House of Calm

— Я просто хотел… Я не знаю, как так получилось… Если бы этим оправданием сопровождался пожар всего дома с завыванием сирен пожарных машин и шипением льющейся из вертолётов воды сверху, Олег бы ни капли не удивился. То есть вообще. То есть совсем. То есть, как и сейчас, он вздохнул бы так тяжко, словно начал вспоминать о гибели всего своего дивизиона в каком-нибудь Вьетнаме, и приложил бы ладонь к лицу, не говоря ничего, что могло бы выразить… тут даже непонятно, что выражать-то нужно: соболезнование криворукости и полному отсутствию хоть каких-то базовых умений в простейшей кулинарии, сожаление насчёт очередной испорченной сковороды и перевода продуктов или полное разочарование в Серёже-не-подходи-к-плите-Разумовском, который всё-таки после уже, кажется, двух точно таких же инцидентов подошёл к плите и рискнул начать с чистого листа, будто у него и не было никакого травматического опыта за плечами. Олег испытывает очень гадкое чувство дежавю: испорченная и пахнущая гарью очередная кухонная утварь больше напоминает свежую братскую могилу, и над ней стоит он, чьё имя вообще нельзя произносить на кухне — очень, крайне, сильно виноватый Серёжа, спрятавший свои пакостные руки за спиной и смотрящий своими совершенно невинными глазами куда угодно, но только не на то, что натворил. Сковороду жалко. Она служила Олегу долго, верно и преданно как в спасении от голода, так и в чисто теоретическом ударе по чьему-нибудь лицу в случае внезапного нападения, но, к сожалению, не пережила получасового стояния на включенной плите и на прощание жалобно скрипнула отвалившейся ручкой, прежде чем на неё вылили кружку воды. На горящую сковороду. На пылающие угли того, что считалось съедобными продуктами, до того как голод застиг Серёжу врасплох. На только что выключенную и ещё даже не остывшую плиту. Единственное, что можно сказать, взглянув на Олега всего лишь на секунду — это то, что какого-то такого неожиданного предательства он и ожидал. Это просто нож в спину от тебя, Серёж. Только не нож, а приказавшая долго жить сковорода и чудом не сгоревшая кухня. — Я следил за временем, честно! — Серёжа всё ещё пытается оправдаться, шаркнув ногой и посмотрев на разочаровавшегося во всей жизни сразу Волка в надежде, видимо, на то, что после сказанного с него спадут все обвинения и вдруг выяснится, что еда воспламенилась ну вот просто так, с ничего, сама, а не потому что её оставили гореть в аду. — Оно как-то… само всё получилось. Ответа вслух от Олега дожидаться не было смысла. Он сначала смотрел на это пепелище без какой-либо эмоции на лице вообще, словно угли под этим взглядом могут сложиться в что-то вроде «отомсти за нашу смерть», а затем перевёл взгляд на Серёжу — такой нахмуренный взгляд, по которому ясно бы читалось: «Это серьёзно сейчас произошло или это настолько тонкий юмор, что я не достоин его понимать?» Серёжа честно не хотел, но так сложилась чёртова судьба. Его пробирает нервный смешок. — Прости?.. — в этой ситуации прощение лучше не утверждать, а лишь робко так о нём поинтересоваться. Когда Олег подходит вплотную, Серёжа, естественно, на шаг отходит. — Олег? Разумовскому кажется, что ему вовсе, блять, не кажется, что сейчас ему вломят неплохой такой подзатыльник и отправят на курсы по обучению готовке прямо сейчас, прямо в эти десять вечера, прямо в этот октябрьский холод и прямо в тапках, в которых он сейчас стоит. Олег медленно поднял руку — Серёжа отходит подальше, но дальше, к сожалению, стена. Он ведь даже забыл, что готовил. При взгляде на оставшиеся от еды угли из головы вылетело вообще всё, что бралось для приготовления будущего кострища. Ну, всё. Гагарин долетался, он, видимо, доготовился. Но его подняли под руками, отрывая от пола и вынуждая инстинктивно поджать ноги, пронесли через всю кухню, поставили за порог и закрыли перед носом дверь. В какой-то момент где-то за дверью недовольно закряхтела Марго — именно она служила хорошим звуковым сопровождением под стать сирене под вскрик Серёжи, стоило ему почувствовать запах гари и вспомнить, что он, вообще-то, хотел есть и даже что-то себе готовил, — и дверь очень скоро снова открылась, выставляя птицу вон из кухни прямиком к её хозяину. Марго сильно возмущена, судя по тому, как сильно она хлопнула крылом по рыжей голове, улетая и скрываясь где-то на шкафу. Ну, наверное, это можно считать за прощение?.. наверное… Он вздыхает, думая, стоит ли попадаться на глаза Олегу сейчас и заглянуть на кухню или всё-таки уйти в другую комнату и переждать угрозу своему здоровью там. Нет, конечно, Разумовский всегда утрировал насчёт того, что Волков может являться для него угрозой — он угроза для кого угодно, для любого человека на этой чёртовой земле, но только не для Серёжи. Тот максимум, чем Олег может запугать — поднять руку над рыжей головой и сказать, что вот прям сейчас он ударит, вот прям сейчас, прямо сейчас, и так проходит минута. Так уже было несколько раз, и в первый, если честно, Серёжа даже испугался, изобразив вселенскую скорбь на лице и некое подобие страха с сожалением о содеянном, но рука Олега опустилась, а по грехам так и не воздалось. Второй случай угрозы случился на второе едва не случившееся жертвоприношение кухни богу криворукости, вот только тогда Серёжа уже просёк эту фишку, и вместо попытки сделать испуганный и раскаивающийся вид он аккуратно подошёл ближе, пригнув на всякий случай голову и прикрыв её же рукой, мило улыбнулся и провёл ладонью Олегу по щеке, вторую ладонь уложив на его грудь и глядя в эти ничуть не верящие поведению поджигателя кухонь прищуренные глаза. В синих глазах Серёжи черти отплясывают ламбаду на трупах давно убитых и похороненных ими же здравом смысле и совести, ей-богу, только на Олега-непробиваемую-стену-Волкова это уже давно не действует. Ну, не то чтобы давно, но лет вот двадцать уже точно. Серёжа тогда приподнялся на носки, мурлыча что-то вроде «это больше не повторится, я обещаю», и огладил по щеке снова, проходя большим пальцем по уголку губ, на что Олег только неодобрительно хмыкнул. Разумовскому верить — себе дороже выйдет, но в тот момент Волк был спокоен больше за то, что синие глаза не светились нехорошим золотом. Серому, наверное, было бы грустно, если бы на этот промах Олег отреагировал как-то эмоционально, но Олег и эмоции — это антонимы, поэтому Серому не грустно. Ему теперь даже немного обидно, что он, несчастный и голодный, так и не получил еды, зато получил обожжённый палец, когда в панике брызнул водой на внезапно появившийся на плите костёр, а сковорода