Нега

Мурашки ползли по коже, но они не были быстрее ощущений. Освальд провел по плечу Генри, и прикосновение — настоящее, не спрятанное одеждой — вырвало пару сдавленных вздохов. Генри не мог контролировать себе, и не хотел этого. Огонь урчал внутри, не тот, к которому он привык, с этим проще договориться — но даже когда Генри снова ощутил исходящий от себя жар, так тщательно сдерживаемый, Освальд не отдергивал руку еще несколько бесценных секунд. Он больше не бессмертный, и раны не зарастают у него в течение пары минут, как это было раньше, но он не боялся ожогов. Он не боялся Генри. — Ты красивый, — проговорил Освальд, и это первые слова, которые Генри услышал от него сегодня, да что там, он и сам молчал, приветствуя отца только поцелуями. Поцелуй от Генри все так же крал жизнь, все так же обжигал, но, к счастью, жизнь — то, что его отец решил разделить с ним, какую бы ее часть Генри ни попросил. Освальд был очень щедрым, когда забывал про свои огромные планы. Генри только кивнул. Покрасневшие от поцелуев и ожогов губы манили к себе, но он до сих пор сомневался в своем праве делать так больно, как мог, и поэтому Освальд поцеловал его сам. Он никогда не давал Генри времени на сомнения. — Это последнее, о чем я думал всегда, — пояснил Освальд, взъерошивая его волосы. Их бедра разделял только тонкий слой одеяла, и Генри невыносимо хотелось прижаться ближе, но запекшееся на животе семя яснее всяких слов говорило ему, что ближе, чем сегодня, уже не получится. — О моей красоте? — уточнил Генри, все-таки размыкая губы. Ему тоже было горячо и до боли сыто: потому что огонь насладился вкусом чужой жизни и теперь пел внутри, растекаясь до самых пальцев; потому что Освальд сегодня принадлежал только ему, принимал его поцелуи, его огонь, его жажду. Ничего, ценнее этих моментов, Генри и представить не мог. — Когда растил тебя, — кивнул Освальд. Ну, как кивнул, склонил голову к груди, лежа на боку, но Генри мог на него даже не смотреть и все равно знать, что он делает. Они слишком долго были рядом, чтобы не понимать таких вещей. — Вряд ли звереныш, — тут же вспомнился Эдвард, который умудрился превратить эту, по его мнению, оскорбительную кличку чуть ли не в домашнее прозвище, — звереныш, который вырос в лесу, обязан был быть красивым. — Ты не замечал красоту оружия, которым мы пользуемся? — Освальд вскинул брови. — Заточенные ножи, мечи с камнями в рукоятке, ладно сделанный лук. Нет ничего красивее инструмента, который не лежит на полке в королевской сокровищнице, но постоянно в работе. — И в чем же заключается моя работа в последнее время? — Генри откинулся на подушки и закрыл глаза. По телу растекалась нега, ему очень нравилось это слово и то, с чем оно ассоциировалось. — Я уже месяц не спасал королевство. Месяц, представляешь? — Зато до этого месяц у тебя был насыщенным, — подколол его Освальд и прижался щекой к плечу, оцарапал щетиной — еще одно чувство, о котором Генри бы никогда не подумал, что оно может быть таким прекрасным. — Не знаю, сегодня ты поработал отлично. Генри вспыхнул — но не огнем, как привык, к щекам еще сильнее прилил жар, и приятно затянуло в паху. Да уж, сегодня он был хорош, судя по тому, как яростно отец кусал его губы, пытаясь скрыть свои стоны. Он всегда так делал. — Поверю на слово, — наконец, отозвался он, и пусть отец и молчал, Генри чувствовал искорки смеха в его груди как будто в своей. Эту постель никогда не хотелось покидать. Хорошо, что никто его и не гнал.