***
Аллен проводит по белым волосам, распутывая их, проводит по лицу, снимая постсонную скованность, и улыбается. Устало. Потягивает щёки, стараясь придать себе хоть немного весёлой пластичности. Улыбка вроде встаёт на место, но глаза продолжают быть мёртвым зеркалом, как не оттягивай веки и не загоняйся до пятен под ними. Аллен выдыхает, улыбаясь последний раз, и выходит из палаты. Из окна первая осень и напевы уходящих птиц, ещё зелень лужайки и клёна. Проходя по коридору, он слышит скрип стальной койки и вой, прикованного к кровати человека. Из той палаты утробный смех и пляска теней в просвете под дверью. Уолкер отворачивается, кривясь и сжимаясь от чужой агонии. От таблеток в голове шумно и пусто, но в глубине скребётся заточенными когтями дымная тварь из детских кошмаров. Он старается прогнать её, но она только сильней цепляется за покалеченные внутренности. Охота вывернуть желудок и промыть лёгкие. Только над ухом смех, и Аллена сворачивает посреди лестницы.***
В окно бьётся одинокая свихнувшаяся птица, что всем безразлична. Она сера, бела, безлика, хочет погреться под светом жёлтой лампы полной печальных мыслей, у неё подбитый взгляд, и вывернута шея. Канде холодно под двумя пледами и парой стаканов чая. Он сжимает плечи руками и, сжав зубы, смотрит сквозь синие пряди на птичьи страданья, хочет помочь, но на окнах решётки и острые глаза санитаров. — Правда птицы удивительные существа? — сапфиры обращаются на звонкий голос, зависают на серых прядях висков и широкой улыбке. — Они, что символ абсолютной свободы, вечно стремятся привязаться к людям: живут под крышами, залетают в окна и пленяются в клетки. А потом будто в бреду поют песни о больной птичьей участи. В комнате привычная пустая оживлённость, скука санитаров по краям и стужа повсюду. Лампы потолков выжигают сетчатку, оставляют следы на коже, запечатывая следы пороков. Паркет отблёскивает меньше коридорного линолеума, но всё по-прежнему залито желтизной. Комната оглушает тишиной, молчанием и мычанием больного старика и юноши, шагами потерянных силуэтов. Мальчишка смотрит за всеми и за никем одновременно. Канда теснее прижимает к груди колени и затягивает плед, сапфировые глаза с опаской глядят на серого мальчишку, что может ещё тот выкинуть. Но он только привычно сидит на столе, слегка покачиваясь. — Не думаешь, что они похожи на людей? — он не ждёт ответа, продолжает, возвращая взгляд на буйну птицу. — Так свободолюбцы, что клянутся в верности только ветру, запирают себя в стенах, переломав крылья за предательство. Но им и с кровавыми подтёками и переломной болью в лопатках живётся хорошо: у них есть любовь, что прижмётся, заберёт осколок боли и раскроит себе грудь. — Заткнись, Мелочь. Такое только в сказках бывает, — глаза напротив зажигаются злостью, что оседает на жёлтых бликах, голос утяжеляется и рычит. Плевать, что начали оборачиваться и поглядывают, словно на добычу. — Никто не станет оберегать поломанных, только используют и выкинут более сломанными. Тело у него неожиданно лёгкое, ничего не сковывает движений, а рассудок не затянут туманом. Синий хвост взметается, искрится пыль волос, опадают на пол пледы, и скользят осколками разбитые стаканы с громким стуком. Он идёт прочь, рычит на санитаров у двери, что слишком медлительны и дотошны, уходит, не смотря на печаль серых глаз, разбивающуюся влажными линиями, на дрожь губ и подрагивания тела. Обхватывает плечи, скользит исхудалыми пальцами по выпуклостям рваных ран. Верх и низ бьют нервностью желтизны, а стены сдавливают тошнотной зеленью. Силуэты ошалело глядят на неуравновешенного, что проносится мимо, шарахаются, испуганно замерев на границе воздуха и бетона, шепчутся, смотря в след. Ввалившись в свою палату, лязгая дверью, осматривается, будто из стены полезут склизкие твари, прохаживается, всё дрожа. На глади стекла слой инея, и узор на стене. Хватает простынь одеяла с кровати, накидывает на плечи, пряча себя в кокон ткани. Но дрожь не проходит, а в дверь начинают стучать. Он кидается в угол, забивается, гонимый истерией, дрожью и паникой. Нервно дышит, глаза стеклянны, успокоение в крике и конце коридора. Но больно, очень больно. Он давит вскрики в складках ткани, что намотаны плотно вокруг запястий и зажаты в цепком кольце пальцев.***