брызнула на руку чем-то горячим в отместку. Немного обидно, что из них двоих в доме сыт только Олег, а именно немного, потому что сыт Олег только выходками Серёжи на кухне — в этих голодных играх Разумовский проигрывает раз за разом. Серый всё-таки решил не возвращаться на поле боя, уходя в комнату и усаживаясь в угол красного бархатного дивана, подбирая под себя ноги и натягивая на себя скомканный в другом углу плед. Ну и пожалуйста, ну и не нужно. Он утыкается в свой телефон, сложив руки и голову на жестковатый подлокотник, и в таком виде, в каком он сейчас — сиреневый свитер, растрёпанные рыжие волосы, недовольное лицо и поджатые коленями к животу ноги под красным пледом, — в нём угадаешь кого угодно, но только не серийного маньяка-шизофреника, побывавшего за решёткой дважды и находящегося сейчас в бегах. Вернее, в таком подвешенном состоянии он находится уже давненько, и иногда складывалось ощущение, что он больше никому даром не нужен в этой полиции. Нет, он был в курсе, что товарищ Сергей Разумовский в розыске и вообще эта рожа протокольная на двадцать пять пожизненных сроков тянет, но то ли поиск ведётся не слишком охотно, то ли Олег умудрился спрятать его в такой глуши, что проще посчитать без вести пропавшим и погибшим, чем найти… В общем, хреново ищите, товарищи полицейские, хреново. В этом доме на отшибе цивилизации не так уж всё и плохо, и спустя несколько месяцев отсутствия выхода за стены этой норы Серёже даже начала нравиться эта страшненькая архитектура и обстановка комнат. От безысходности, скорее всего. Сначала он вообще был рад тому, что его выпустили из подвала, а теперь и с этим был вынужден смириться. Вот только Олег никак не мог смириться с тем, что в его отсутствие неприметная лачуга постепенно начала превращаться в нормальный такой двухэтажный дом с дорогой отделкой и дорогой мебелью, но Серёжа клятвенно заверил, что всё под контролем и Волкову нечего беспокоиться, связи налажены, всё засекречено, правда-правда, никто никого с поличным не возьмёт. После угрозы обустраивания своей новой комнаты в не менее привлекательном подвале снова Олег спустя несколько дней по возвращении обнаружил его забетонированным — Серёжа открестился от содеянного с очень честными глазами, говоря, что, наверное, просто очень хорошие люди проходили мимо с бетономешалкой и случайно пролили содержимое машины аккурат во внешнюю подвальную дверь, — и это был третий раз, когда «я тебя сейчас ударю, прямо сейчас» снова не сработало. Серый смотрел в глаза Олегу очень проникновенно и максимально печально, как сожалеющая о сожранной банке шоколадного печенья собака, и, встав на носки, коснулся тогда головой поднятой вверх руки, оглаживаясь о ладонь самостоятельно. Ладно. Ладно, хрен с тобой. Живи, только на радары не попадайся. Но всё лирика, лирика, пустая лирика. Уже около полугода всё в порядке. По-прежнему мучают жестокие кошмары, по-прежнему страшно порой смотреть на себя в зеркало — страшно внезапно увидеть золотой блеск в глазах и понять, что всё настолько плохо, что хуже некуда. Но нет. Ничего не было. Было ужасно громкое сердцебиение и долгое вглядывание в своё собственное отражение, в это осунувшееся лицо и мешки под глазами, были попытки разглядеть несуществующее, от которых сердце обрушивалось в ноги каждый раз. Было страшно отвести взгляд, было страшно что-то увидеть. Из сосредоточения выводил стук в дверь с вопросом о том, всё ли в порядке, или вовсе прикосновения к плечу большой тяжёлой ладони, от которых Разумовский вздрагивал каждый раз. Он боялся возвращаться в то самое состояние. Он даже не осознавал, что, отшатываясь от зеркал, упирается спиной в грудь Олега и не уходит, ощущая его руки на своих плечах и даже слыша вопросы о своём самочувствии, но не отвечая на них и приходя в себя. Он искренне надеялся, что эти загоны и заскоки скоро прекратятся. В конце концов, общество Олега позволяло не опускаться до обдумывания того, что с ним было, и не забиваться в угол, заходясь в крике. Это самое общество сейчас до сих пор гневно гремит на кухне и наверняка думает, какой всё-таки Серёжа нехороший человек, и Серый довольно лыбится, думая о том, что об этом действительно может думать Волк. Ну и, возможно, он просто нашёл в телефоне какой-то очередной забавный видос с воронами или другими птицами, поэтому и лыбится. Вроде того, где большой какаду в безысходности орёт в маленькую пластмассовую кружечку. Как же многие люди понимают тебя, большой какаду. Проходит около сорока минут, прежде чем Серый слышит скрип раскрывшейся кухонной двери за стеной и шаги. Олег всё это время оценивал стоимость ущерба и идёт предъявлять расценки? Марго зашуршала на шкафу, кряхтя, и казалось порой, что она просто неистово матерится на своём вороньем языке на всё происходящее. Разумовский ради приличия даже приподнялся и нормально сел, смотря, как Олег появляется в комнате с подносом, ставит поднос с настоящей — не похожей на угли — едой на диван, придвигает руками стеклянный кофейный стол прямо к Серёже-на-кухню-ты-больше-не-войдёшь-Разумовскому и перемещает поднос на него. Всё это в абсолютном молчании. Волков даже не смотрит на Серого, будто его и нет в комнате — отряхивает руки и снова уходит. Серёжа только взглядом его проводил, глянув уже после на то, что ему принесли. Вау… вот как выглядит настоящая еда? И даже хорошо пахнет? Это не галлюцинации? Интересно, сколько лет нужно учиться этому мастерству, чтоб уметь так хорошо готовить? Это правда ему? После тотального разгрома на кухне? Серый сопротивляется желанию распотрошить этот свежий кусок лазаньи, чтобы найти в нём отраву или снотворное, но в Олеге он не сомневается. Олег будет злиться на него, но пальцем не тронет. В подвал разве что мог кинуть, пока тот был, а теперь всё. В вооружении Волкова есть только «я тебя ударю прямо сейчас», но Разумовский прекрасно знает, как нейтрализовать эту страшную тактику. У-у-у, страшный-страшный Олег Волк, он в рыжих Серых знает толк. Волков возвращается буквально минут через пять, заставая Серёжу с набитыми щеками, мгновенно взглянувшего в его сторону и замершего, и ставит на поднос рядом бокал с горячим глинтвейном. Корица, лимон по традиции. Ему, Олегу, показалось, что разрушитель кухни смотрит на принесённое глазами узника Освенцима, который нормальную еду последний раз только на чёрно-белых истрёпанных фотографиях в газетах и видел. Вот… ну вот… вот как злиться на него? Никак. Это просто невозможно. Олег только вздохнул, качая головой и уходя в направлении кухни снова. — Ты куда? — Серёжа