Ловушка для праведника

Кадрусс осторожно огляделся. Кажется, все верно, это тот самый небольшой (по меркам местных аристократов) будуар. Видно плохо из-за алых газовых занавесей, но все же это, несомненно, он — порочный центр и средоточие разнузданности. Кадрусс весь изнывал от желания хоть одним глазком увидеть, чем же здесь занимался граф, будучи таким богатым и, вероятно, привлекательным мужчиной. Скольких женщин он раскладывал на этом дивном столике красного дерева? А на бархате пышных кресел? Наверняка, какая-нибудь белокурая бестия, навроде жены пройдохи Данглара, старательно ублажает время от времени хозяина поместья, обнаженными изящными коленочками становясь прямо на эти расшитые золотом восточные подушечки. И почему одним все, а другим каторга и шиш с маслом?! Вор едва слышно выругался. Все эти сцены разврата проносились в его голове быстрее молний, нагнетая ощутимое давление в штанах. Сама атмосфера такой недостижимой роскоши будила в неотесанном портном что-то первородное, дикое. Окажись он и в самом деле сказочно богат, мир узнал бы ещё одного беспринципного и жесткого извращенца, коего он подразумевал в ни в чем не повинном графе. Пока Кадрусс, игнорируя флюиды алчного вожделения, возился с горстью отмычек, укутанный в темноту собственной спальни Эдмон судорожно пытался придумать план захвата бывшего соседа. Его внимательный взор больших чёрных глаз метался по знакомой обстановке комнаты, но решение все не приходило. Поручить это Али? Нельзя, это будет убийство, а на чаше весов дело всей жизни — месть! Вызвать полицию? Любопытная будет история, граф со всей свитой уезжает в Отейль, а затем тайно возвращается, будто зная об ограблении. Да и куда можно успеть добежать за несчастных две минуты, в течение которых Кадрусс догадается, что секретер так просто не открыть? Выход был только один. Эдмон поспешно принял облик истинного графа: облился духами, накинул на обнаженные плечи легкомысленную сорочку с многочисленными оборками («Откуда только взялась эта тряпка?!»), распустил и прочесал свои холёные длинные волосы, чуть взбив их у корней для пущей правдоподобности. Добавил щепотку актерского мастерства, и вот, перед зеркалом уже стоит утонченный аристократ, напуганный до потери сознания предстоящей перспективой встречи с грубым ворьем. Эдмон ещё пару раз театрально округлил глаза, отрепетировал растерянность и отчаяние едва пробудившегося ото сна вельможи, а затем преспокойно улёгся в свою роскошную постель. Нубийцу было дано указание не двигаться с места, пока хозяин не позовёт его по имени. Что ж, теперь, если Кадрусс погибнет от рук Али, все будет выглядеть как нападение на Его Сиятельство графа, вернувшегося в свой особняк тайно, ради, скажем, небольшой интрижки. Долго ждать мнимо дремавшему графу не пришлось. Кадрусс уже заприметил пружинки, мешающие его отмычкам, и вне себя от ярости распахнул дверь в личные покои хозяина особняка. Бешеная жажда наживы снова сделала из него безумца. «Нигде даже нет охраны? Все эти графы глупее канализационных крыс! Только и умеют, что развлекать своё…» Эдмон умел изобразить избалованного неженку, когда это было выгодно. Сама его поза в шелках постели выглядела так вычурно изящно и непринуждённо, что у Кадрусса от зависти, смешанной с ненавистью, заныли стиснутые зубы. — Щщщенок! Порочное, мерзкое отродье сатаны, родившееся с золотой ложкой в смердящем от разврата рту! Граф нехотя приподнял очаровательно заспанную вихрастую голову, хлопая длинными ресницами и облизывая