Палата ему не нравится. Она пропахшая ампульными лекарствами, с мелкой сеткой на окне, без малейшей возможности на глоток воздуха. Выжжено–зелёная, с протёртым полом. Кровати напротив, белое–жёлтое бельё, смятая подушка и две ободранные тумбы. Но теперь она его дом, и приходится мириться, шипеть и плеваться. Есть только одно преимущество. Здесь он реже видит кошмары с Алмой. Его милым, лучистым мальчиком. Если бы его спросили, он бы до секунды вспомнил их встречу, как ненавидел первое время этого раздражающего подростка, как мечтал избавиться от него, а потом… не оставлять никогда. До встречи с Алмой он жил инертно: сказали — сделал и все дела, плыл по течению, и было без разницы, как сложиться судьба. Но потом в неё ворвался мальчишка с невозможно голубыми глазами, занял собой всё место, подчинил, словно верного пса, и привязал навсегда к себе. Он лучезарно улыбался, когда Канда возвращался домой, ждал до поздней ночи и рассказывал бредовые истории, когда оба не могли заснуть до рассвета. Канда бы отдал всё, до последнего гроша, лишь бы поменяться с ним судьбами, лишь бы посмотреть снова в родные глаза. Алма его якорь, маяк, дом, размазанный в кровавое месиво по мокрому асфальту.***
Он сжимает разбитыми руками вспоротое горло, хрипит, силясь что-то рассказать, из-под пальцев перебойными фонтанами вытекает кровь. По спутанным прядям льются на пол кровавые разводы, оставляя на плечах и спине липкие, тошнотворно пахнущие пятна. Голубые глаза закатились да впали, серый белок вымазан алым от разорванных сосудов. Канда отшатывается, потому что нет сил смотреть на разбитое тело возлюбленного, зажимает нос рукою от запаха свежевспоротых сосудов и разложения, подавляет–сглатывает рвотные комки, что оставляют после себя жжение желчи. На глазах стоят слёзы от токсичности и боли. Внутри происходит разрыв, пропускает удары сердечная мышца, его бьёт крупная дрожь. Он падает на колени, захлёбывается слезами, зажимает рот, перехватывает себя. Алма пытается двинуться ближе, но искалеченные ноги мешают, застыв на месте, хрип переходит в скулёж. Месиву тела больно, страшно, одиноко. Канда хочет выбраться отсюда, чтоб не чувствовать вину-отчаянье, утихомирить больной рассудок, не содрогаться без возможности помочь. Он сам начинает скулить да молиться, только б не подходил, не разносил запахов. Дрожь усиливается. С протянутой руки капает кровь, во взгляд возвращается цвет, становясь центром страдания, рот искажается, по уголку течёт тонкая полоса, и возвращается хрипящий монолог. Ему снова приснился Алма. Такой, каким он видел его в последний раз. В день аварии. Не хочется вылезать из-под одеяла, только спрятаться ото всех, чтоб не трогали и забыли о существовании. Но приходят санитары и выволакивают его в общую комнату. Он уползает в дальний угол, сжимается в комок и волком смотрит на окружающих. Аллен появляется неожиданно, подходит сзади и обнимает за плечи, прижимаясь к щеке. Поначалу охота ударить, рычать и скалиться, потому что негоже лезть в чужое пространство. Только мерный взгляд серых глаз успокаивает бушующую душу, даря необходимое тепло. Он так стоит, не отходя, рассказывает всякие сказки, теснее прижимаясь. Целует в висок уставшее тело. Согревает в своих объятьях, забирая себе часть чужой боли, хоть знает, что не сможет никогда освободить от тяжких воспоминаний. Юу чувствует, как тонкие руки гладят его волосы, перебирают потускневшие да спутавшиеся пряди, прикладываются на плечо от усталости, напевают мычащую колыбельную, пока на улице играет летнее солнце. — Ты ведь знаешь, что я не оставлю тебя никогда и ни за что? Канда проваливается в сон от лёгкого покачивания и шёпота на ухо, умиротворённый после ночного кошмара. Он уже не слышит, что ему говорит Аллен, но согласно кивает головой.***