не может не спросить. Казалось бы, ответ очевиден, но можно уже задницу и усадить куда-нибудь. Вдруг это вообще не ему поесть принесли, но слова не сказали? — Реконструировать руины обратно в кухню, — Олег сказал это совершенно без какой-либо интонации, но Серый знает, что взгляд Волкова в момент произнесения фразы говорил сам за себя: «Сам-то догадаться не можешь, поджигатель?» Как мило. Опрятный Волк пожертвовал тягой к чистоте на кухне, готовя для голодного упыря в полном разгроме и при подожжённой плите, чтоб ел, сидел на месте и не мешал приводить запретное отныне для него место в нечто похожее больше на обитель нормального человека, чем на постапокалиптическую разруху. Обида, какая бы она ни была, улетучилась мгновенно, причём у обоих: Серый вроде как ест и не возникает, Олег искренне пытается превратить пепелище в плиту обратно в абсолютном молчании. Кажется, эту конфорку уже ничего не спасёт — она так и останется напоминанием о страшной расправе Гражданина над несчастной кухонной утварью, пока плита не будет заменена. Чёрное, оплавленное место. Как чёрная метка. Повезло, что работают остальные три конфорки и что оплавление не задело ручки управления. Пол был мокрый, стена у плиты почернела от дыма. Олег держал окно открытым уже около часа, чтобы вся гарь выветрилась к чёртовой матери и не напоминала о грандиозном провале в жизни одного маньяка, сидящего сейчас в другой комнате и, судя по его голосу, убирающего свою ворону со стола, прося не воровать его еду и оставить ему хоть что-нибудь. Смешок вызвал сначала возмущённый, а потом сменившийся на опечаленный возглас: «Марго, нет, эта коричная палка не для тебя. Марго, фу! Брось!.. Олег пустит тебя на суп за крошки на шкафу, я тебя предупредил». Олег, если честно, уже давно смирился, что эта умная птица делает всё это не потому, что ей мозгов не хватает додуматься, а потому, что ум очень хорошо сочетается с вредностью, и если этой птице что-то нужно, то она заберёт это. Неважно, пригодится или нет, главное — забрать, отковырять, достать, украсть, спрятать и сделать вид, что забыла где, а вы, молодые люди, ищите, я не понимаю, о чём вы говорите. Жаль, что Марго целиком и полностью всегда за своего хозяина, а так бы, может, клюнула бы пару раз по рукам, когда тот потянулся к включению плиты, и выгнала с кухни прочь. Предательница. Волков осматривает кухню очень скептически, вытирая руки о полотенце. Если не считать оплавленного и почерневшего места, бывшего конфоркой, на плите, то всё, в принципе, доведено до ума и почти похоже на нормальное человеческое помещение без следов прошедшей здесь чумы и как минимум одной мировой войны. Ему кажется, что он в армии так не упахивался, как сегодня, приводя обыкновенную кухню после погрома Серёжи в порядок. В другой комнате ссора между вороной и её владельцем уже давно затихла, а когда Разумовский затихает, то это либо хорошо, либо неебически плохо, и в любом случае лучше заглянуть к нему и увидеть, чем он занят, чем спустя ещё минут десять обнаружить вырезанную на стену пентаграмму для вызова дьявола или исписанный тетрадный лист под код очередной новой программы, позволяющей обязательно что-нибудь взломать. Порой Олегу казалось, что Серёжа может сидеть и корпеть над хаком какой-нибудь базы данных весь день просто по приколу, ведь ему скучно. От него можно ожидать чего угодно. Правда, последние полгода он старается не сидеть в своём компьютере целыми днями, но не оградил же он себя от этого совсем. Его вообще ни от чего оградить просто нереально: он найдёт себе путь из любого заточения. Это просто бесполезно. На многострадальной кухне свет наконец выключается, Олег со спокойной душой возвращается в комнату, надеясь, что Серому не приспичит оплавить всю плиту окончательно этой ночью, а то при возникновении пожара и нечеловеческих криков от содеянного Волков просто ляжет на диван и будет смотреть в потолок, ожидая своей смерти и размышляя о смысле жизни. Серёжа устроился на диване в самой наирасслабленной позе, сдвинув поднос с середины столика на край, держа в руках наполовину пустой бокал без коричной палочки и вытянув ноги на стол. Слышно, как Марго хрустит чем-то на шкафу, обернувшись на Олега, зыркнув своими маленькими красными глазами и снова спрятавшись в своём гнезде из похищенных вещей — Серёжа предполагал, что именно его белая ворона стоит за исчезновением нескольких носков, пары ручек, вилки с золотой окантовкой, пуговиц и связки ключей. Марго пыталась после этого забрать к себе и вторые ключи, вытащенные из кармана небрежно брошенных на диван брюк, но Олег вовремя заметил и не менее вовремя предложил обмен уже зажатых в клюве ключей на какую-то монету, завалявшуюся в кармане. Нет, конечно, все эти вещи всегда можно было забрать со шкафа обратно, но Марго, во-первых, поднимет страшный крик и будет биться не на жизнь, а на смерть (а где зла Марго, там зол и кое-кто покрупнее — тот самый, с рыжими волосами), а во-вторых, она ещё и смертельно обидится, а обида вороны хуже египетских казней. Серёжа знает, как умеет мстить Марго, но молчит как партизан, поэтому Олег и не интересуется. Не такие уж и нужные у неё в гнезде вещи. Правда, единственное, что Марго никогда не трогает, как бы баночка или блистер упоительно не блестели в лучах лампы или луны — таблетки, которые пьёт Разумовский от кошмаров и просто для успокоения. Вывернет все карманы и залезет под все диваны, во все пыльные и паутинные углы, в саму Вальгаллу, под холодильник, но баночку с блистером не тронет. Лицо Серёжи весьма довольно. Когда Олег садится на другой конец дивана и устало откидывает голову назад, Серый сначала переводит взгляд на него, допивая из бокала, а затем наклоняется, отставляя его на стол, и придвигается немного ближе, опираясь на диван рукой. Волк смотрит на него совершенно спокойно, и Серёжа уже не в первый раз думает, что Олег — единственный человек, который при взгляде Разумовского на него и при тесном с ним же контакте его не боится. Делай что угодно, и он всё равно придёт и спасёт. Сейчас Серый абсолютно безобиден — безобиден в том плане, что нет больше места безумствам и схождению с ума в его голове по щелчку и шёпоту голосов внутри, или имеет место быть то, что Олег просто постепенно теряет бдительность по какой-то коварной Серёжиной задумке. Да, он совершенно потерял хватку: Серёжа прищуривается, склоняя голову к плечу, придвигается ещё ближе и… имеет наглость лечь прямо на чужие колени, сложив одну руку себе на живот, вторую протянув вверх и касаясь щеки Олега. Сама невинность! Волков