|живи|, терпи, услышь покачивание ветвей и шелест |жилок| сакуры[1]. |быстротечность| нашего времени есть наша с тобой |слабость|. |умрёшь| вместе со мной? |услышишь| шелест сакуры?
Под окном покачивается на ветру утёсник[2]. Жёлто-зелёные длинные ветви скребут по белёной стене дома, скрипучим звуком мешаясь с музыкой, вылетающей из-под пальцев. Пыльные клавиши опускаются под подушечками, и мельчайшие частички разлетаются в стороны. Движения пальцев становятся всё быстрее и настойчивее. Они проворно двигаются по белой линии клавиш, ступают по чёрным через шаг, и мелодия льётся из-под них единым потоком. Все звуки гармонируют друг с другом, при этом делая акцент на каждом. Утёсник покачивается на ветру, и ветвь ломается, погнувшись об белёную стену дома. Она хлопает крышкой фортепиано и проводит по её краю отросшими, но подпиленными под квадратную форму ногтями. Смахивает осевшую пыль, смотрит на пальцы и отряхивает ладони. Проводит ими по тёмно-серой юбке, избавляясь от неприятного ощущения грязи, поднимается по складкам бежевой рубашки до груди и замирает, задержав дыхание. Она чувствует под пальцами рёбра, нажимает на кости и царапает их через лёгкую ткань. |так тяжело дышать в окружении лёгкости всего, чем она владеет.| Она поднимается рукой по груди и чувствует бьющееся в бешеном ритме сердце, накрыв ладонью нашивку на кармашке. |цветок мальвы[3] терзает его, проходя длинными корнями сквозь плоть и до самого миокарда.| Пустота в груди гулко бьётся вместе с сердцем. Удары потоков крови звуковой волной достигают мышц и кожи, и девушка сжимает рубашку рукой, пытаясь стиснуть рёбра, сжимает зубы и губы в бледную тонкую линию. Тяжело дыша, вырывает из горла хрип-полустон и проводит рукой вниз до пояса юбки, второй — по шее, пытаясь прощупать собственный пульс. Паранойя, галлюцинации, клаустрофобия. Все окна закрыты и зашторены, тогда как она слышит ветер и жилы утёсника? Двери заперты, покрыты двухнедельной грязью и кровью — девчонка играла в саду и порезалась о шипы белых роз[4] — любимых цветов матери. Последний розовый куст погиб с ней в прошлом году. Лес, небо и море. Год, два, три — отец меняется на глазах дочери, она — на глазах отца. На добром лице появляются морщины, в волосах проступает седина. Он уже не так резво бежит за ней по линии пляжа — старость. Она поддаётся всё больше и больше — скука. Волосы мокрые, солёные, пахнут морской водой. Их сложно расчесать, узлы не поддаются гребешку. Отец злится и закутывает дочь в махровое полотенце. Белое, с красными каплями — краски? ниток? крови? — оно ложится на плечи, грудь и ноги, прикрывая наготу и бледную тонкую кожу, через которую проступают паутины вен. Синие, зелёные, они ползут плющом[5] по телу и сдавливают внутренности. Озеро, дождь, бескрайние просторы розмариновой поверхности. Отец заснул. |и это — вся жизнь?| В ушах отдаётся ударами букет мальвы. Пропитанные кровью сиреневые лепестки тяжелеют и тянут вниз. Она склоняется над прикрытыми крышкой клавишами. Девушка падает головой на фортепиано и глотает воздух ртом. |перед смертью не надышишься, и правда.| Тёмные волосы шёлком струятся по лаковой поверхности, занавесью прячут бледное лицо, лезут в глаза-распустившиеся-анемоны[6] |они плачут от боли и скорби| и гладят острые скулы. Инфаркт сопровождается музыкой Якоби и Циммера. |настало время? |***
Сигаретный дым заполняет палату. Запах тлеющего табака не покидает помещение даже после того, как он открывает окна. Лучше так, чем глотать пропитанный вонью медикаментов воздух. Навевает воспоминания, и нельзя не усмехнуться — кисло-горько, криво, белым стенам и потолку, пропускающим шёпот, крик и топот врачей и пациентов. Вспоминается былое и случайно забытое, отчего становится тошно от самого себя. |разве такое прилично забывать? | — В соседней палате моя мать, — девушка говорит спокойно, медленно поднимает свой корпус и сжимает пальцами тонкое одеяло, складки которого напоминают морскую пену на волнах. |всё как в тот раз… какой?..| Она заправляет прядь засаленных волос за ухо и смотрит в сторону, в полупрозрачные занавески, через которые просачивается свет. Лучи-ленты заходящего солнца скользят по лицу, плечам, рукавам крахмально-белой сорочки и спускаются по постели на пол. Они ползут друг за другом к его ногам, удлиняясь и становясь шире. Пол на несчастные три минуты заливается светом. Ещё минута — всё погружается во мрак наступающего — последнего в августе — вечера. |всё как в тот раз… в начале лета.