***
— Ну и дыра. Господи, чем здесь пахнет? – ворчит Кёнсу, ставя дорожную сумку на пол гостиничного номера. — Кажется, моющим средством. Чанёль заходит следом и тоже скидывает с себя рюкзак, расправляя плечи и потягиваясь. — Моющим средством с ароматом старых носков и стухшего банана? — Будь чуть более оптимистичным. Может, у европейцев просто странные понятия о… ну, прекрасном. В отличие от Кёнсу, который с нечитаемым выражением лица обходит помещение, заглядывая в каждый угол, Пак довольно рушится на кровать и растягивается, как итальянская макаронина на простынях. Он весь перелет просидел в самолете, сложившись гармошкой, и теперь буквально светится, поглядывая на недовольного Кёнсу и думая о том, до чего этот злобный гном очаровательный с нахмуренными бровями. — Мы разместимся тут, и станет уютней. До оборачивается и смотрит на Чанёля исподлобья, а Пак безуспешно пытается справиться с аритмией. — И что, по-твоему, может спасти это место? — Кёнсу фыркает. — Разве что атомный взрыв. Чанёль смеется и сносит с прикроватной тумбочки пепельницу. Кёнсу закатывает глаза. — Да ладно тебе, — он все еще пытается остановить смех, и понять его слова получается с трудом. — Помнишь нашу первую квартиру? — Нет. Расстегнув рубашку, До переодевается в более легкую одежду: та, что была на нем, насквозь пропахла дорогой. А еще на плечо Пак напустил своих слюней, когда заснул в такси. Поэтому хотелось скорее надеть что-то чистое. — Там были голые стены и пол, — Чанёль закрывает глаза и улыбается. — Хозяева увезли даже кровать и плиту, зато в центре комнаты стояла ванна. Ты ругался с ними по телефону, пока я таскал коробки. А потом мы набрали целую ванну воды с пеной и залезли в нее, хотя мои коленки не помещались и вообще «Чанёль, что ты, мать твою, творишь?» Да. И ты кричал «на абордаж!» и лупил меня мочалкой. А потом… — Не было такого! — возмущается Кёнсу и бьет Пака по ноге грязной рубашкой. — А, значит, ты все-таки помнишь! Чанёль громко смеется, а До тоже падает на кровать, и их макушки соприкасаются. В гостиничном номере тихо: нет ни часов, ни гудящего компьютера, только из окна доносятся автомобильные гудки и разговоры людей – все на незнакомых языках. — Там было намного хуже, согласись, — спустя несколько секунд продолжает Чанёль. — Да, там было просто ужасно. — Но мы сделали ремонт, купили кровать и розовые подушки… — Отвратительные пушистые розовые подушки, — Кёнсу морщится, а Пак смеется. — … и стало так хорошо. До позволяет им еще несколько минут полежать, закрыв глаза. Но только из-за того, что после перелета гудит голова и крутит живот, а вовсе не из-за того, что это тепло и приятно – вот так гулять по далекому прошлому.***
— Давай установим некоторые правила, — серьезно заявляет Кёнсу, сидя на пассажирском сидении с блокнотиком в руках. За рулем Чанёль, и он поворачивается к До, глядя на него из-под солнцезащитных очков и явно считая себя чуть ли не круче терминатора. По скромному мнению Кёнсу, Пак выглядит глупо, но его в этом не убедить, поэтому остается только глубоко вдохнуть. — Никаких попыток восстановить отношения, мы приехали сюда, как друзья. — Я и не собирался, — почти безразлично отвечает Чанёль и, выставив локоть, окрикивает каких-то девушек. Кёнсу готовится к позору и начинает закатывать глаза еще до того, как Пак успевает блеснуть своим английским. — Baby, can I ride between your boobs? — Никаких ужинов при свечах, — невозмутимо продолжает До, пока Чанёль пытается затмить своим самомнением южное солнце. — Разве ты не допускаешь, что друзья могут посидеть при свечах? — В прошлый раз ты шлепнулся в обморок, когда обставил всю кухню свечами. Я не хочу провести выходные в местной больнице. — Это не я! Там было душно, — Чанёль стучит ладонями по рулю в попытках отстоять свою честь, а