Наваждение полудня

На берегу никого не было, тихо шипел прибой, пахло водорослями, белый песок отражал сверкающее солнце. Сальвадор быстро мазнул взглядом по вершинам стоящих на горизонте башнеподобных облаков: всё было в порядке. Никакие тухлые формы или цвета не проникли в его мир. Вдобавок ко всему, поодаль, на белом песке развалилась груда плавника, а под нею внушительная куча экскрементов, формою своею повторяющая облака. Художник довольно хохотнул и, подпрыгивая, побежал по тропе наверх, в горы. Пряно пахнущие сухие травы хлестали его по голым ногам. В горном лесу было замечательно, как в живой иллюстрации к дантову аду. С сухих деревьев длинными космами свисал мох. Через ряд занавешенных арок, сменив шаг на величественный, как того требовали ступенчатые грани выступавшей из почвы породы, Сальвадор спустился в распадок. - А это у нас что? - брови художника поползли вверх. Озеро было темно-синее, до идеального круга не хватало всего-то пару меридианов, в гладкой воде отражалась свеча высокого тополя. Подпрыгнув, Сальвадор заглянул в воду поглубже, и чуть не свалился: из-за тополя выплыл чистый узкий серп месяца, и тополь слегка посеребрило. Посреди его прекрасной вселенной! Имя, слетевшее с уст художника, зазвенело мелкой монеткой: - Федерико?? - Да, что-то случилось? - голос поэта, исходивший от слегка вибрирующей глади озера, звучал так, словно его отвлекли от важного занятия. Таким голосом он часто отвечал, когда они вдвоем сидели, каждый за своим занятием, в студии Дали в Кадакесе. Мягкий, чуть рассеянный, все еще в своем мире. - Что ты здесь делаешь? - почти взвизгнул художник. - Что я делаю в твоей памяти? Старинаааа, - по поверхности озера пошла мелкая искристая рябь, и Сальвадор понял, что Федерико смеется. Зато исчезли месяц и тополь. Художник ещё немного напрягся, изгоняя видение, но бесполезно. В собственном ментальном пространстве, в собственных чертогах памяти он ничего не мог сделать! И когда это было видано! - Да постоянно, - тем же чуть-чуть рассеянным голосом сказало озеро; рябь улеглась, и в отражении снова начало проступать нечто серебрящееся, текущее, готовое ореолом высветить силуэты, наводящие на художника смертную тоску. - Подожди, не делай этого! - почти в ужасе воскликнул он. - Сальвадор, отстань, я занят, - невозмутимо ответствовало озеро, подёргиваясь еле уловимой сумеречной монеанской зеленью, которую художник особенно ненавидел. Да он издевается, он же отлично знает, какие именно оттенки приводили каталонца в бешенство, особенно в беспомощной юности, когда он находил их на собственных картинах! - Пишешь? - Не могу иначе. А ты? - Пишу. Посмотрим, на что ты годишься! - Посмотрим, на что годишься ты, - задорно ответило озеро, покрываясь мелкими весёлыми бурунчиками. Целую секунду каталонец был не в состоянии оторвать взгляд от крохотных водоворотов, и лишь когда они улеглись, резко отмер. - Дуэль? - Дуэль! Изобрази мне тон фортепиано, знаешь, тёплый, от которого обертоны идут по терциям, как медленно стынущий воздух вечером. Для начала. Сальвадор усмехнулся, прямо увидев, как Федерико нажал одну клавишу и ногой прижал педаль, заставляя его слушать, с лукавой усмешкой. Они часто так подначивали друг друга в студенческие годы, среди изобретенных ими игр эта была любимая - и только для них двоих. Федерико требовал изображать звуки, запахи и осязательные ощущения, и соотносить их с цветами и формами. В ответ Сальвадор с не меньшей яростью заставлял друга в метафорах, фонетике и ритмике выкладывать целые Сикстинские капеллы. Если театральное представление или чисто словесные ребусы худо-бедно могли все, то этого не мог никто, кроме них. Поэта и художника, в то время похожих на сиамских близнецов. - Готово! - художник вырвал из молескина лист и бросил на тёмные воды озера. Лист встал вертикально и прошел под поверхность воды так прямо, как в щель почтового ящика. На пару секунд озеро просто ослепило нежной искрящейся зыбью - Федерико искренне смеялся. - Ты