смотрит в синие глаза, вопросительно вскинув бровь и даже не пытаясь как-то поднять Серёжу с себя и вообще растормошить. Серый смотрит Олегу в лицо задумчиво, в какой-то момент его взгляд устремляется вообще куда-то сквозь него от каких-то своих мыслей, продолжая держать ладонь у Волка на щеке и слегка поглаживать, пока внезапно его руки не касается рука Олега. Кожа на пальцах шершавая, Волков проводит ими от костяшек до запястья и несильно сжимает, поворачивая голову и прикасаясь губами к ладони. Кожа рук Серёжи гораздо более нежная и приятная на ощупь, нежели рабочие лапы Волка, в своей жизни сжимающие в пальцах либо холодное оружие с огнестрелом, либо чужие шеи до хруста позвонков. Рядом с Серёжей можно постараться быть нежным. В отличие от Олега, Серый эмоциональностью не обделён. Она у него наоборот, даже зашкаливает. Пускай Волков делает такие вещи далеко не в первый раз, Разумовский краснеет постоянно: всё-таки внимание, как-никак, от близкого человека. Он пытается улыбнуться, но получается криво, губы ломаются, растягиваясь в непонятной глупой ухмылке лишь на секунду — и Серёжа прикрывает рот свободной рукой, приподнимаясь на локтях и садясь с Олегом бок о бок. После всего произошедшего хотелось всё больше спокойствия и тишины. Щепотки повседневности обычного человека, у которого не было ничего такого, от чего бросает в дрожь при одном только воспоминании о прошедшем спустя много времени. Волков, конечно, наёмник жестокий и не считает нужным проявлять какие-либо чувства и эмоции вообще, но исправно, каждый день или через день, берёт Серёжу за руку и целует костяшки пальцев. А потом отворачивается, закидывает руку на спинку дивана, нащупывает что-то ладонью на ней и собирает распущенные рыжие волосы в хвост, захватывая его резинкой. Так же удобнее, ну, Серёж. Разумовский не очень любит объятия. От сжатия своего тела чужими руками его машинально отбрасывает воспоминаниями хотя бы на то же СИЗО, где грубо держать и сдерживать движения подсудимых и заключённых входит в обязанности охранников. Хочется сразу вырваться и отстраниться, почувствовать свободу, уйти куда-то к себе. И вместе с этой нелюбовью сочеталось желание почувствовать себя защищённым от всего того, что происходит. Спрятаться. Закрыться. Не быть одним и знать, что ты не оставлен наедине с собственным больным рассудком. Серёжа переборол в себе неприязнь прикосновений и сделал для себя одно-единственно исключение — Олега можно обнять и стиснуть и даже быть обнятым в ответ так, что не появится никакая паника. Да, Олеж? Верно? Серый убирает прядь волос за ухо и — всё ему на месте никак не сидится — пересаживается Волку на колени, смотря в глаза. — Скажи что-нибудь, — Серый сидит очень интересно: он упёрся локтем Олегу в плечо и подпёр свой подбородок ладонью, будто уселся не на чьи-то колени, а минимум в президентское кресло. — К кухне ты больше не подойдёшь, — Волков эмоции проявлять не любит, но это не значит, что он их лишён: он обхватывает Серого одной рукой со спины, вторую укладывая Разумовскому на ноги. — Можно что-нибудь другое? Я уже понял, что ты на меня зол, — искусство красиво закатывать в недовольстве глаза дано от рождения только Серёже, и этим талантом он пользуется сейчас. — Я достаточно ясно объяснил про кухню и то, что ты к ней не подходишь, в третий раз? — ладонь Олега огладила по боку несколько раз вниз и вверх, и, по-моему, так обычно гладят собак. — Серёж. — Да понял, понял, — Разумовский недовольно выдохнул, хмурясь. Когда его лицо становится таким надменно-капризным, только беды и жди. Он уже встаёт на колени над Волком, смотрит сверху вниз, проводит указательным пальцем от виска и по чужой щеке, хватая и потрепав по ней — Олег зажмурился, вытерпев. — Какой ты всё-таки скучный, Олеж, так нельзя. — Ты устроил фейерверк на плите, чтобы развлечься? — Волков скептически приподнимает бровь. — Вообще-то нет, но… Я возьму на заметку, что это веселит нас обоих, — Серёжа хитро лыбится, проводя пальцем по подбородку, шее, очерчивает уже двумя пальцами кадык и касается ими края борцовки. Его взгляд становится… нехорошим. Глаза блестят. Пальцем снова поддевается подбородок, Серый склонился лицом к лицу, говоря вполголоса: — Ты же хотел ударить меня. — Я могу сделать это сейчас, — Серёжа прекрасно чувствует тёплую шершавую ладонь на своей спине под свитером, переходящую на рёбра и надавливающую пальцами. Олег дышит прямо в его шею. — Лжёшь, — одну ладонь Разумовский уложил на его плечо, второй же скользит по груди и животу вниз, поддевая края борцовки и забираясь рукой под неё. Его, Волкова, пресс воистину стальной. Чёртов антистресс. Переживаешь, волнуешься, боишься кого-то или чего-то, а потом взял, потрогал пресс и мышцы своего мужчины — и всё, как-то рукой страхи снимает, вообще сразу легче за себя становится. — Ты всегда лжёшь, когда угрожаешь мне. — Это вызов? — свитер Серёжи ничуть не мешает, стоит задрать его, пройтись пальцами по линии выступающих позвонков, лопаткам, добраться к шее и несильно, но всё же сжать рыжие волосы рукой и потянуть назад, вынуждая откинуть голову. Серый выгнулся — не любит, когда хватают за волосы, но терпит с ухмылкой на лице, кусая нижнюю губу. Олег никогда не был настолько грубым, чтобы Разумовскому не нравилось это — не может не нравиться, когда обветренные потрескавшиеся губы прижимаются к его шее, когда прикусывают, оставляя пятно засоса, ибо нехуй выёбываться. Но это так. Любя. — Это предложение, — кожа покрывается мурашками, азарт граничит с блаженством. Серёжа почти не выходит из дома, ему незачем пытаться скрыть свою запятнанную шею: он царапнул ногтями по чужому плечу, сминая лямку борцовки, ладонью второй руки пройдясь по шее и сжимая пальцами чёрные волосы, прижимая его голову к себе, и Олег кусает, оставляя багровые следы зубов между плечом и шеей. Серёжа вдыхает сквозь зубы, выпрямляя голову, когда рука с его волос переместилась на плечо и стянула свитер вниз — ещё один укус на самом плече и влажный поцелуй между ключицами. А дальше мешает кофта. Разумовский к асексуалам себя не причислял. Он и раньше-то в периоды ремиссии не отказывался от почти полного комплекта смертных грехов, и особенно он любил гордыню и похоть. Мельком было и сребролюбие, но расставаться с накоплениями тяжко никогда не было. Часто был гнев, и вот его уже Гражданин вымещал на своих жертвах. Их и полноценными жертвами-то назвать было нельзя: мешки плоти и крови, не заслуживающие расхаживать среди нормальных людей после всего того, что они с ними сделали. Служа