Кёнсу начинает волноваться, что однажды они в подобном порыве водителя врежутся в столб. — В любом случае… — он пробегается глазами по исписанному листу. — Никакого купания голышом и секса по пьяни. — Тогда никаких старческих разговоров. — Что ты считаешь старческим? — праведно возмущается До. — Тебя. Когда они выгружают вещи из взятого напрокат автомобиля, Кёнсу все еще читает свой список, хотя обоим уже давно понятно, что Чанёль не умеет слушать так долго. Он отключился еще на десятой минуте и разглядывал красивые тачки вокруг. Теперь Пак даже насвистывает себе под нос какую-то мелодию, громко шлепая сланцами по городской дорожке. — Никаких дурацких игр вроде догонялок и всего такого. — Только местная еда, — отвечает Пак, размахивая ушами из стороны в сторону. — Без азартных игр, включая автоматы с игрушками и уличный развод. — Нет книжным магазинам и историческим местам! — он хохочет уже в голос и краем глаза замечает мерцающие вывески. — Кёнсу, нам туда. Там явно что-то интересное. «Там» оказывается целая пешеходная улица, кипящая и звенящая. Уличные музыканты, фокусники, художники, танцоры – все с красными лицами, смеющиеся, зазывающие в очередную забегаловку. Улица действительно пестрела, разрывалась от красок. И людей было так много, что Кёнсу иногда ежился и инстинктивно хватал Пака за запястье или локоть. Тому же нравилось: он хлопал в ладоши и то и дело бросал на До блестящие взгляды и улыбался. Так сильно, что казалось, будто лицо от улыбки треснет. У Кёнсу. Им удалось вырваться из каждодневного карнавала только через полчаса. Чанёль крепко держал Кёнсу за руку, чтобы тот не потерялся в толпе. А Кёнсу был облеплен цветочными венками, бусами и с полными карманами листовок. — Какой кошмар. — Да, было весело, — восторженно выдыхает Пак и замечает чужие пальцы в своей ладони. Он позволяет До смущенно вырвать руку и стянуть с головы венок, а затем отвлекается на новое развлечение. — Эй, посмотри, это же инопланетяне из «Истории игрушек»! Я хочу их! Чанёль не оставляет возможности себя остановить и несется к автомату с игрушками. — Выиграю их для тебя, — самодовольно хвастается он. Кёнсу же скрещивает руки на груди и наблюдает. Он точно знает, что Пак достанет эту несчастную игрушку. Спустит все свои деньги, изобьет многострадальный автомат, пару раз упадет на колени, но с высунутым языком достанет инопланетянина. Хотя в прошлый раз был пёсик, который до сих пор лежал где-то между подушками в квартире в Корее. Так и происходит: через двадцать минут деньги остаются только на карточке, плюшевая игрушка любовно уложена в широких объятиях Чанёля, а Кёнсу клеит пластырь на его коленку. Потом они идут в ближайшую кафешку, и Пак заставляет заказать курочку «пири-пири», картофель и сырную тарелку. А еще два бокала вина. Наклонившись, Чанёль задувает свечу, которая украшает стол, и невинно улыбается, глядя на Кёнсу. — Никаких ужинов при свечах. Они целовались, спрятавшись от университетских камер за углом главного корпуса. Чанёлю нравилось нагибаться над миниатюрным Кёнсу и держать в руках его очки, чтобы не мешали. Кёнсу не нравилось бегать от охранников и выслушивать свист однокурсников. Но ему очень, безумно, до дрожи нравился Чанёль. И поэтому Кёнсу срывался с места, когда Пак хватал его за руку и убегал от грозного аджосси в форме. Они целовались перед подъездом, под мигающей лампочкой, в лифте, а потом До толкал Чанёля к перилам и поднимался на носочки, чтобы поцеловать требовательно, почти грубо. У Пака даже пальцы дрожали от такого Кёнсу, от чертей в его черных глазах и красных губ, и… господи, вообще от всего, что есть в нем. Поэтому он тащил До в квартиру и закрывал дверь. — Та-дам! — Чанёль раскинул руки в стороны, когда Кёнсу заметил лепестки, разбросанные по полу, и накрытый на двоих