сочные, припухшие губы. Мысленно Эдмон покатывался со смеху, представляя, как комично это выглядит. Но Кадруссу, очевидно, было не до смеха. Всё его пышущее жаром загорелое лицо и огромные, сжимавшиеся в каком-то неясном порыве кулаки, говорили о чем-то ужасном, что скоро должно было произойти. Прищурившись, граф пытался разобраться, что же так гложет беглого каторжника. Зависть? Да, но есть нечто ещё. Жадность? Нет, перед ним лежит не слиток золота, а лишь ключ к нему. Вожделение? Вожделение… Да! Но, как безошибочно определил Эдмон, проследив за бешеным взглядом Кадрусса, природа этого вожделения была не только материального плана: манящий рельеф случайно обнажившихся крепких ягодиц графа белел в ночи, подобно сладкому призрачному видению. А вальяжно приподнявшись на локтях, вельможа сделал только хуже — теперь был виден ещё и крутой прогиб в пояснице и тонкая талия, плавно переходящая в узкие бёдра. Эдмон едва удержался, чтобы не расхохотаться: этот олух помимо всего прочего успел впасть в содомский грех! «Что же, Гаспар, я нравлюсь тебе? Тем лучше! Напоследок, я, пожалуй, сыграю и такую роль. Только для тебя, совсем немного, по старой памяти. Посмотрим, куда тебя заведёт твой личный бес! Все равно недолго тебе осталось, дружище». — Кто вы, сударь? Что вы делаете в моих покоях? — Дантес виртуозно смягчил свой обычно режущий сталью голос, отчего его звучание углубилось, стало подобным урчанию юного и неопытного льва, искренне удивленного, как смеют беспокоить его величество? А сильный итальянский акцент сделал речь мягкой, податливой на выдохе. Кадрусс, тяжело дыша, медленно подошёл к постели, откинул полог балдахина и, не торопясь, извлёк длинный острый нож, каким пользуются только убийцы. — Крикнешь — прирежу. Сколько человек в особняке? Граф дрожал, завороженно следя за играющими на острие оружия бликами луны. Он изображал страх и был весь поглощён своей актёрской игрой, но этот вопрос вдруг натолкнул его на мысль от том, что неплохо бы проверить, сколько процентов человечности осталось в Кадруссе. — Прошу вас, я… — Отвечай, дьяволово отродье! Нож молниеносно оказался у ухоженной белой шеи, заходящейся в пляске ужаса. — Только я, сеньор, только… — граф поднял на убийцу невозможные, бархатные глаза, полные мольбы и смирения, как у античного отрока, — Пощадите, сеньор! — Пощадить? Тебя? — голос вора заклокотал во всю мощь, — Ты — дитя порока! Знаешь ли ты, как тяжело добывать гроши честным трудом, а не холёной вёрткой задницей? А? Знаешь, как тяжело приходиться нам, простым смертным, кому недоступны все эти масла, благовония и прочие радости комфортной жизни? А ты, ты! Ты спишь голым и умасленным, бесстыдство! Каково, а? Внезапно Кадрусс откинул остатки шелковых простынь с действительно совершенно обнаженных бёдер графа и намотал все великолепие его чёрных локонов на свою огромную лапищу. Эдмон решил играть до конца, и, разрыдавшись, в перерывах между проклятиями провансальца принялся умолять сохранить ему жизнь. — Сохранить твою жалкую жизнь? Для чего она? Кому она нужна? — бушевал «праведный» каторжник, что есть мочи тряся стонущего от страха «беспомощного аристократишку», — Ты похож на доступную девицу, посмотри на себя! Пользуют тебя, скажи, а? А? Итальяшка! У вас там это запросто, я слышал, да? А? — Пожааалуйста! Эдмон так вжился в роль, что уже не был уверен, что сможет среагировать быстро, если понадобится помощь. Он уже не замечал, как его плач становится все более реалистичным, а в голове поселяется страшная пустота. «Зачем