Достигнув конца

Он помнит все совершенно иначе. Не так как следует помнить, не так как положено расшифровывать. Холодными кристалликами, оседающими на разгоряченной коже, кружками ожогов на костяшках, пылающие или горящие — Как кому угодно, разводные линии, красные полосы на своих руках, красные пятна на чужих. Рябь в глазах и шум в голове, наполненной тьмой, пустотой оглушительной, или чужими фразам туповатых, бессмысленных разговоров. Нет. Это не то что бы видения. Слишком реально, через чур осмысленно для обычного сна. Но пелена все еще ползет, окутывает тело, пробирается внутрь, и заматывает глухо рвущееся, танцующие между ребер сердце. Ненависть. Вот что заполоняет его нутро, гораздо явственнее шока от недавнего. Разрываясь между горечью на языке и желанием кричать, он мечется, и находит оправдание в ней. Такой теплой, родной, правильной. Ни фразы пьяненьким голосом, ни изречения противным, цианистым липким мотивчиком, не путают его, не забавляют, а открывают рану на груди. Шире и шире расползается кромка мяса, лопаются швы, шипит ядерная кровь, стекающая по негладкой поверхности некроза. Это — смерть? Это мираж. Это душа. Истерзанная и насмешливая, без притворств и потаканий, она ведет его, задевает клетки и царапает внутренности. И чтобы не обезуметь от боли, от страха, от непонимания, он смотрит на собственные руки, осторожно прочерчивая глазами с едва различимым беспокойством, дорожку к пальцам. Перемотанным грязными перчатками из противной серой ткани, видимыми красными пятнами и завитками вылезших ниток. Внезапно на приходит… осознание? Он стоит дрожащий на снегу. Старая куртка не согревает тело, под шапкой мерзнут уши, и летние ботинки грязнут в белом снегу. Вспышка. Очередная вспышка, вонзается в мозг иглами, мнет, давит, разрывает. Жаль, но слезы стынущие на морозе зимней ночью, оседают на щеках, предательски создавая ту странную, отвратительную наивную тень-ребенка, которая по своему существу выглядит невинно, но является ли? Он заслужил это. Такова его вера, такого его признание самому себе, когда после очередной ссоры с отцом, он ложится на кровать, в истеричном смехе съедая, разжевывая рвущееся наружу отчаяние, подавляет страх. Агония ужаса — мертвенная бледность, расширенные зрачки, глупое сердце — его вечный груз. Достигнув конца своей казни, потолок душевной боли, серди постоянной конвульсии, не пришедший ни к чему, эта смертельная резь бритвенными лезвиями, карающая. кого? Его самого, или других, тянущих руки, пытающихся спасти? Пытался ли кто-нибудь, его спасти? И танцуя в этом странном больном вальсе, среди мертвецов не имеющих сознания, наступая ногами на останки гнилой плоти, руками в крови, он пытается начертить одно единственное слово — «Спасите»