стол. Чанёль – романтик, какие существуют только в фильмах, и До смеялся, уткнувшись лбом в его грудь и боясь задохнуться от любви. — Я только схожу в душ, — тихо говорил он, расправляя пальцами воротник белой рубашки Пака. — Тебя ждет итальянская паста, поторопись. — Вообще-то я надеялся на тебя. Возвращаясь через десяток минут, Кёнсу еще в коридоре заметил теплый свет свечей и не смог сдержать улыбки. Он любил Чанёля до того, что сердце перехватывало, и ничего, совершенно ничего не мог с собой поделать. Да и не хотел. Но в комнате вместе с романтическим ужином, свечами и лепестками роз Кёнсу нашел еще и раскинувшего свои длинные конечности Пака. Тогда пришлось приводить его в чувства и вести выгуливать вместо бурной ночи. Но они смеялись еще неделю или две, а Чанёль устроил еще не один романтический ужин. — А помнишь тот раз в номере на горячих источниках? После ужина они прогуливаются вдоль берега небольшой спокойной бухточки, когда суета города стихает или перемещается ближе к его центру. Навстречу лишь изредка проезжают велосипедисты и пролетают чайки. И каждый раз Кёнсу прикрывает голову рукой, а Чанёль смеется над ним на всю улицу. — Когда ты громче всех кричал «Хочу секс в общественном месте», — Кёнсу посмеивается в кулак, — а потом было что-то вроде «Кёнсу-я, кто-то стучится в дверь, открой». — Но черт, я думал, это полиция пришла забирать меня за слишком большую любовь к тебе! — Ты идиот, Пак Чанёль. Но в опровержение своим словам До улыбается, заставляя Пака на несколько минут остановиться. Они молча стоят под раскидистым зеленым деревом и смотрят: Кёнсу – на небо, Чанёль – на Кёнсу. В конце концов сдается ушастый: он пихает купленную бутылку вина До в руки и бежит по песку, теряя свои сланцы по пути. — Эй, коротышка, догони! — во всю глотку кричит Пак. Он спотыкается, падает в песок и бежит дальше чуть ли не на четвереньках. — Ты спятил! — отзывается Кёнсу и даже не думает прибавить шаг, хотя старший почти пропадает в вечернем полумраке. Кёнсу доходит до воды, когда Чанёль уже стягивает с себя штаны, неловко прыгая на одной ноге и матерясь. Через несколько секунд и кучу брызг эта шпала падает в черную воду. Он всегда производит столько шума, сколько не способна сотворить и целая толпа. Это исключительная способность, дар – так думает До. — Я собираюсь всю поездку называть тебя старикашкой, если не залезешь в воду! Конечно, Кёнсу сдается не сразу – только после долгих уговоров и жестоких угроз. И конечно, он сдается. Вскоре его одежда тоже оказывается на песке, а сам До – по колено в воде. Чанёль пытается не замечать, насколько привлекательны узкие приподнятые к ушам плечи, мягкий живот и чуть пухлые бедра. Он изучил их наощупь, на вкус, на запах, он точно знает, что сейчас кожа Кёнсу покрыта мурашками от холода и немного липкая после дневной жары. Но Чанёль не понимает, как обо всем этом забыть. — Брызнешь, и я закопаю тебя на этом пляже, — грозно шипит До и зловеще блестит глазами. Он слегка пьян, только поэтому Пак позволяет себе ослушаться: окатывает Кёнсу ледяной водой с ног до головы. — Иначе ты никогда не зайдешь. — Я убью тебя! Кёнсу прыгает в воду и бежит за вопящим Чанёлем, пока они оба не оказываются на глубине. Только там До ловит нерадивого манипулятора и топит его, для надежности садясь на голову. Пак пускает пузыри и хватает парня за пятки, заставляя недовольно ворчать и дергаться. Когда он выныривает, Кёнсу не успевает опомниться. Чанёль целует жадно. Он не дает До вырваться или сказать хоть слово – только цепляется за пухлые губы и гладит поясницу, крепко прижимая к себе. Губы Чанёля соленые, с волос на лицо капает вода, а дыхание сбившееся, будто в каждом вдохе только: я так скучал. Я так безумно скучаю. И Кёнсу все-таки поддается, он тоже едва не задыхается, когда их