я все это делаю? Надо прекратить, прекратить пока не поздно…» Но было уже поздно. Ощущение какой-то отрешённой фатальности накрыло Эдмона с головой, парализовало все его чувства. Он плакал по-настоящему, вздрагивая не наиграно, а с искренней обречённостью. Боялся ли он брызжущего слюной Гаспара? И да, и нет. Актёр провалился в свои переживания, так неудачно и легко наложившиеся на его очередную роль. Все же Кадрусс был почти ровесником его отца, авторитетом, пусть и в прошлом. А сейчас он так яростно и с ощущением собственной правоты отчитывал «грешника», что Эдмон неминуемо вспомнил отца. Да, старик Дантес проклинал бы его куда хуже, хоть краем глаза увидь он, как неподобающе себя ведёт его сын. Графу стало так горько, что он почти взвыл, бросившись лицом в подушку: — Отееец! Поглощённый своими переживаниями Эдмон не заметил, как Кадрусс, подрастеряв весь свой пыл, деловито снял с окна алый газ занавеси, достал кляп, клейкую ленту и снова вернулся к своему «грешнику». — Заткнись, итальяшка, сделай милость. Твои вопли мне надоели. Не успел граф опомниться, как его рот, руки и ноги оказались крепко и туго затянутыми в красную ткань, а сам он — лежащим на животе, с чреслами, упирающимися в мягкую небольшую подушечку. Гаспар с наслаждением огладил оттопыренные из-за недвусмысленного положения пленника голые ягодицы, убрав с них тонкую преграду сорочки, а потом и вовсе срезал лишнюю деталь одеяния, повязав вокруг тонкой подтянутой талии пышную пурпурную ткань на манер пояска с бантом, будто упругий зад аристократа пришёлся Кадруссу подарком на Рождество. Оглушённым происходящим Эдмон сквозь ещё не просохшие слезы попытался разглядеть хоть что-нибудь. Али позвать он уже не сможет, а без условного сигнала нубиец не войдёт, доверяя господину и боясь нарушить его планы. Кажется, простой и обманчиво безопасный план обернулся настоящей катастрофой. Довершил чашу терпения застигнутого врасплох графа смачный шлепок широкой ладони Кадрусса по выставленным на лунный свет полукружиям. Монте-Кристо разъярённо замычал, но это был максимум, на который способен крепко привязанный к постели за руки и за ноги человек. Тем временем Кадрусс грузно опустился рядом с точеным телом жертвы, откупоривая какую-то скляночку с тумбочки. Он никуда не торопился. Слушал тонкий аромат, кряхтел, разогревал масло в ладонях: — Любишь Прованс? Дааааа, лаванда, чабрец и цитрусы… Что смотришь волком? Наш юг — самый лучший, да! Какие там запахи, ммм! Знавал я, знаешь, одного такого же смазливого парнишку… Ну что ты дергаешься? Это только один пальчик. Обожди. Так вот, этот парнишка… Знатная у него была корма! Я смотрел иногда из окна, как он в мокрых штанишках домой шлепает, а самому так его отшлепать охота, да! Вот так! И вот так! Хорошо же, скажи? Эх, красные, так разогрелись! И теперь ещё один пальчик добавим… Хорошо идут! Если бы Эдмон мог, он разорвал бы старого извращенца в клочья голыми руками. За поругание над светлым и чистым образом своего юношества, за то, что друг его отца засовывает в его тугой задний проход уже два скользких от масла пальца, со всей дури отделывает раскрытой ладонью девственные ягодицы. Но тысячу раз проклявший себя граф мог только до хрипоты мычать, срываясь в рыдания, и судорожно выгибаться, невольно сильнее раскрываясь и насаживаясь на грубые руки Кадрусса. — Цыц, потерпи. Я тебя сейчас там поглажу, будет хорошо. Послышался звук расстегивающейся пряжки ремня, шорох снимаемых штанов. Глаза аристократа расширились настолько, что в