другим, расточаю себя. Regnat populus, в конце-то концов. Проскальзывали уныние и лень, когда альтер эго истязало до такой степени, что хотелось забиться в угол и ничего не делать примерно лет -цать. Не тронуты были зависть и чревоугодие, если, конечно, не вспоминать о временах студенчества. А вот прелюбодеяние и тщеславие — это всегда пожалуйста. Признать честно, о происходящем в прошлом Серёжа вспоминал отрывками. Не помнил целостной картины, хотя голова вроде как была ясна. Когда же он наконец-то обжился в этой лачуге и быстренько переделал её под себя в неплохой такой загородный дом, чувства простых смертных стали к нему возвращаться, и Олег заметил это, естественно, первым. Заметил это хотя бы по тому, как Серый борзеет и, например, может усесться на его колени, когда тот сидит, или же на бёдра, когда тот лежит, и смотреть горящими глазами сверху вниз. Тонкостью намёков Разумовский не был обделён вообще, зато их пониманием был обделён Волков. Проще сказать прямо, что хочешь, или хитро взглянуть в глаза — до Волка так реально доходит быстрее, вот только в этом случае до дивана или постели они просто не доходят оба. Стол случается очень удобной вещью в такие моменты, потому что у стены обычно ноги не держат, а на полу неохота. Словом, секс Серёжа любил. Нормально так любил и ничем не ограничивался. Что? Скромность? Что это? Впервые слышу это слово. Оставьте ваше сообщение после сигнала «пошёл к чёрту». Серёже стесняться нечего, Серёжа переместил свою ладонь Волкову на лицо, оглаживая по щеке и отодвигая от себя, второй хватая и сжимая ткань борцовки на груди, выдыхая в самые губы и вжимаясь в них своими. Проводит по ним языком, прикусывая нижнюю, закрывая глаза. Олегу же сидя неудобно. Он просто берёт Серого за бёдра и наклоняется в сторону, повалив его на спину, сам оставаясь сверху. От неожиданной смены положения Серёжа не только сильнее вцепился рукой в несчастную борцовку, но и царапнул зубами Волку прямо по губе, прокусывая. Волков только зажмурился, когда его отпустили, и утёр рот рукой, упираясь другой в диван. Серёжа смотрит на него даже немного виновато, улыбаясь, мол, слушай, вообще не хотел, случайно получилось, но, знаешь, я не сожалею. Олег только недовольно хмыкнул. Смотрит сверху вниз, пока Серый, опустив глаза и отпустив наконец борцовку из своей хватки, специально отводит глаза и цепляется за её край, стягивая наверх. Свой свитер почему-то не трогает. Ишь. Ладно. Волков встаёт на колени, скидывая верх с себя — на его груди и животе видны шрамы от пулевых ранений — и оставаясь в одних домашних штанах. Ха, был бы в своих, которые с ремнём армейским и тяжёлой бляхой… Связав им руки один раз, когда-нибудь точно захочешь и второй, и третий. Олег смотрит в глаза и кивает головой в сторону — раздевайся. Мм, нет. Серёжа усмехается уголком губ и откидывает руки на диван ладонями вверх — давай сам, дорогой. Шрамы мужчину украшают, действительно. Особенно крестообразные, особенно после стычки с представителем закона и особенно прямо посередине груди. Волк держит под спиной, пока Серый держится за его шею и шумно выдыхает от каждого прикосновения губ к коже на своей груди. Схватился за тёмные волосы и выгнулся, сводя вместе колени, когда оставляют засосы на животе. Грудь тяжело вздымается при каждом хрипящем вдохе. Смотрит из-под опущенных ресниц, как с него снимают штаны вместе с боксерами, но к чему стесняться и закрываться? Он знает, что великолепен и неотразим. Богемен, шедеврален, прекрасен, всё, короче, вот это. Знает, что нравится Олегу, а Марго всегда было всё равно, чем эти двое занимаются на диване. У Серёжи красивые ноги. Одну поднимают под коленом, оглаживая ладонью по голени, даже попытались аккуратно укусить. Олег подтянул Серого к себе поближе, чувствуя его ладонь на своём плече. Волк не может не посмотреть в синие глаза, скупо, но довольно ухмыльнувшись, вот только Разумовский нахмурился и наморщил нос, приподнявшись на локтях. Ай, твою мать… Вот укусы за внутреннюю сторону бедра всегда болезненны, там слишком нежное место. Серый шикнул. — Можно и осторожнее. — Странно, — Олег глухо усмехнулся, склоняясь и опираясь руками по обе стороны от Серёжи, глядя прямо в глаза. — В любые другие разы ты просишь быть грубее. Разумовский только невнятно прорычал сквозь зубы, закатив глаза, и толкнул в плечо, поднимаясь. Олег не сопротивляется, когда Серый давит на его грудь ладонями, вынуждая лечь на лопатки, и садится на его бёдра, взмахивая головой и убирая налипшие на лицо рыжие пряди. Даже здесь он хочет господствовать. Нет, не в первый раз. Волков не удивлён. Серёжа налегает грудью на грудь, обхватывая ладонями лицо Волка и вновь вжимаясь губами в губы, проводя языком по их уголку, что-то шепча прямо на ухо и шумно дыша, когда ягодицы сжимают чужие ладони, прекрасно чувствуя стояк под штанами. Давит на него одной рукой, слыша, как Олег рвано выдохнул и сжал зубы, подлез пальцами под край, обхватывая ствол рукой. Крепкий, влажный, вены выступают. «Волков, красота ты моя, ты идеален везде, ей-богу». Олег терпеть умеет, но не любит, и в такие моменты особенно. Член Серёжи трётся мокрой от вязких капель головкой о его живот, сам Серый покраснел, опустив голову и сложив одну руку на Волка, горячо выдыхая носом прямо на кожу — Волков просто тянет его под руками на себя ближе одной своей рукой, второй спуская штаны. Без давления плотной ткани на член реально легче становится, Олег расслабленно выдыхает, потираясь им между чужих ягодиц. Серый даже охнул сдавленно, закусывая нижнюю губу и прикрывая глаза, упираясь руками Волкову в плечи. Вот только… где смазка? Она же где-то тут была. Ну, ёбаный ты в рот. Олег нахмурился, обернувшись через плечо и ища её глазами где-то на полу, но этого проклятого тюбика просто нигде нет. — Чёрт, — Волк разочарованно рыкнул, упираясь рукой в подлокотник и приподнимаясь, держа Серёжу на себе и всматриваясь в столы и углы. Она же всегда на видном месте была, сейчас-то где? — Потерял что-то? — ехидный голос Разумовского как бы намекает, что Олег либо не видит искомого прямо на самом видном месте, либо может вообще дальше не искать. — Учись, дилетант, — он взмахнул волосами, убирая хвост с плеча за спину, вздохнул и выкрикнул приказным тоном: — Марго! Ворона где-то на шкафу зашуршала, отрываясь от копошения в богатстве гнезда, что-то недовольно гаркнула, деловито порылась в своём логове снова и с размаху вышвырнула что-то не такое уж и большое со шкафа на пол прямо к дивану. Серёжино дело — наклониться и достать, и в его руке блеснул