языки сталкиваются, а Чанёль по-свойски кладет ладонь на затылок. Пак проводит по губам, зубам, нёбу, он так отчаянно хочет чувствовать Кёнсу, что отстраниться – почти как самоубийство. Но Чанёль все-таки находит в себе силы оторваться и, выдавив из себя «Прости», поплыть к берегу. По дороге обратно в гостиницу они молчат, будто боятся заговорить о произошедшем. Чанёль не отрывает взгляд от лобового стекла, а Кёнсу смотрит в открытое окно и то и дело прикладывается к бутылке. Дорога занимает чуть больше получаса, но это время кажется бесконечно долгим. И то, как теперь тянутся минуты рядом с когда-то родным человеком, — больнее, чем само расставание. Желая скорее сбежать, Чанёль по приезде не говорит ни слова и скрывается в душе. Однако когда он выходит, стараясь расправить плечи, Кёнсу тянет его на себя. Так уверенно, как – Пак знает – может только Кёнсу. До стоит на коленях на кровати в одной футболке и, цепляясь руками за резинку штанов, тянет Чанёля к себе. Пак не верит ни глазам, ни ощущениям, но готов поклясться, что это способно сдвинуть его крышу. — Это ничего не значит, — выдыхает Кёнсу ему на ухо, и Чанёль покорно соглашается. Он готов отдать себя, подписаться на любую боль, которая ждет его утром: все, что угодно, ради еще нескольких лишних секунд с Кёнсу. И Чанёль, забираясь на кровать, целует До так осторожно, медленно, нежно, что дыхание Кёнсу сбивается, и где-то в горле у него стоит тихий стон. Этот свистящий звук не остается незамеченным: Чанёль скользит руками с талии на ягодицы и прижимает к себе. Он мнет теплую кожу пальцами и едва не стонет уже только от этого. Жмурится. Несильно кусает губы Кёнсу. И пытается думать хоть о чем-нибудь, кроме его сбившегося дыхания. — Я тебя еще возбуждаю? — хрипит Чанёль, потому что это просто невозможно и явно какой-то сон. — Заткнись, пожалуйста. Но у Пака аж руки дрожат от его надрывистого голоса. Это точно больные фантазии, сон, лихорадочный бред. Но пусть так. Ему все равно. Чанёль ловит очередной вздох Кёнсу губами и спускается на шею, за ухо, на ключицы. Он пробует солоноватую кожу губами, языком, зубами, пока голова не начинает кружиться. И пока До не останавливает: слегка отталкивает от себя рукой и ловит пальцы Пака своими губами. Чанёль уверен, что вот-вот свихнется. Потому что Кёнсу смотрит в глаза, когда посасывает длинные пальцы, когда позволяет Паку толкнуть их глубже, когда от этого на ресницах появляется влага. Выпустив изо рта пальцы, Кёнсу разворачивается к изголовью, положив на него ладони, и утыкается лбом в руки. Он так выгибается, подставляется, открывается, что Чанёля ведет от одного только вида. Это слишком. Пак скользит влажными пальцами по позвоночнику, нагибается над Кёнсу и, слегка прикусив кожу на его плече, толкается пальцами. Он старается, но До все равно дергается и шипит, Пак лишь шепчет «прости» и придерживает под мягкий живот. Только через несколько минут у него хватает сил, чтобы отвлечься от сбившегося дыхания Кёнсу, и полезть в свой рюкзак. — Ты, блять, серьезно взял с собой смазку и презервативы? — бормочет До, приподняв голову. — Я оптимист. Чанёлю уже очень хочется: так, что руки чешутся и в животе колит, но он терпеливо ждет, пока Кёнсу позволит. Целует его загривок, тянет губами темные волосы на затылке, шумно дышит на ухо. Одного слова До хватает, чтобы Пак прорычал что-то и, убрав пальцы, толкнулся в парня почти на всю длину. А затем бесконечные «Прости, прости». Но Кёнсу запрокидывает голову и говорит не останавливаться. Поэтому Чанёль подхватывает за талию и двигается сразу быстро, потому что сил терпеть уже почти нет. И хочется до гребанных звездочек перед глазами. — Кёнсу. Чанёль зовет его тихо, но его голос заглушает даже громкие шлепки и скрип кровати. Кёнсу. Кёнсу. Кёнсу… Чанёль задыхается