Пантомима

Безнадёжность. Вот, что несёт в себе тишина. Безмолвие буквально пропитано безнадёжностью, вымочено в её вязкой, угнетающей массе. Никакой  надежды, никакой веры, ничего, даже проблеска света. Что Бог, что сам Дьявол уже давно покинули это место – нет жизни, нет смерти, вокруг только Она. Тишина. Настолько всепоглощающая, что внезапно, нарушая все законы здравого смысла, становится невероятно громкой, кричащей. Каждый мельчайший звук в Ней – будь то биение собственного сердца или сдавленное дыхание, постукивание мелких лапок насекомых по граниту, пульсация крови в венах – разрывает на части, сливаясь в один безумный крик. Безмолвный крик. Но от этого он становится ещё громче. Кажется, будто кричишь ты сам, разрывая голосовые связки в безумии, но ты молчишь. Крепко сжимаешь зубы, прикусив язык до крови. Молчишь, а крик разносится по всей крохотной коробочке, в которой замкнуто тело, рассудок же в этот момент нещадно рушится, разваливается по крупицам. И ты отчаянно стремишься заглушить эти звуки – реже дышать, замедлить сердцебиение, выпустить наружу кровь, настойчиво пульсирующую в венах. Пальцы сжимаются на собственном горле. Силы, нужно лишь немного силы. Но веры нет. Так пальцы Мотылька снова и снова сдавливали его горло, перекрывая кислород, искали иллюзию лучшего мира в месте, наполненном Тишиной. Карцер. Пустой одиночный карцер. Кромешная темнота вокруг. И Тишина. Шумная, невероятно шумная Тишина. Сначала Шарьер и не думал, что его могут сломить. Подумаешь, поместили в место, где нет надежды. Он ведь умелый и амбициозный вор! Сумеет пронести туда в своём сердце немного её. Да, сначала были мечты, планы побега, планы новой жизни. Свободной, по-новому ценной. Но что-то внутри сломалось. Поведение осталось прежним. А мысли... Мысли поддались давлению одиночества. Всё произошло в один момент, когда у Анри отобрали единственный островок реальности среди безмолвия – половинку кокоса. Подарок от того, чьё имя нельзя назвать. Чьё имя нужно забыть, вырвать из памяти, вычеркнуть, стереть! Лишь бы не сказать, не выдать. Нельзя. Иначе это будет означать окончательно сдаться Молчанию. Однако забывать Мотылёк тоже не хочет. Не может. Это было бы хуже, чем сдаться, хуже смерти. Раскаяние приходит быстро, а за ним и тьма. Тьма, тьма, тьма, кромешная тьма. Наказание за силу, за несломленную волю, за преданность. Пальцы сдавливают горло всё сильнее, но что-то не позволяет продолжить. Чёрт побери! Сильнее! Сильнее! Нет, слишком слабые руки, всё тело слабое, иссохшее, неспособное сопротивляться. Однако вот... Неужели тишина начинает затихать? Неужели Бог, или кто бы там ни был, наконец-то послал Анри смерть? Шум становится фоновым, а на смену ему приходят видения. Потрясающие. Кажется, будто сама свобода пришла вместе с безумием. Вместе с чудесным образом, от которого даже в таком проклятом месте начала зарождаться надежда. Желание выжить крепнет с каждым разом, когда крепнет и желание почувствовать материальные прикосновения призрачного образа. Какой забавный мим. Своей пантомимой внезапно заставляет Тишину замолчать. Заставляет Безмолвие прекратить свой истошный крик. Этот образ... Не Спаситель ли явился к нему? Нет. Эта фигура, чьи движения такие по-настоящему молчаливые, носит глупые круглые очки и похожа на беззащитную лягушку. Луи Дега. Такой нелепый, интеллигентный. Его облик предстаёт чётко перед глазами. Словно две половинки кокоса соединяются воедино. И только он спасает. На лице у Дега белая краска, черная слеза красуется на щеке; худое тело обтянуто забавным полосатым трико, а огромные черные ботинки и бабочка на шее вызывают неосознанную улыбку. Протягивает руку вперёд, в жесте, словно поджигает сигарету. А Мотылёк подыгрывает, наслаждаясь смешной пантомимой. Закуривает невидимую папиросу, пуская сквозь приоткрытые потрескавшиеся губы несуществующий терпкий дым. Дега в ответ наигранно морщит нос и машет рукой перед лицом. Улыбка. Хочется смеяться, но палец мима накрывает губы в призыве к долгожданной молчаливой тишине, которая не кричит, не вопит неизвестными звуками, содрогаясь в истерике, а молчит, как и всегда должна была, но как это было возможно только в видениях. Когда рядом Луи. Тот Луи, что сейчас плавным жестом перехватывает невидимую папиросу из губ Шарьера, затягивается, пуская дым в лицо Мотылька. На заднем фоне танцуют люди, много женщин и мужчин, много людей, красивых, любимых, но они не несут в себе надежды. Они всего лишь декорации. А вот Дега – он почти что реальный, буквально спасительный. Смешными шагами, широкими и развалистыми, он кружит вокруг Мотылька, едва прикасаясь к тому ладонью, плечом, пуская несуществующий сигаретный дым в лицо; показывает сценки: ломится сквозь стены, карабкается по верёвочной лестнице, вытягивает алмазы из рукавов, а когда видения начинают отступать, то с грустным личиком машет рукой и посылает воздушные поцелуи. Такой смешной. И именно надежда увидеть его Дега вновь, не то, что бы в реальности, но хотябы в наваждениях, заставляет Анри терпеть кричащее Безмолвие, которое в момент замолкает, стоит только Луи появиться рядом в своём нелепом полосатом трико. И Шарьер ждёт, терпеливо. Душит себя снова и снова, отправляясь в мир надежды. Неизвестно, сколько это уже длится. Слишком мало, слишком долго, слишком, слишком, слишком! Времени не существует в этом месте. Оно нереальное, теоретическое и совершенно концептуальное. Но, кажется, скоро что-то должно измениться. Точнее Анри уже настолько набрался веры, что сам готов менять этот мир. И вот однажды, когда мим Луи вновь наклоняется к лицу Шарьера, чтобы прикурить невидимую сигарету, Мотылёк не выдерживает. Он отрывистым движением делает шаг вперёд, соприкасаясь своими сухими губами с губами Луи, размазывая по ним черную краску. Поцелуй медленный, будто и вовсе нереальный. Но он меняет всё. В нём чувствуется привкус той самой надежды. Отстранившись, Анри смотрит прямо в глаза своего неудачливого миллионера, который смешно открывает рот, удивлённо ощупывая губы пальцами. Образ начинает растворяться, а большие глаза смотрят нежно, хоть и преувеличенно насмешливо. — Ты справишься, Мотылёк. Порхай, – эти слова Луи, который с ослепительной  улыбкой растворяется в дымке уходящего  видения – единственный звук, который не приносит боли и кажется таким импонирующим этой проклятой Тишине. Губы Арни растягиваются в безмолвном смехе. Обязательно. Он обязательно выживет. Обязательно. Нужно лишь немного подождать. Второй год уже подходит к концу.