них Кадруссу померещилось отражение гиены огненной. Или это только фонари ночного Парижа? Гаспар нахмурился, ностальгия отступила, ему снова захотелось отделать беспомощного, воняющего благосостоянием и пороком аристократишку. — Что таращишься? Первый удар ремня, обрушившийся на многострадальные ягодицы, был такой силы, что Эдмон без крика сорвал голос. Наглый каторжник же неспешно, с оттяжкой продолжал методично хлестать, другой мозолистой рукой оглаживая у содрогающегося всем телом наказуемого между ног. Пот градом струился по пояснице с ямками, по острым лопаткам, смахивался мечущимися по спине длинными, уже мокрыми чёрными змеями прядей. Эдмона накрывал волной жгучий экстаз от смеси боли и ярчайшего наслаждения. Ласкать мужское достоинство Кадрусс умел, как и любой зрелый мужчина. Сейчас же трогать такое молодое и ухоженное тело было втройне приятно. В какой-то момент каторжник даже поймал себя на мысли, что хотел бы взять чужой аккуратный пенис в рот, огладить головку языком, пощекотать уздечку, но вовремя одернул себя. — Где ключ, детка? Говори или я возьму тебя сзади, как надо. Вихрастая копна бессмысленно покачнулась, но не оторвалась от подушки. Вероятно, последний оргазм был уж очень сильным. Кадрусс самодовольно прищёлкнул языком, отметив, как много во рту набралось непрошеной слюны, и осторожно пристроился у полыхающего, растраханного его толстыми пальцами входа. — Туговато, ты смотри… Целка что ли, да? Граф вцепился в простыни, гигантским усилием воли оборачивая к своему мучителю залитое слезами и потом лицо. В его враз помолодевших от боли глазах читалась такая горячая мольба, что Кадрусс едва не дрогнул. Щеки, полыхающие румянцем, совсем как у девушки после первых настойчивых ласк мужа, дополняли картину жаркого надругательства. — Хорошенький же ты, итальяшка! Не хочу тебя мучить. Где ключи? Монте-Кристо вымученно сморгнул очередную порцию влаги с длинных стрел ресниц, уже не осознавая, откуда она взялась, и ткнулся безупречным носом обратно, в горячее мокрое нутро подушки. Все было потеряно. Все было потеряно ещё в тот момент, когда Бертуччо уехал в Отейль со связкой этих гребаных ключей! — Упрямишься? Или тебе понравилось? Ну смотри, я тебя сегодня окончательно распечатаю! Кадрусс поднялся, облизнувшись, и с удовольствием оглядел дело рук своих. Аристократ явно был очень хорош собой: высокий, с длинными сильными ногами и рельефными, но не вычурными очертаниями тела. А эти волосы? Тонкие запястья сильных рук? И все это теперь блестит от сладостного пота, чуть подрагивает, выгибаясь, в ожидании очередной порции удовольствия и боли. Газ занавеси весь потемнел от влаги и оставлял на мягкой коже красные следы. От вида выпоротой до однородной красноты сочной задницы у Гаспара зашумело в ушах. — Ну подожди… Продолговатая баночка с узким, плавно расширяющимся горлышком нашлась довольно быстро. В ней ожидаемо было какое-то ещё масло, но гуще. Хозяин особняка, казалось, уснул или делал вид, надеясь, что его пощадят. Красивый, красивый, какой же красивый! Такой же, как… Кадрусс спешно отогнал ужаснувшие его мысли и, свинтив крышку, со всего размаху, не позволяя себе усомниться, вогнал нехилую баночку в податливые глубины тела ненавистного и горячо желаемого богатея. Масло пролилось внутрь, но от беспощадных толчков сильной руки стало потихоньку изливаться наружу, щекоча истерзанный вход и продлевая агонию: — Почему? Почему ты лежишь здесь, весь такой богатый и тебе можно все? А? Почему мне нельзя? Я всего лишь родился