепости руки, за которые так необходимо цепляться, когда внутри боль отдается обидным огнем; только жесткие пальцы, не отпускающие и на миг; только жалящие губы и незримые под тенью лба опасные глаза, серые, как дождливое небо над ставшим почти родным Уэмбли. И скомканное белье, хлопковое и грубое, будет неприятно тереть поясницу, а кровать натружено скрипеть добротным деревянным каркасом и биться привычным ритмом о шероховатую гипсокартонную стену, блеклого серого цвета ровно на скромные три звезды. А Харри будет тонуть в непонятно откуда взявшейся у скромняги-капитана французской чувственности и бесконечной покорности. И будут для него лишь хриплые всхлипы, лишь блестящие в мертвом электрическом свете уличного фонаря огромные глаза с темными расширенными, как у наркомана-амфетаминщика, зрачками; лишь пальцы музыкальные, как у знатного лорда, сдерживающие своей прохладностью его огненный пыл; лишь теснота, жаркая и скользкая; и длинный грубый ворс покрывала, комом скрутившегося под его стертыми в пылу атаки коленями. А потом, когда все кончится, Харри в изнеможении упадет на своего капитана сверху; придавит его всей своей молодой усталостью. И будут они лежать вместе, как одно неразрывное целое, и будет им тепло друг в друге, несмотря на холод зимний, одиноким ветром гуляющий по темной в разливающихся предутренних сумерках тесной комнатке неизвестного отеля. А потом, только в дремоте потонет, наконец, весь мир Харри, Уго вдруг очнется, пробудится в нем привычный для всех случайных любовников стыд. Он задергается, засобирается, неловко пытаясь незаметно вырваться из объятий, потревожит здоровый сон Харри. Тот пробурчит что-то неясное, сгребет в охапку покрепче, чмокнет влажно в щеку, будто свою милую жену, и дальше заснет безмятежно. А Уго будет мучительно медленно выпутываться из жаркого хитросплетения чужих конечностей, разминать затекшие мышцы, оттирать наскоро следы страсти ледяными салфетками. А дальше будут и праздные угрызения совести, и десятки невыкуренных сигарет – они спортсмены, они не курят, не пьют и не страдают по пустякам. И лишь один он, Уго Льорис, слишком любит все усложнять. Любит, когда все на зависть миру: и умницы-дочки, и очаровательная жена, найти себе новую проблему, зажечься к самой футбольной старости дурацкими чувствами, да не к какой-то модели с обложки, а к собственному форварду, который, к тому же, еще и младше на добрых семь лет. Собираясь, он, сам не зная зачем, поднимет с серого ковролина чужие джинсы, сложит их по привычке аккуратной стопкой вместе с футболкой и бельем на стандартный для всех трехзвездочных отелей темный прикроватный столик. И лишь прикрывая за собой дверь, Уго позволит себе бросить последний взгляд, чтобы запечатлеть где-то в сердце милый образ. Спящий Харри покажется ему безмятежным и спокойным, как на поле; таким родным, что Уго слишком захочется остаться. Но он мужественно хлопнет дверью, отсекая все порывы женской сентиментальности, пробудившейся внезапно где-то глубоко в груди. И он будет клясть себя за содеянное, клясть – и старательно забывать в легком винном флере, в ярком детском смехе, в теплой нежности заботливых рук Марин. Забывать, чтобы затем повторять все снова: снова тонуть в ложной теплоте страсти, потакая зову пустых чувств. Забывать, чтобы снова надеяться, что когда-нибудь на его дерзновенное «Je t’aime» ответят долгожданным «I love you». Но все же они, черт возьми, слишком разные люди.