| — Ты хочешь её увидеть? — парень тушит сигарету об подоконник и стряхивает пепел под холодную батарею отопления. Не дожидаясь ответа, задумчиво проводит указательным пальцем по краю подоконника и спрашивает ещё: — Почему бы тебе не заглянуть к ней? Девушка качает головой в ответ. Кончики волос шуршат по сорочке и одеялу. — Мне нельзя её видеть, — она подтягивает его, одеяло, за край к себе и прижимается к ткани губами, мотает головой. — Она злится, когда я её вижу. Он лишь вздыхает и поворачивается к ней. Рассматривает её бледное лицо, глубокие большие глаза, потрескавшиеся сухие губы. Переводит взгляд на тумбочку при койке и смотрит на принесённый им же букет жёлтых тюльпанов[7] в стеклянной вазе, наполненной резной водой. Лепестки, цветы, простые узоры отражаются в прозрачной дрожащей поверхности, словно в зеркале. Он едва слышно подходит и садится рядом. Берёт худые руки в свои ладони и сжимает теплом своего тела. По её телу проходит разряд приятной дрожи, и парень прикасается к её губам. Аккуратно придерживая друг друга за талию, они сладко целуются на протяжении быстро бегущих по стрелке часов, висящих над дверью, минут и не собираются друг друга отпускать. Они проигрывают друг другу, но выигрывают у этой жизни ещё один блядский раз. — Розмари… Они проживают в этот миг эти три месяца. Они проживают девяносто один день. Они проживают вместе, рядом, целуясь и смотря на звёзды в горчично-жёлтом поле алиссумов. Они проживают этот — девяносто второй — и договариваются встретиться завтра вечером, чтоб посмотреть на звёзды вновь |чтоб найти все созвездия и сложить в её слабое, умирающее сердце и его — разбитое и покоцанное.| — Моё розмариновое небо. Они выжимают часы до наступления гнилой, как листья под ногами, осени и кусают друг другу плечи, оставляя глубокие следы от зубов. Краткий девичий визг, и крахмально-белый цвет сорочки пачкает тёмная кровь. Медсестра за шкирку выводит его с криками недовольства, и она смеётся ей в спину. Сердце больше не тревожит. Якоби и Циммер играют только в его наушниках.***
— Книга — это зеркало души того, кто её написал, — сладкий шёпот разносится по спящей библиотеке, где только они да пьяный смотритель, убаюканный ещё одним стаканом виски из её бутылки, которая осталась на одном из столов наполовину пустой |наполовину полная она только для оптимиста или пьяницы.| Девушка убирает волосы цвета берлинской лазури одним широким движением ладони назад, чтоб больше не лезли в глаза, а они скользят по голове и падают по разные стороны, по линии пробора, находящегося посередине. Она резким движением перелистывает страницу — звук режет чуткий слух и тишину огромной залы, проходит через множество преград — стеллажей с тяжёлыми томами дневников, истории и чужих историй |чужих ли| — и бьётся об стену, словно теннисный мяч, а потом скачет по всему помещению эхом. Оно двоится, троится, постепенно утихая, растворяясь в воздухе. Девушка осматривается краем глаза, вслушиваясь в шум. Проводит по корешку книги под скучающим взглядом Розмари, царапает его ногтем, а потом резко разворачивается к ближайшему столу и включает настольную лампу тёплого света. Присев на ближайший стул, она закидывает ногу на ногу и болтает туда-сюда носком бордовой туфли. Шумно потянув рядом стоящий стул за спинку назад, подпирает щёку кулаком и кивком приглашает Розмари сесть, а потом взглядом возвращается к книге. Не дожидаясь, она продолжает говорить сладким шёпотом, который после столь бесполезного и неприятного шума кажется цветущим вереском[8]: — Писатель не может не вложить свои чувства в текст, иначе он будет скучным, безликим, пустым. Он не будет его сердцем и мозгом, в котором зарождаются все эмоции, мысли и идеи жизни. Текст должен стать жилой автора, его смыслом. Послом, который расскажет миру, что у него на душе. Расскажет в красках, с чувством, и найдёт тех, кто понимает его создателя, — девушка смотрит горстями угля в пустые глаза Розмари, выражающие буквально ничего. Она проводит пальцем по чёрно-белому наброску на пожелтевшей бумаге, скользит к углу страницы и сжимает его двумя пальцами. — А если этого нет, — девушка вырывает рисунок, переворачивает страницу, читает название — «Береника»* — и поворачивает картинкой к Розмари, размахивая жёлтым листком у её лица, — то это не книга. Испорченная понапрасну бумага и бессмысленная трата сил и времени, — она улыбается и роняет листок на колени Розмари, прикрытые тёмно-серой юбкой. — Не обязательно было вырывать, — Розмари берёт лист двумя пальцами и кладёт под свет лампы. — Виктория, Александр Македонский конечно герой, но зачем стулья ломать?