не у той женщины, да? А? Чего замолк? Подмахивай, когда тебя трахают, итальянская подстилка! Ори давай! А? Нож тебе туда всадить что ли, чтоб был поживее? Лоб уже саднило от скольжения по подушке, во рту все пересохло, как в пустыне, даже хуже, задний проход болел от насилия, а волосы не расчесать без помощи слуг. А всесильный граф Монте-Кристо связанный, обливающийся потом, насаживается на огромный пузырек из-под масла в руках того, кого не считал даже за ровню, и молится всем богам, чтобы все это поскорее кончилось. Как угодно, но кончилось! — Ну что? Ключики, чики-брики? Жадные руки грубо схватили за волосы, приподнимая сиятельную голову. Тяжелые, посиневшие от натуги веки не дрогнули. Лишился чувств? Тем лучше! Гаспар аккуратно отклеил липкую ленту, достал кляп. Смоченные слюной губы, как лепестки цветов, упругие и блестящие, хотя в горле, наверняка, пересохло от кляпа. По ним захотелось поводить эрегированным естеством, побить с пошлым звуком, чтобы потом… Кадрусс явно забыл кто он и зачем пришёл сюда, в эту пропахшую соитием и гнусным насилием спальню, ибо спустя всего пару минут упоительно спускал прямо в гортань своему сегодняшнему невольному любовнику. — Фууух, вот это светский приём! Ты смотри, снова встаёт! Давно такого не было. Это все из-за твоего сиятельного рта, итальяшка. Ещё на корму должно хватить, она у тебя что надо! Пока Кадрусс с невнятными причитаниями наглаживал своего полувставшего дружка, примеряясь сзади, граф медленно приходил в себя. Позвать Али! Сейчас, скорее! — А… Аааааааа! Неееет! Ай! — Хо-ро-шо! Пузырёк был сущим пустяком в сравнении со здоровым двухметровым марсельским мужиком, так по-хозяйски толкнувшемся между многострадальных ягодиц такого же немаленького взрослого мужчины, которому повезло гораздо меньше. Впрочем, дело было, пожалуй, не в везении даже, а в авантюрной, мать её, натуре последнего. Трахал Гаспар Кадрусс на совесть, как и бил. Мощным поршнем скользил он в заполненном до краев маслом проходе, не забывая при этом надрачивать красивое естество смазливого аристократа и заставлять его по-женски выгибать поясницу. Черноволосый граф стонал под беглым каторжником, мешая итальянскую брань с французской, уже не разбирая, где небо, ад, постель и насильник. Едва оба кончили, как свистопляска началась вновь, пока Кадрусс не осознал, что близится рассвет. Он собрался так быстро, что сам удивился легкости, появившейся в уже немолодом теле. — Правду говорят, все беды от недостатка девок! Да? А? Ах ты, игрушка для постельных утех! Совсем забыв о недавней девственности изнасилованного графа, Гаспар с удовольствием похлопал его по щеке, но уже рукой, и бесшумно выскользнул на улицу через окно будуара. — А… Али! Нубиец моментально открыл дверь. Он был смертельно бледен, его даже слегка трясло. Смотреть в глаза растерзанного хозяина верный слуга отказывался. Пусть он не видел творившегося в спальне, в какой-то момент начал догадываться по доносившимся звукам. Но приказ господина был страшнее. — По…помоги! Граф судорожно закашлялся. Его разбирала лютая злоба. И в первую очередь совсем не на Кадрусса, а на самого себя. «Эдмон Дантес, ты идиот! Самоуверенный придурок! Доволен?! Удался твой очередной спектакль?!» Проклиная себя на все лады, Монте-Кристо с виду оставался невозмутим, и Али понемногу проникся спокойствием своего хозяина. Но этой молчаливой безмятежности не суждено было продлиться долго. Не успел нубиец отереть влажным полотенцем саднящее тело графа, как с улицы раздался ужасающий крик.