гамильтоновы косы

Берр ясно помнит, когда успел усвоить эту нетрудную хитрость — ловко и бережно сплетать пряди чужих волос в аккуратные косы. *** У Феодосии младшей волосы непослушно вьются небрежными кудрями — в этих вихрях теряются звездочки-искорки и солнечные лучи. Ее матушка вздыхает устало, сквозь улыбку на лице, пока Аарон тёплыми ладонями гладит ее плечи. Фео — непоседа, Фео все дороги открыты и интересны, Фео елозит на месте, смеется над глупыми песенками в детском мультике, пока ее папенька, подарив жене шанс провести день наедине с постелью, перебирает эти игривые кудри, расчесывает аккуратно, с нежностью и легкими вздохами. Сплетает их, а вместе с ними и пальцы, пока малышка хихикает и жмурится. Проба за пробой, за ошибкой — и на головушке в миг засиявшей Фео, внимая сбивчивому такту прыжков на месте, зашевелились темные косы. Он треплет ее по макушке, улыбается и даёт клятву, что все куклы девчушки будут носить такие же прически, что он научит и ее саму. Берр ясно помнит. Берр был счастлив, как никогда. *** В образе Александра Аарон часто находил черты своей озорной дочери. В этом неугомонном говоре, в тяге к предстоящему, в солнечном свете и в этих струящихся до плеч волос. Кажется, что-то есть и в его идиотской улыбке. Берр касается его руки, вдыхает медленно и томно. Вновь родимо и сладко. Аарон, кажется, делает это едва осознанно — кончиками пальцев отыскивает пробор, разделяет локоны и прикрывает глаза. — И где ты только этому научился… — Гамильтон пускает под нос смешки, опускает голову и горбит спину. Комнату заливают лучи дышащей весны, Александр забавно щурится, Аарон плетёт одинокую косичку расслабляюще медленно, а на деревянном полу тепло и уютно даже без ковров. Они молчат. Шумно дышат, позволяют смеху ловко соскользнуть с губ, но молчат. Александр никогда не любил темную завесу тишины, но сейчас нет ничего дороже ее и полного уединения — Аарон счастлив и Аарон согласен. *** Волосы у Алекса мягкие, совсем другие, податливые — он расхаживает с на удивление аккуратными хвостиками. Берр любит их — чего уж грешного покрывать. Любит осторожно, взглядом, накручивая пойманную прядку на палец. Любит так же легко и крепко, как и Александра. Стрелки часов для них замирают — Алекс позволяет себе допустить это хоть разок в жизни, для Аарона. Вселенная, пожалуй, в этот раз подождет. Трогательной близости она уступчиво покорна. — Кажется, это все… — лепечет Берр на выдохе, мягко целуя ближнего в макушку. Мягко, как каждое его прикосновение, его голос и взгляд — сам Берр. Мягко, утешающе спокойно — так непривычно, так любимо одновременно. Александр падает в его объятия — такие же лёгкие, почти невесомые, как та юная весна за окном. Улыбается умиротворенно и, кажется, изумленно от таких выходок со стороны Аарона. — И все же, как? Где? Да и, наверное, зачем? — до чего это знакомо. Слишком много слов, слишком много вопросов — Гамильтон состоит из них целиком и полностью, телом и нутром. Берр треплет его макушку. Да, он и его дражайшая доченька до невозможности схожи — отрицать смысла и желания не находится. Молчит, осторожно расправляет переплетенные локоны — неуклюжий лучик солнца заплутал и в них, да в глазах Александра, в его улыбке. Он ощущает, как Гамильтон тает в его охапке — расслабляется и дышит размеренно, глубоко. Засыпает. На губах Аарона так и оседает без устали добродушная усмешка. Приглаживает выпавшие пряди и прижимает ненаглядного, сонного Алекса к себе. — Говори чуть меньше, милый.