прекрасен, - наконец сказал он. - Мой ответ! Лист, вместо рисунка покрытый короткими строчками, всплыл обратно и плашмя лёг на воду. Когда он подплыл к берегу, Сальвадор подцепил его кончиками пальцев, стараясь не коснуться озёрной воды, и все же несколько капель прилипли и немедленно впитались в его кожу. Читал строки и не мог поверить. Это не было что-то уже известное, не было автоцитатой или смешением всего написанного до. Нет. Это было совершенно новым витком в развитии гения, эти стихи написал Федерико, оставшийся в живых и увидевший весь тот мир, что появился после него. По спине Сальвадора протекло холодное дыхание. Он сам не смог бы такого написать, несмотря на весь гений, его метод был противоположен. Несомненно, это рука Федерико. Он узнал бы его, даже никому не известный стиль, из миллионов. Внутри поднялся буран. - Федерико, получается, тебе недостаточно, что я, божественный Дали, публично, на весь мир, признал, что бегал от тебя как от шелудивого пса, боясь, что и меня покусают блохи твоего влияния? Нет-нет, слушай! Поговорить ты мастер, пришла очередь слушать. Тебе было недостаточно, что ты едва не поглотил меня полностью, едва не лишил индивидуальности, что проник в - святая святых - моё творчество - своими эмоциями, загрязняя чистоту моих мысленных построений, а я потом еле отмылся, так ты сделал так, что даже в моей собственной памяти существуешь абсолютно автономно, и, более того, портишь мой прекрасный ясный мир своей непостижимостью? Ты всегда был чёртовым наваждением, никак не поддававшимся расщеплению на составные и логике! В ответ озеро переливалось словно под ветром в ясный полдень. Эмоция была нечитаемой. - Мне так нравится то, что ты говоришь, старина. Приятно слышать! Но вообще-то, такой вид мне придал именно ты. Ведь здесь я всего лишь твоя память, - сказало озеро, - меня нет нигде, кроме твоей головы. Мысли Сальвадора споткнулись в полёте. Его подсознание избрало самую бесформенную форму - и одновременно принимающую любую форму - воду, чтобы прямо отобразить всю мягкость, податливость, нежность и, вместе с тем, совершенно необоримую силу личности друга. Однако же это прямое отражение одновременно оказалось совершенным поэтическим. Федерико однажды так и сказал, что на самом высоком, пока не достигнутом ни одной из сторон уровне, они сходятся, сливаются в одно целое. Это было одно из предложений, брошенных поэтом мимолётно и сразу им забытых; но художник мог бы похвастаться целой коллекцией таких, достойной отдельного музея их имени не меньше Прадо. Собственно, они и лежали, подобные минерализованным аммонитам, в его личном музее мыслей, и излучали слабую, но постоянную радиацию. Может быть... да нет же, не может быть, что мы успели слиться настолько! - Я маленькая капелька непостижимости у тебя на лице, - огромная мембрана озера задрожала в последний раз. Затем вода потемнела до черноты и, образовав огромный беззвучный водоворот, вся ушла под землю. Оставшийся мокрый ил постепенно серел и трескался на шестиугольники. Сальвадор подождал, пока высохнет совсем, и пару раз с гиканьем пронесся по бывшему ложу озера, полностью пересекая его от берега до берега. Немного боялся, что тонкая корка проломится, и он полетит вверх тормашками через пространственно-временную червоточину, соединяющую их личности, и вывалится бог знает где, может, на Тополином холме или уже в Столице, а хуже всего - в Большом Яблоке. Но нет, корка держала плотно, на этот раз ход закрылся надёжно. Противно, но Сальвадор вздохнул с облегчением, и наконец-то смахнул капельку, выступившую над губой. Не сейчас. Рано. И отправился обратно. Прийти в сознание можно было только на берегу моря. Интересно, как я выглядел в его мире? Как заноза в заднице? Или как рукотворные соты, как глаза насекомых? Хорошо бы как овод, одолевающий быка! Кто знает Федерико? Раньше его тут не было, и, если он появился, значит ли это... Сальвадор оборвал себя на пол-мысли. Не сейчас. Рано. Сухие травы вновь захлестали его по голым ногам.