** — и тихо смеётся под вздохи смотрителя. Успокоив дыхание, она щурится, а после и вовсе прикрывает глаза. — А как тогда назвать того, кто написал книгу без чувства? Виктория глупо пожимает плечами и листает книгу дальше. — Не знаю, — вздохнув, она кидает книгу на противоположный край стола. Книжонка оказывается слишком близкой к обрыву, поэтому с характерным звуком падает на сидушку стула, и хлопок разносится по библиотеке. Виктория поднимает ногу и ставит каблуком туфли на сидушку стула Розмари, меж её худых ног, и обнимает колено руками. — Дееспособным овощем? Неумехой? Бесчувственным могильным камнем? — Жестоко, — Розмари скрещивает руки на груди и ставит свою ножку на сидушку стула Виктории носком бежевой босоножки. Юбка волнами спадает к бёдрам. Виктория снова пожимает плечами, улыбаясь уголками губ и дёрнув за краешек юбки подруги. — Наверное. Улица под иссиня-чёрным ночным небом встречает их осенней прохладой и запахом дождя. Небесный свод закрывают клочки огромных чёрных туч, а лунный свет еле как пробивается сквозь них. Розмари поднимает к небу голову и заворожённо смотрит в черноту небес. — На звёзды посмотреть не получится, — произносит она и садится на мраморные ступени рядом с Викторией. Последняя достаёт пачку из кармана своего серого пальто и, сгорбившись, пытается согреться, уткнувшись носом в высокий воротник. Зажигалка поддаётся почти с первого раза, и Виктория глубоко затягивается, прикрыв глаза ресницами. Её угольные глубокие впадины всегда слезятся, когда она курит, и Розмари смазывает её слезу пальцем. Виктория благодарно кивает куда-то в сторону и дрожаще выдыхает едкий дым. — Где он? — внезапно задаёт вопрос она после пятиминутного молчания и убирает прядь лазурных волос за ухо, поворачиваясь к Розмари. Тёмные локоны красиво струятся по плечам и небольшим холмикам груди, на левой из которых имеется маленький кармашек с нашивкой цветка мальвы — это её любимая рубашка, которую она носит чаще всего. — Помнишь, как ты смотрела в сиреневые глаза, растущие в моём саду? Глаза счастливо блестят, смотря в небо. «Он там, наверное» |и упадёт звездой к ней снова, но лишь однажды.| Она наслаждается каждым моментом своей жизни с таким счастьем, с такой радостью сейчас, будто бы в любой момент может умереть. Без будто бы. И этого Виктория боится больше всего. — Помню, как я полюбила эти цветы для тебя. Худые руки чуть заметно трясутся, когда сложены на худых коленях. Розмари вся из себя такая хрупкая и тонкая, что боишься лишний раз к ней прикоснуться — треснет, разобьётся, расплескается, и нет Розмари. — А ещё я помню белую розу в твоих волосах. |ты один из любимых цветков твоей матери.| Виктория бросает окурок в ближайшую большую лужу, на тёмном асфальте похожую на чёрное зеркало: в нём отражены чёрные деревья, чёрные столбы, чёрные люди, чёрное небо, чёрная блядская жизнь. Их жизнь — её и Розмари. Их жизнь — по одиночке, чёрными волками, измазанными в дёгте и чернозёме. — Тогда ты улыбалась мне по-настоящему. |тогда погибла твоя мать.| Виктория кидает взгляд к фонарю — его свет напоминает улыбку Розмари. Такая же светлая, яркая, нужная в тёмные времена, но по-блядски искусственная, пустая. — Видимо, теперь ты отдаёшь все улыбки ему. Я рада, но… Виктория пододвигается к Розмари и тянет её за рукав рубашки. Она быстро теряет к небу всякий интерес |ведь на нём нет её любимых созвездий сегодня| и глядит на неё, уже заинтересованно, с лёгкой, счастливой улыбкой на губах. Виктория кладёт ладонь на её грудь, накрывая нашивку цветка мальвы |то место, где должен цвести целый букет|, и чувствует, как сердце бешенно бьётся о рёбра. Она наклоняется к лицу Розмари и дышит в губы, вслушиваясь в стук. Их Виктория сопровождается проигрышем противника. Виктория чувствует влажный жар её языка на своих губах, цедит прямо в губы «зараза», и Розмари смеётся сквозь ядовитый поцелуй. Руки обвивают шею плющом, и они сидят в ночной тишине ещё немного прежде, чем их пути на сегодня разойдутся. Виктория чертыхается через улыбку и прижимается губами к губам Розмари. — Я хочу тебя ударить, — говорит сквозь нервный смех, звучащий скрипом ветвей утёсника. — Хоть не целовать, — хмыкает Розмари и проводит рукой по её позвоночнику, и та вздрагивает, когда она сжимает её талию пальцами. — Заглохни. Она уронит вазу с жёлтыми бутонами с её фортепиано, сыграет с ней Густава Малера на своей тонкоструной скрипке и останется до двух часов дня. Отвезёт на процедуры на своей дешёвой машине и просидит в своей пустой двушке, хлебая ирландский виски. Они встретят час, когда розмариновое небо сольётся с морем, и они утонут в нём — вместе. Они побеждают эту жизнь и собираются остаться победителями навечно. Розмари отпускает Викторию и поднимается со ступеней. — Пойду, принесу виски. Виктория вскакивает и отбивает что-то знакомое |Якоби и Циммера? | каблуками по плитке. — Провожу тебя до дома.