С уходом тепла ему становится хуже. Из рук и ног уходит сила, он почти не может контролировать своё тело, в голове полный разгром с ежедневной революцией и сменой власти. Тварь, живущая в его теле, больше не подаётся лекарствам. И встречаться с Кандой с каждым днём всё сложней, потому что он не может поддерживать постоянную радость на лице. Тварь бьёт по внутренностям, пережёвывает да непрестанно что-то говорит. Он не может разобрать её шума, но выворачивает его стабильно. Организм отказывается принимать пищу, и корм его теперь это капельница в вену. И чужие твари чувствуют его беспомощность, вглядываются своими пустыми глазами, утягивая в бездну, склоняют к бездействию и смирению, пуская слюни на лакомую душу. Но Аллен стискивает зубы, прокусывает, пока не видно, губы, и смеётся, как не смеялся никогда в жизни. — Канда, давай сегодня просто помолчим и посмотрим на закат тепла, — он собирает остатки сил на широкую улыбку, хватается за грудь, сминая больничную ткань, и надеется, что Канда слишком глуп, чтобы заметить очевидное. Уолкер отворачивается и больше не смотрит на Канду, вглядываясь в голубое небо с редкими облаками. Такое непривычное для начала октября. Аллен отвлекается и не видит, как хмурится лицо Юу.***
Тёплая весна для Аллена начинается удручающе. Он встречается с взглядом сапфировых глаз и понимает, что пропал. Канда цепляет его сразу. Такой другой для его мира он влечёт его к себе. Канда строптивый, с острым языком, а главное чистый. Такие надолго здесь не задерживались, проходили курс и исчезали навсегда. Так что Аллен наблюдает со стороны, иногда притирается, строя из себя солнце, которым никогда не был, чтобы восточный цветок не зачах в гадком болоте. Но проходит два месяца, и Аллен настораживается — Канда по-прежнему чист, но исчезать не собирается. Он обеспокоен как никогда. Продолжает строить из себя солнце, вразумлять окружающих, что не место ему здесь, привязываться да отдавать всего себя. Не отлипает, ходит хвостом, хотя готовы всыпать ему по самые не балуй, и раздражает одним своим видом. Только Аллен видит — медленно, но становится Канде лучше — раскрывается по-свойски, рассказывая незначительные куски своей истории, в глазах рождаются живые блики. И он хочет ответить ему. Жаль не может. Не хочет втягивать в круговерть своих проблем, затаскивать на дно тёмной жижи да грузить собой. Он находится в психиатрических лечебницах с самого детства. Сначала это была тьма в углах, что шепталась на своём языке, а потом тьма переползла в его голову, стала копошиться по внутренностям и дёргать за нитки нервов. Он просил, чтобы ему помогли, чтоб вскрыли и достали эту проклятую тьму, а они только печально улыбались и совали под нос таблетки, полегчает. Легче не становилось, а тварей виделось всё больше, здесь у каждого на плечах сидит по монстру. А тьма внутри всё растёт и разрывает внутренности, водит металлом длинных когтей, разрушает мозг вечным разговором. За много лет он свыкся с ней, знал, чего требуют и почему. Хоть иногда могла беситься — брала контроль и крушила всё вокруг, а Уолкер и не помнил ничего. И теперь она устроила бунт. Начинала переползать с органа на орган, заседала в мозге, где уютней всего. Он не мог нормально ходить в такие дни, ноги не переставлялись, руки не могли не за что зацепиться, безвольно болтаясь вдоль тела, дышать можно только через раз, иначе лопнут лёгкие от натяжения, переломится грудная клетка. Пальцы не покидала дрожь по несколько дней, что не поесть, глаза ненавидели свет, выжигающий сетчатку, а кожа чесалась больше обычного. Всё было ничего, пока она не поселилась возле сердца и не начала играться в своё удовольствие. Кидалась давлением вверх–вниз, зажимала артерии с венами, останавливала сердцебиение.***
Глубокая зима давила на всех. Морозило с каждым днём всё сильней, не помогали ни слои пледов, ни перемещения от окон. Дерево за окном превратилось в холодный кусок древесины, ветви его гнулись под порывами ветра, а небо окрасилось в грязно–синюю ткань с жёлто-серыми проблесками. Птиц в их местности почти не осталось, только редкие клептоманки–вороны залетали. — Канда, не бойся. Знаешь, как говорят: «С приходом весны всё наладится», — Аллен болтает ногами, сидя на любимом столе, и рассуждает дальше. — Я вот зимы до чёртиков боюсь. Она такая страшная и тёмная, в каждой снежинке прячется по чёрному монстру. Они однажды чуть не съели меня, когда я вышел на улицу. С тех пор зимой я всегда только дома сижу и затыкаю окна одеялами, чтобы твари своими гранями меня не углядели и не порезали солнечным бликом. Аллен смотрит на него своими светящимися глазами и распростёртой улыбкой. Его седые волосы отросли; лезут в