этим именем. И у него ужасно жжет в глазах, когда До шепчет в ответ «Ёл-ли». Руки Кёнсу соскальзывают с изголовья, и он зарывается лицом в подушки, выгибаясь так, что у Пака в глазах темнеет. Он двигается еще быстрее и, когда чувствует, что его начинает колотить от жара, накрывает член До влажной от смазки рукой. От того, как дергается и сжимается Кёнсу, Чанёль стонет сквозь сжатые зубы. Им хватает всего нескольких минут, чтобы кончить и свалиться на влажные простыни. Чанёля трясет еще какое-то время, и До успокаивающе целует его в шею и грудь, пока парень не успокаивается. Утром небо, спрятавшееся в небольшом окне номера, – серое и нависшее так низко, что Кёнсу кажется, что до него можно допрыгнуть. Или оно может упасть и раздавить, как маленькую букашку. До просыпается рано, но Чанёля рядом не обнаруживает. Значит, ничего не было? Почему-то сердце гулко ударяется о ребра от этой мысли. Но ноющая голова и резкая боль в пояснице доказывают, что произошедшее – не сон. Со второй попытки Кёнсу приподнимается и замечает Чанёля, спящего в кресле. — Эй! Спящее недоразумение, — До посмеивается и перекатывается на бок, — подъем! Пак тут же вскакивает и с явным расфокусом осматривается, стирая с подбородка слюну. Кёнсу слишком легко замечает, что глаза у Чанёля красные и сухие. И ему становится не по себе. — Я вчера напился? — Ам, немного, — Пак мнется и рассматривает гостиничные тапочки, которые валяются рядом с кроватью. — Воды? — Пожалуйста. Через полчаса они с горем пополам выходят из номера и забираются в машину. Сквозь пыльное лобовое стекло небо кажется еще более серым, даже каким-то грязным. Но Чанёль, нагнувшись над рулем, смотрит наверх с восхищением. Кёнсу знает этот блеск в глазах, но ему только холодно. — Замерз? — замечает Пак, даже не глядя на До. — Нет, все в норме. — Сейчас лето, но я могу включить печку. Интересно, она здесь вообще есть? Или эти люди совсем не знают холода и… — он продолжает болтать, а Кёнсу на какое-то время отключается. Когда До снова открывает глаза, он ловит на себе беглый взгляд Чанёля и хмурится. — Ты плакал. Пак удивленно моргает и отвечает не сразу, выбитый из колеи еще тем, что его заметили. — Я? Нет, вообще-то мужчины не… — Когда я проснулся, ты был на кресле и плакал. Всю ночь. Чанёль смотрит на дорогу и ничего не отвечает. Необходимость говорить уже давно пропала между ними. Дорога оказывается совершенно пустой, ведь в пасмурные дни курорт не особо востребован, и люди остаются у крытых бассейнов, пляжи пустеют и закрываются. Поэтому Чанёль тормозит посередине трассы и выходит из машины. Уже снаружи он машет Кёнсу рукой и кричит: — Выходи. Помнишь… Тогда они только познакомились. На вечеринке общего друга, хотя точнее будет сказать «на попойке». Чанёль таинственно утащил мелкого очкастого паренька До Кёнсу, чтобы «прокатить его на своем мотоцикле» и похвастаться. И вопреки ожиданиям Кёнсу, они действительно проехали двадцать с лишним километров под ужасным ветром, а затем и под ливнем. — Дурила, мы же разобьемся! — кричал До, вцепившись в футболку Пака, который хохотал так, что мотоцикл опасно раскачивался. Ровно посередине дороги Чанёль понял, что дальше по мокрой трассе ехать опасно, и остановился. Кёнсу долго колотил его по рукам и груди под гудки проезжающих мимо машин. А Чанёль все продолжал смеяться и «Ты такой трусишка», и «Это же весело, Кёнсу-ши», и «Тебе очень нравится». Дождь все лил, а фары машин то и дело мелькали всего в нескольких метрах. До и Пака обливало водой из-под колес проезжающих машин и матами из их окон. Но Кёнсу почему-то действительно нравилось. — Потанцуем? — Чанёль подхватил руки попутчика и зашлепал длинными ногами по лужам на асфальте. — Я не умею. — Да я тоже, — он улыбнулся, говоря чистую правду, но не отпустил. — Дело не в