своей небольшой блестящей полоской на тюбике лубрикант с охлаждающим эффектом. Олег только бровь вопросительно приподнял, пока Разумовский довольно усмехнулся, отдавая столь нужную в этот жаркий момент вещь в его руку. — Как ты понял, что это она забрала? — Знаешь, — Серёжа убрал спавшие на лоб пряди пальцами назад, — когда воспитываешь ворону несколько лет, сам уже как-то догадываешься, что всё, что пропало со своего места, определённо лежит в её сокровищнице. — Я никогда не сомневался в твоих умственных способностях. Когда со шкафа внезапно прилетает что-то ещё, тут уже больше удивлён Серый, нежели Волк: точно в рыжую голову белая ворона швырнула знакомым квадратом фольги со сверкающими надписями на ней, и по лицу вмиг обернувшегося на свою питомицу Серёжи, нахмурившегося и покрасневшего, ясно видно, что он пожалел о том, что подобрал когда-то именно птенца вороны, а не какого-нибудь глупого голубя. Ему показалось, что последовавший после его взгляда на ворону ехидный «кар» прозвучал с долей сарказма и упрёка, мол, держите, так и быть, обращайтесь, я не такая уж и жадная. Уважение от Волкова — плюс один, доверие от Серёжи — ушло в минус. Нельзя оставлять такие вещи на видном месте, это нужно держать под замком. Отныне. Серого прижимают к себе за спину, роняя тюбик на пол и касаясь холодными пальцами кожи. Растяжка не всегда приятна, вернее — неприятна почти всегда с самого начала, и Серый терпит, кусая собственную руку и с силой надавливая ногтями Олегу на плечо. Волк честно старается быть аккуратным: он не двигает пальцами слишком резко, он прикусывает шею, чтобы отвлечь, но, признаться, сил терпеть уже нет — одних прикосновений к чужому телу явно мало. Серый стонет сдавленно, выгибается, царапает ногтями руку, пока в какой-то момент, хрипло ахнув, не поддаётся, двинувшись назад. Даже приподнялся, стягивая рукой резинку с волос и встряхивая головой, тяжело вздохнув и смотря Олегу в глаза. Взгляд затуманен. Щёки красные. Эта измученная ухмылка. Он охнул, закрывая глаза на секунду, стоит влажным пальцам выйти из него. Внутри теперь неприятно пусто. — Не медли, — Серый произносит это с придыханием, выпрямившись и упираясь ладонями Волку в грудь. Всё бы ничего, но именно в этот момент ворона на шкафу шумно хлопнула крыльями и вылетела из комнаты в одно мгновение, поднимая пыль и оставляя в воздухе кружить белое перо. Без свидетелей им же лучше. Серёжа держится за колени Волка — он держит ноги согнутыми — и задирает голову кверху, сполна наслаждаясь: он двигается сам, разведя ноги и прикрыв ладонью рот. Пряди налипли на вспотевшее лицо и плечи, сильные руки держат за бёдра и сжимают до синяков. Сосредоточенное лицо Волкова, его нахмуренные брови, вспухшая вена на виске и напряжённые руки — весь этот вид невероятно возбуждает. В низу живота горит и покалывает от каждого движения, из горла рвётся хриплый стон каждый раз. Жарко обоим. Очень жарко. Разумовский с трудом переводит дыхание, постепенно уставая и продолжая кусать губы — с резинкой на члене совершенно не те ощущения, но эти тоже сойдут. Шлепки ягодиц о бёдра и неприличные хлюпы наполняют звуками комнату, Серый устало склоняет над Олегом, и его, обхватив рукой, резко толкают назад, укладывая на спину. Волков встаёт сверху, держа под спиной, и уже вбивается сам, шумно дыша и никак не пресекая попыток разодрать ногтями его спину в клочья и кровавые ошмётки. Серёжа выгибается в спине, откинув голову, его рот раскрыт в немом стоне, его кадык при шумном глотке дёрнулся вниз и медленно вернулся на место, он жмурится, хмурясь, и его волосы разметались по дивану — чудесный вид. Его ногти болезненно впиваются в чужие лопатки, скребут до воспалённых красных полос, ноги крепко скрещены на спине Волкова. Стенающий от удовольствия, а не боли или страха, голос Разумовского — лучшее, чёрт возьми, что могло случиться в этот вечер. Рыжий кончает себе на живот от нескольких движений руки, кусая Олега в плечо и протяжно, низко простонав. Охуенно. Он прекрасно чувствует, как после нескольких толчков кончает и Волк. Всё тело вспотело. Серёжа улёгся на диване, свесив руку к полу и убирая с лица все налипшие на него в который раз волосы. Олег слезает с него, растирая плечо и игнорируя жжение расцарапанной спины. Просто сел в угол дивана, переведя дыхание и запрокинув голову. Серый вытянул одну ногу, вторую так и держа согнутой в колене и совершенно не стесняясь своей наготы — как будто Олег там что-то не видел. Потягивается руками вверх, упираясь ногой Волку в ноги. — Что у тебя за привычка, не снимать штанов? — он нахмурился, приподнявшись на локте, и Волков на это только усмехнулся. — Чтоб ты каждый раз спрашивал, — его голос низкий, охрипший. Серёже нравится, когда у Волка садится голос. Услада слуху и довольство тем, что этот мужчина сейчас находится именно рядом с ним, а не где-то ещё и с кем-то ещё. Дамы, безусловно, можете смотреть на него, сколько вашей душе угодно, только всё равно он мой. Серый проводил ушедшего из комнаты Олега взглядом, потягиваясь всем телом и думая, что, в принципе, сходить в душ — не такая уж плохая идея. Проблема только в том, что нужно встать. Очень большая проблема. Прохладный душ всегда приводит в чувства. Волосы намокают за секунду, вода стекает по плечам, ногам. Смотришь прямо в слив, думая о чём-то высоком и философском или хотя бы о том, что ты хочешь на завтрак. Разумовский всегда подолгу закрывается в ванной комнате. А как же? Нужно постоять и погреться под тёплым душем, например, или подумать о жизни, усевшись в воду и гипнотизируя взглядом стекающие по телу капли. Это Олег за пять минут успевает сделать в ванной всё, что нужно, и благо что не возникает насчёт Серёжи, закрывающегося в душевой по часу. Пускай хоть спит или книгу читает, лишь бы зеркала не бил и фен к себе в ванну не бросал. Хотя… Зеркала и так запотевают, когда Серёжа наконец вылезает из ванны и сушит волосы, поэтому на них можно нарисовать какую-нибудь простенькую херню пальцем — маску чумного доктора, например, или сердце, потому что ничего другого рисовать не умеешь. Или имя написать, а рядом к нему уже и сердце пририсовать. Волков в курсе этого приёма, когда можно подышать на остывшее стекло и увидеть на нём что-то, что было написано на запотевшем зеркале ранее, и это всегда вызывало улыбку. Порой создавалось ощущение, что Олег — не просто человек, а какой-то паровоз: сигаретный дым застилал всё видимое пространство, потому что открывать окно, чтоб выветрилась гарь — да пожалуйста, без проблем, а вот чтоб смог рассеивался