глаза, лежат на плечах, достают лопаток. Но под рёбрами беснуется чувство нереальности, разрывающее голову на кусочки. Канда разглядывает собственные руки с зарастающими кровоточащими порезами, что тянутся хаотично–рваными рукавами от плеч до самых запястий, частью скрытыми больничной футболкой. Проводит пальцами по выступам на коже, что на ощупь уже почти не различимы и невидимы, но навсегда выгравины в памяти. Забывает, что Аллен сидит рядом, теряясь в переплетении своих мыслей, уходя в отрыв от реальности. Но Уолкер заливается смехом не к месту, рассеивая все сомнения. Бледные губы трогает улыбка, и ослабело сидят на шее бинты. *** — Эй, Канда, уже весна. Может, выберемся на улицу? Аллен необычно весел, неустанно смеётся, закидывая голову, что, кажется, переломятся шея да спина, по бледной коже выступили вены, что теперь она в голубом отливе. Глаза по-прежнему пустые и смотрят сквозь, а розовые губы покрылись синюшной коркой. Канда смотрит за обезумевшим юнцом. С весной всё будет хорошо, кажется, так сказал Уолкер. Теперь ничего не будет хорошо, — заседает мысль в голове. Сине–пыльные волосы разметались по плечам, он закутан по нос в одеяло, потому что холод нещадно пробирает до костей, и нет спасения. Сине-пыльные глаза устали да опухли, бинты на шее да руках слишком давят, а снять не дают. — Ты уверен, что хорошее время для прогулок? Ты же знаешь, что санитары не любят, когда я прошусь выйти. Говорят, что я ещё не готов. А на окнах решётки, спуститься не получится. Аллен приседает у кровати, дотрагивается полупрозрачной рукой до кобальтовых волос, стараясь скрыть безумие, улыбается мягко и тепло. — Ты же умный, что-нибудь придумаешь. Я верю в тебя. И всегда буду рядом. Дверь палаты скрипит, и Аллен прощально улыбается, сверкнув стеклянно-серыми глазами. Канда резко выдыхает, словно выбили весь, без остатка, воздух, горло и грудь передавили, а перед глазами маячит бесцветный образ. Он протягивает руку к исхудалой щеке, хочет коснуться острой скулы. Может, останется полоса крови на пальцах? Возвращается чёткость изображения, на тумбочке пустой шприц, а в голове пустота с шептанием единственной мысли. Аллен мёртв. Он тебя оставил. А ведь клялся, что всегда будет рядом. Ты всех разочаровываешь, и они сбегают от тебя на тот свет. Ты ведь трус. Сам не решишься пересечь эту черту. Силёнок маловато затащить свою шкуру на обратную сторону. Трус. Ничтожество. Бесполезный. Канда подрывается с кровати, озирается по сторонам, но пусто. А голос продолжает шептать, где-то в глубине подсознания. Он скользит на куске опавшего одеяла, шлёпается на зад, продолжая крутить головой, отползает к стене, к углу. Верно, Аллен мёртв. Он умер в стылую пору ноября. Бросил, ушёл к Алме. Или тот утянул. За предательство. За то, что привязался к кому-то ещё. Оставалось же меньше недели до годовой годовщины его смерти. Предатель. Изменник. Неверный. Именно так. Ему одна дорога — в преисподнюю. Чтоб не осквернял больше чистых душ. Руки тянутся к забинтованной шее, точно пережимая сонную артерию. Он дрожит, давится в рыданиях, бинты сыры от слёз, губы искусаны до крови. Перебинтованные руки кровоточат от расчёсываний. Долго сил нет сдавливать горло, руки опускаются, а пальцы скребут по бинтам. Канда трясётся, рычит, раздирает. На звуки прибегает санитар, кричит куда-то вдаль коридора, слышен топот. Его подхватывают, держат руки, перетаскивают обратно на кровать да привязывают. Входит главврач, дотрагивается до лихорадочно–влажных волос, скользит к лицу, останавливаясь на щеке. Хочет что-то сказать вырывающемуся Канде, но застывает вслед за пациентом, чей взгляд теперь пуст и направлен за плечо белохалатного. — Что такое, мистер Канда? Вы снова не с нами? — врач селит грусть на своём лице. — А так хотелось с вами поговорить. А за спиной его стоит мальчишка с пустым пыльно–серым взглядом, наконец, без жёлтых отливов, с длинно–серебристыми волосами, что кончиками лежат на плечах и поглощают свет, укутан он в чёрный кардиган, что так резко контрастирует с его белизной. На лице безумие и нежная улыбка только для одного. Аллен водит руками по врачебному силуэту, не касаясь его, и оплетают главврача чёрные тени. Губы Канды дёргаются в нервной улыбке. Аллен не оставил его.