том, умеем мы или нет. А в том, что мы знаем друг друга всего два часа, но проехали пару десятков километров на бешеной скорости, трижды чуть не умерли, попали под дождь и сейчас танцуем посреди дороги. Это безумно, — Пак наклонился, чтобы уложить руку на поясницу Кёнсу, и улыбнулся, прикрыв глаза. — Дело в том, что мы знаем друг друга два часа, а я готов провести с тобой всю оставшуюся жизнь. — Это безумно, — шепчет Кёнсу. — Неа, я преданный. Спустя час Чанёль снова останавливает машину, но теперь уже в центре оживленного города, которому не мешает даже плохая погода. Он тащит Кёнсу за руку к одному из стеклянных торговых центров. — Только не говори, что... — На смотровую площадку, — кивает Пак, не давая возмущениям До вырваться. — Но здесь, — начинает Кёнсу, но Чанёль буквально вталкивает его на пустую площадку. — Нихрена не видно. За вытянутыми стеклами – только белизна и верхушки других небоскребов с переливающимися лампочками. Не видно ни земли с ее суетой, вечными пробками и сыростью, ни неба с жарким безразличным солнцем. Только бесконечные мягкие белые облака. — Дыши, Кёнсу, — шепчет Чанёль. Его руки на узких плечах, и До чувствует себя таким защищенным. Как когда-то, когда достаточно было залезть под белоснежное чистое одеяло и чувствовать руки Пака. Такие крепкие, надежно прячущие от всего остального мира. — Это не имеет смысла, — голос Кёнсу хрипит от напряжения, пока тот не отрывается от бескрайнего воздушного одеяла за стеклом. И дрожит. — Никакого, — Чанёль усмехается, отпускает чужие плечи, и подходит ближе к окну. — С земли они были такие серые и… давящие. Пак оборачивается и внимательно смотрит, разглядывая белое отражение в янтарных глазах До. — Ты заметил? Помедлив, Кёнсу кивает. «Когда ты смотрел на небо в машине». — Облака всегда такие, — Чанёль пожимает плечами, — странные. Они кажутся тяжелыми и грязными, но сверху они белоснежные. Волшебство? — Как посмотреть. Они смотрят на то, как клубы пара медленно волнуют небо. Кажется, что они убаюкивают его. И Кёнсу не замечает, как Пак отворачивается и тихо шмыгает носом. Но они оба знают, о чем думает другой. На что похожи облака и небо. — Когда я вспоминаю о том, что было, — дрожащим голосом шепчет Пак. — Мне представляются эти облака. Было тяжело, мы много ссорились, я ведь такой идиот ранимый, а ты холодный, как гребанный камень. И сколько криков было… но сейчас. Я не могу вспомнить ни одну ссору и... — Только то, как было спокойно. — Да. Как сильно мы любили. Проходит еще достаточно времени, прежде чем небо за окнами смотровой площадки начинает тихо ворковать, и движение облаков становится похожим волны. Только тогда Чанёль откашливается и касается мизинцем руки Кёнсу. — Осталось последнее. Дорога от города до береговой косы отнимает не так много времени, как хотелось бы. И несмотря на молчание, которое нарушает только радио, До хотелось бы ехать дольше. Куда-нибудь за город. Далеко-далеко. Он выходит из машины с неохотой, когда Чанёль открывает пассажирскую дверь. На пляже нет никого, кроме них. Только у спасательной будки мелькает красный флажок, и волны разбиваются о берег. Это совсем не похоже на смотровую площадку: здесь громко, влажно, холодно; здесь на языке и губах чувствуется соль и в кеды забивается песок. Здесь неспокойно, почти страшно. Чанёль хватает Кёнсу за замерзшие пальцы и помогает взобраться на камень, откуда уже ничего не видно. Кроме океана. Высокие волны взвиваются где-то под ногами, пена шипит, поддерживая рев водной стихии и вой ветра. Это почти сбивает с ног. Гроздья серых облаков; сносящие все на своем пути волны; толкающий в грудь ветер. Белыми остаются только гребни-барашки. Но Кёнсу все-таки кричит: — Чанёль, я так сильно люблю тебя! Океан грохочет так, как сердце, которому снова позволили любить.