***

Его вытаскивают на улицу, еле живого, спустя ровно два года после попытки побега. Но рассудок не потерян, что бы там ни говорили все вокруг. Мотылёк жив (хотя старый Анри, возможно, давно умер в царстве Безмолвия), и всё благодаря одному образу нелепого парнишки. В лазарете безумно светло, до трепетной дрожи во всём теле. Воздух свежий, отрезвляющий, кажется, что вот она – жизнь, вот она – свобода. И ничего больше не надо. Но Анри не даст себя обмануть, он всё ещё жаждет побега. И ещё кое-чего. Точнее кое-кого. Звуки вокруг кажутся невозможно громкими, настолько, что на фоне них кричащая пустота – тихий шепот. Тем не менее, этот крик уже не мешает, ведь он стал тем, что подарило Мотыльку чудесные видения в карцере. И сейчас это случилось вновь. Но тот, кто только что присел рядом, – не дымчатый мим с родным лицом. Это человек из плоти и крови. Луи. Луи Дега. Неудавшийся фальшивомонетчик, художник, спаситель. Трудно удержать на лице маску апатии, когда сердце бьётся в бешеном ритме. — Мотылёк, – крик вокруг разлетается острыми искрами, и воздух замирает в полном безмолвии. Тишина... Наконец-то она по-настоящему безмолвная. Прямо как в далёких видениях. Голос Дега приносит в мир Шарьера долгожданное спокойствие, – я хотел прийти раньше, но боялся, что ты не захочешь меня видеть... Рука Луи сжимает крепче огрубевшие руки Шарьера, за стеклами очков блестят слезящиеся глаза. А Мотылёк просто погружается в эту пантомиму, которая возвращает в его душу надежду. Надежду на то, что он не зря перенёс столько страданий, достойно прошёл пытку. Ему было ради кого терпеть, ради кого бороться, кого защищать. — Я безумец, потому что привязался к тебе, Дега, – голос Мотылька отчётливо звучит в блаженной тишине, оставляя в воздухе эхо своеобразного признания в любви. Тихой, безмолвной любви.