boy with a broken soul, heart with a gaping hole

Ты открываешь рот и дышишь пеплом. Ты родился во время войны, в разоренном доме, и ты говоришь себе, что это сделало тебя более стойким, но точно знаешь, что это не так. Ты все еще слаб — маленький мальчик со шрамом на лбу и руками, что не могут ни до чего дотянуться. Ты такой жалкий, что заставляешь себя бежать, пытаясь избавиться от бремени героизма. Ты как улитка: только она носит на спине свой дом, а ты — бремя избранного, от которого не избавишься, как не беги. Однажды ночью тебе снится, что ты молния. Всего одна из череды ночей, где ты олень, бьющий копытом землю. Ты — молния, сильная, словно алмаз, и все вокруг тебя разлетается, и черное небо усыпано звездами, словно осколками. Лес навевает на тебя странные, тяжелые сны, но, когда ты вскакиваешь посреди ночи, рядом с тобой лежит кто-то еще. Ты не задаешь вопросов, и она обнимает тебя, пока ты не перестаешь дрожать, и не говорит тебе какой ты хренов спаситель. В каком-то смысле ты благодарен, что волшебники не знают об Иисусе Христе, иначе бы дисквалифицировали тебя из ранга мессии в мгновение ока. Гермиона смеется, когда ты рассказываешь ей об этом. В лесу трудно понять сколько прошло времени. Рон ушел, но она все еще здесь, и каждое утро ты ожидаешь, что Гермиона тоже уйдет, оставив после себя лишь тлеющие угли и неяркие следы на земле. Но она не уходит. Ты считаешь это благословением. Со временем ты понимаешь, что никакая твоя добродетель не сравнится с её. Ты по-прежнему не уверен, что Гермиона останется с тобой, но когда ты говоришь ей об этом, она бьет тебя по руке, и её лицо внезапно ужесточается — рот сжимается в тонкую линию. Ночи становятся спокойнее, и боль потихоньку утихает — вместо обжигающего огненного шара в желудке лишь неясное царапание. Гермиона читает у костра, хмурит нос, и её волосы в полном беспорядке, но она все еще улыбается и никогда не жалуется, и иногда ты думаешь, что окажись Грейнджер на твоем месте, тогда бы у мира появился шанс. Ты не говоришь ей об этом. Ты никому бы не пожелал оказаться на твоем месте. Рон любит её, и ты это знаешь и всегда знал, потому что любил он её тоже всегда. Но ты понимаешь, что тоже её любишь, и чувство вины поглощает тебя с головой. Ты отчетливо помнишь лицо Джинни — смиренное и решительное одновременно, когда ты сказал ей, что уходишь. И ты её не любил. Но вот эту девушку ты любишь — любишь, как саму жизнь, как дыхание, и это предательство, и ты не знаешь, как с этим жить. Гермиона говорит тебе: «Перестань витать в облаках и подумай, Гарри». Она говорит тебе, что ты победишь в этой войне несмотря ни на что. Она дает тебе надежду, и временами ты задумываешься, кто дает надежду ей. Гермиона знает о тебе все и верит в тебя с такой непоколебимой верой, что тебе кажется сомнительным, что она не знает о твоей влюбленности. Но она не говорит ни слова, поэтому молчишь и ты. И есть ли правильные слова? «Я люблю тебя» звучит слишком слабо и неполноценно: ты не можешь представить себе, как слова, существующие уже миллионы лет, могут выразить что-то совершенно новое. Поэтому ты не говоришь ей, и просто позволяешь этому чувству расти внутри тебя, подобно растению, про которое рассказывал Невилл, глубоко зеленого цвета, что расцветает лишь при весеннем солнце. Ты пытаешься вспомнить какого цвета у него бутоны, но война забрала у тебя цвета среди всего прочего. Но ты не сдаешься, потому что любовь к ней — это и цвет, и разговоры, и цветы, и способность дышать под водой. Из-за неё ты делаешь шаг за шагом и даже думаешь, что выиграешь эту войну. (Правда вот в чем: ты не победишь лишь из-за одной самоотверженности. Если ты победишь — ты сделаешь это ради кого-то, потому что ты слаб и эгоистичен. Ты не Давид. Камни, что ты бросаешь, не убивают великанов). Когда вы, наконец, подходите к краю леса, ты садишься на скалу и смотришь, как солнце садится за кромкой деревьев по другой стороне озера. Ты предлагаешь ей руку, и Гермиона присаживается рядом с тобой, уютно прижавшись к твоему боку. — Я люблю тебя, — ты не планировал это говорить, но слова легко слетают с языка. Она смотрит на тебя, широко раскрыв карие глаза. Она выглядит уставшей, но все равно улыбается: — Я знаю. Гермиона целует тебя, и ты удивлен. Её губы сухие и потрескавшиеся, и на вкус она, как ваш сегодняшний скудный ужин и отчаяние, что присуще только ей. Она почти не дышит, когда вы лежите рядом на влажной траве. Мелкие камни впиваются в твою спину, и Гермиона сжимает твою руку так сильно, что тебе кажется, что трещат кости. Небо, будто сделано из бархата: богатого глубокого синего, равнодушное ко всем страданиям, что творятся в мире. Ты позволяешь ярости сонно ворочаться внутри тебя. По радио очередные помехи, и ты плачешь, думая о ней, шрамах на её ногах, ваших потерянных друзьях и людей, которые умирали за тебя. Ты кричишь. Ты знаешь, что даже если победишь — то это все равно сотни и сотни могил. И именно так твой гнев превращается в усталость. В тысячный раз ты думаешь о том, что не вернешься, и что у тебя просто нет выбора. Ночью Гермиона нависает над тобой и целует. Её губы сладкие, а тело маленькое, хрупкое и женственное. Ты обнимаешь её, а она тебя, и ты позволяешь ей говорить — потому что это то, что ей нужно, пока ты смотришь на её белые руки с длинными пальцами. Когда Гермиона замолкает, ты целуешь каждый пальчик, один за другим. Ты не можешь сказать ей, что все будет хорошо, но после своеобразной исповеди она успокаивается. Ты заканчиваешь с пальцами и переходишь к шрамам. Луна над вами сияет. — Если война когда-нибудь закончится… — начинает Гермиона однажды. Вчера шел дождь, и сейчас вы скользите по мокрой траве. Ты целуешь её, заставляя замолчать. Страх, ужасное предчувствие, что если она скажет еще хоть одно слово, то война никогда не закончится, окутывает тебя. Дальше вы идете в тишине. Гермиона оказывается в твоих объятиях и целует тебя так, что ты не способен мыслить трезво. Ты открываешь рот, но она целует тебя, выпивая твою тьму.