от сквозняка — да хрен с ним, так исчезнет. Разумовский не то чтобы активно протестовал, но постоянный запах сигарет откровенно заёбывал. Он и сейчас курит, сидя на диване, пока внезапно на его лицо и руки не обрушивается веер холодных брызг: Серый почти не специально встряхнул своей мокрой после душа головой, встав рядом, и только после этого начал пытаться вытереть волосы полотенцем. Ну да, конечно, как же без этого, когда капли могут попасть на сигарету и затушить. Олег теперь не сводит с Серёжи недовольного взгляда, но Серёжа не реагирует вообще. Ему незачем это делать. Он ведь почти не специально. Волку только и осталось, что со вздохом кинуть окурок в пепельницу. Пепельницу Марго не трогает, и это хорошо — Серёжа бы не простил пепел повсюду и запах. Белая ворона скакала по спинке дивана, сверкая красными глазами. Олег лежал, закинув руку за голову, на второй же руке удобно расположился Серый — в своих фиолетовых штанах и в футболке с искромётной жизненной надписью, всё как положено. В последнее время — последние несколько месяцев — он любил так лежать, сложив руки Волку на грудь и держа в них телефон, пялясь в экран, одну ногу тоже закинув на чужие ноги и вообще не позволяя двинуться, иначе уйдёт. Про уход, конечно, утрированно: когда он приходил посреди ночи спать к Олегу и ложился максимально близко, это означало, что ему снились кошмары и что ему нужно сейчас чьё-то общество; когда же он так ложился в любое другое время, Волк не пытался сопротивляться — не мешает же. Олег просто дремлет, зная, что, когда Серёжа захочет спать, он встанет и уйдёт в свою постель, просто потому что на диване, который ещё и занят кем-то, раскинуться звёздочкой или лечь поперёк немного проблематично, и чаще всего проблематично именно для того, кто чисто теоретически может спать рядом. Случались моменты, когда Серый всю ночь мучился ужасными снами, дёргаясь и что-то быстро и тревожно говоря во сне, но не просыпаясь, и на помощь приходил Волк. Вернее, приходил, тормошил, предлагал выпить воды и в итоге притягивал к себе одной рукой, чтобы Разумовского перестала бить дрожь, а в голове прояснилось. И всё бы ничего, Серёжа приходил в себя и даже засыпал более-менее спокойно рядом, схватившись за руку, например, или спина к спине, но неизменно каждое утро Олег просыпался от удара ладонью по лицу, потому что Серёжа не привык спать в одной позе всю ночь и раскидывался звездой, или вовсе обнаруживал перекинутые через себя обе его ноги в фиолетовых пижамных штанах. И ведь не уберёшь с себя его руку, не скинешь, пытаясь освободиться, ибо знаешь, что Серый спал ночью мало, а спит он чутко. И лежишь ещё час, думаешь о смысле жизни, ждёшь, пока товарищ проснётся. Все эти воспоминания скользят в сонной голове очень медленно, ускользают от запоминания, пока Волк постепенно засыпает. Он даже не подозревает, что Серёжа уходить не собирается. Может и собирался, конечно, но телефон уже давно погас в руке, а глаза закрыты. Не мешают даже не до конца высушенные волосы. — Олег, — Серёжа сам в полудрёме, но всё-таки не до конца уснул. А вот Волков бы мог полноценно уснуть, но голос над ухом вывел из забытья. — Эй. — Что? — Волк даже не открывает глаз, спрашивая крайне невнятно, но вопросительная интонация улавливается. — Ха-ха… проверка связи, — Серый зевает, улыбаясь, потягивается руками вверх и умудряется перевернуться с боку на бок, свесив руку к полу и положив туда же телефон, щекой по-прежнему лёжа на руке Олега. — Спи дальше. — Иди к себе. Тут же неудобно, — то, как Серёжа ворочается, не может не спугнуть сон, и Волков переворачивается набок следом, обхватывая рядом лежащего свободной рукой и сонно целуя ещё влажный рыжий затылок, утыкаясь в его волосы лицом. Серый, кажется, вообще не против, он тянет одну ногу и сам пытается потянуться, поворачивая к Олегу голову. — Я сам решаю, где мне удобно, Олеж, — он коснулся ладонью его щеки, глядя на сонное лицо, и что-то в этом есть успокаивающее. Если сам наёмник позволяет себе спать и ни о чём не беспокоиться, то, наверное, находясь с ним рядом, тоже нет причин для беспокойства.

Беспокойство само найдёт тебя и вырвет ледяными когтями сердце.

Он хмурится во сне и поджимает губы, изо всех сил сжимая свою руку в кулак и оставляя на ладони красные полумесяцы от вдавленных в кожу ногтей. Сначала тихо, невнятно, но тревожно произносит одно и то же, и по губам можно прочесть бесконечно повторяющееся: «Нет, нет… оставь меня… нет». Для обычного наблюдателя это всего лишь кошмар. Для близкого окружения это тоже всего лишь кошмар. Это действительно всего лишь кошмар, не имеющий плоти и физического тела, места в голове, хоть какого-то представления, который можно прогнать одним движением чьей-то руки — разбудить. Этого не понять только тому, кому это снится. Разумовский дышит сдавленно, загнанно, никак не дёргаясь, никак не двигаясь, и из темноты на него, едва не начавшего метаться от страшного сна, смотрит только пара двух маленьких красных глаз вороны-полночницы. Никакое золото нигде не сверкает, ни в каком мрачном углу, ни в каком зеркале, и жаль, что человеку, пережившему слишком нереальные события в своей жизни, оставившие от психики какой-то жалкий огрызок, не объяснить, что того, чего нет, взаправду нет. Во всяком случае уже нет. Но под покровом ночи всегда хочется накрыться одеялом с головой и забиться в угол, нежели поверить. Серёжа коротко вскрикнул, вздрогнув и мгновенно вскочив, приподнявшись на руках и глядя безумными глазами в стену тихой тёмной комнаты. Тиканье часов на стене кажется ужасно оглушающим, а тишина невероятно давит на рассудок. Олег, лежащий рядом, вздрагивает сам, тотчас просыпаясь и смотря, как Серый медленно сползает с дивана из-под его руки на пол на колени, тяжело дыша и широко раскрыв глаза, смотря куда-то в пустоту. Очередной приступ паники. Слушать он сейчас ничего не будет, Волков знает, он банально не вникнет в сказанное — его руки трясутся, губы поджаты. Наверняка в ушах только сердце стучит набатом. Серёжа шумно сглатывает, сжав зубы и начиная судорожно осматриваться вокруг себя в поисках блистера таблеток, поднимаясь на дрожащих ногах и опираясь руками на сам диван, на подлокотник, о стеклянный стол. Где его успокоительные? Не видно, не видно… Олег встаёт следом в попытке успокоить — помогает встряхнуть за плечи, хотя хорошая пощёчина тоже неплохо может привести в себя. — Серёж, — Волк всё ещё сонно моргает, протянув руку, чтоб положить её Разумовскому на плечо. — Всё в поря- Серый резко уходит от прикосновения в сторону, споткнувшись, рухнув с грохотом на колено, приподнявшись, упёршись рукой в диванный подлокотник и быстрым шагом выходя из комнаты. Он идёт в ванную. Он постоянно идёт туда, когда вскакивает по ночам и не может успокоиться — ему нужны только холодная вода и зеркало. Нет, никакой не ритуал. Просто сполоснёт всю голову водой и будет долго смотреть в своё отражение, что-то пытаясь выискать в нём. Олег только вздохнул. Знать бы ещё, как долго его, Серёжу, будут преследовать эти призраки прошлого. Серый стоял в ванной комнате, освещаемый тонкой полоской лунного света из-за открытой двери, опираясь руками о раковину и опустив голову. С его лица и кончиков волос редко капает вода, в тишине слышно только его тяжёлое дыхание. Олег стоит в дверном проёме, безмолвно наблюдая за недвижимой фигурой, но не замечает никаких изменений в этом отчаявшемся силуэте несчастного человека, потому и подходит ближе, осторожно, без резких движений, оглаживая по плечам. — Всё хорошо, — Волк говорит вполголоса, смотря через зеркало Серёже в лицо. Его голова всё также опущена, спавшие волосы закрывают глаза, но отчётливо видно, как он нервно кусает губы. Перебирает пальцами по краям раковины, сильно их сжимая. На этом зеркале в углу красуется трещина — месяц назад Серый всё-таки замахнулся на своё собственное отражение, впечатывая кулак в несчастное стекло, оставляя эту трещину и сильно поранив руку. На утро после этого погрома он не смотрел Олегу в глаза, виновато пряча взгляд, пока тот перебинтовывал его кисть заново, а не как попало, как было замотано. — Серёж, успокойся, здесь никого нет. — Я… — Серый охрип. Он кашляет, прикрывая рот рукой и утирая губы, поднимая наконец голову и смотря в глаза Олегу через зеркало. Его синие глаза невероятно печальны в такие моменты. — Я не могу поверить… — Не можешь забыть, — Волков склоняется к его лицу, но Разумовский отворачивается. Олег протягивает ему блистер с его успокоительными, упавший со стола на пол — упавший, поэтому Серый сразу и не нашёл. Может, случайно смахнули, а может, и Марго постаралась: не взять, так уронить — дело святое. Серёжа хватает блистер сразу, высыпая себе в руку четыре штуки маленьких таблеток, закидывая в рот и глотая так. Это не нейролептики, это не снотворное, это просто успокоительное. Рыжий закрыл глаза, убирая блистер на полку под зеркалом. Сейчас должно полегчать. Сейчас. Олег не говорит ничего. Он только обнимает под руками, уткнувшись лбом Серёже в затылок. Спать всё-таки хочется, если быть честным, и мужчина стоит с закрытыми глазами ровно до тех пор, пока Серёжа не выпрямляет плечи, глубоко вдыхая, и не разворачивается к нему. Нет, от рук Олега он никуда не уходит. Он стоит, уткнувшись лицом в его грудь и опустив руки. Каждую ночь ему хуёво в разной степени тяжести. Эта ночь была одним из многочисленным примеров того, как кошмар сгоняет с постели, оживает в подсознании и гонит биться головой в стены и метаться из угла в угол, лишь бы хоть чем-то занять обезумевшую от страха голову. Серёже каждую такую ночь кажется, что ему вовсе не кажется, что нехорошего золотого блеска в глазах всё-таки не существует. Возможно, он просто не замечает? Возможно, ему просто стоит успокоиться и перестать думать о плохом. Олег чувствует, как Серёжа в какой-то момент сжимает пальцами его борцовку на спине и прижимается сильнее. — Прости, — его голос уже не такой хриплый. — Я не хотел снова тебя беспокоить. — Всё хорошо, не бери в голову. — Ты дорог мне, — Серый не так часто говорит о таких чувствах вслух, если, конечно, не брать в расчёт его разговоры с Марго. — Прости меня. — Тебе стоит идти в кровать и выспаться, — Олег оглаживает Серого по спине, пока тот уткнулся лбом в его шею и прижался. Огладил по голове, взъерошив рыжие пряди. — Я не хочу. — Я буду рядом. Это всегда было неоспоримым железным аргументом. Серёжа крепко сжимает Олега в объятиях и отпускает, медленно уходя. На перилах лестницы наверх сверкает красными глазами Марго, словно провожает в обитель сна. Она тихо каркнула, распушив перья, когда Серёжа дошёл до неё, остановился и почесал пальцем ей под клювом, устало улыбаясь. Олег поднимается следом, захватив на всякий случай стакан воды — Серёже может стать плохо ещё раз, а тут попьёт и успокоится. От алкоголя на голодный желудок станет ещё дурнее в другом плане, так что вода — самое то, хотя забыться поможет и виски. Разумовский сидит на краю своей постели, когда Олег подходит и садится рядом. Серый сразу придвинулся ближе, сложив голову на его плечо. — Мне кажется, — он тихо усмехается, — это просто карма. За поджог. — Ещё одна мотивация перестать ослушиваться моих просьб не приближаться к плите. — Я так могу и от голода умереть, — Серёжа, кажется, успокоился и даже немного повеселел, касаясь ладонью груди Олега и толкая его улечься — выхода нет, Олег откидывается спиной на постель, и Серый опирается руками по обе стороны от его плеч, смотря в глаза и улыбаясь. — Кто позволит тебе это сделать? Я по-прежнему нахожусь в шаговой доступности, — Серёжа спокойно складывает руки поверх груди Олега, положив на них же голову. — Меня даже позвать можно по имени, представляешь? — Какое занятное предложение, — Серёжа сонно жмурится. — Я обязательно как-нибудь им воспользуюсь. Остаток ночи Серёжа, что удивительно, спал спокойно. Ни с кем не разговаривал во сне, не пытался дёрнуться или вскочить, а просто спал, поджав к животу ноги и по-прежнему лёжа на груди Олега, так и не изменив положения. Большого усилия стоило умудриться подтянуть к себе край покрывала так, чтобы не разбудить его и укрыть, и, в принципе, Волков не жалеет, что эту ночь поспать ему так и не удастся. Ему даже спокойнее, когда никто не бьёт в доме зеркал и не кричит в безумстве, пытаясь спрятаться от мира и собственных кошмаров. …Когда ещё спустя две недели на кухне прямо при Олеге взорвалась кастрюля, её крышка взлетела к потолку и впечаталась в него, а Серёжа остался стоять в оцепенении и испуге с чёрным от дыма лицом, волосами назад и широко раскрытыми глазами, Волкову стоило больших усилий не отправить Разумовского на курсы кулинарии в его тапках прямо из окна, а не через дверь, но он всё также схватил его под руками и выставил за дверь. Ох уж это стальное самообладание. Жаль, что не существует таких дверных замков, которые Серёжа бы не открыл, и возникает огромное желание повесить цепь с тяжёлым замком изнутри. В конце концов, Олегу не впервой покидать здания прямиком из окон, тем более тут не так уж и высоко. Главное, чтоб поджигатель не отыскал болгарку.