Тишину нарушает только монотонный ход часов.
Тик-так.
И это биение, словно биение сердца, пульсирует в голове — но сердце Каспара бьётся почти размеренно.
Он лежит в темноте и тишине, разбавленной одними этими стуками. И ему больше не хочется встать, включить свет, придать осязаемости происходящему, не хочется вскочить и мерить торопливыми шагами комнату — из угла в угол и обратно, только вот всё равно он загнан — и прижимать кулаки к груди.
Он спокоен монументально и, наверное, почти мертвенно. Он почти ощущает, как кожа его лица бледнеет — свет луны не падает из окна — и истончается, высыхает, а кровь, что ещё недавно резво бежала по сосудам, билась, с шумом взрывалась в голове, начинает походить на охлаждённый и бессовестно разбавленный розовый портвейн.
Но нет, это совсем не тот случай, когда кровь стынет в жилах. Он не чувствует ужаса, боль же булыжником бухнулась куда-то на дно груди и ноет оттуда, но как бы издалека. И вообще всё вдруг начинает казаться ему нереальным и совершенно далёким.
Тик-так.
Он почти мёртв, и это даже не аллегория. Завтра всё кончится, завтра он пустит себя пулю в голову — они пустят — но только после того, как изрешетят тех, которые…
Как, интересно, это вообще всё будет?
Каспар не знает.
Он прикрывает глаза и пытается представить себе завтрашнее — последнее — утро; напрягается и сосредотачивается, и человечки начинают мелькать перед глазами, извергаться выпущенными мозгами и кишками, издавая при этом нечленораздельные звуки. Они мало похожи на реальных людей, скорее на персонажей из шутера, в который он как-то играл, да и кровь, на самом деле, какая-то бутафорская.
Как всё это будет по-настоящему?
Каспару всё же немного страшно.
А ещё тошнота начинает подкатывать к горлу — то ли из-за брызжущих кровью человечков, то ли от голода, то ли от всего сразу, — и во рту, помимо мятного вкуса зубной пасты, ощущается что-то вязкое и липкое.
Не-думать-тик-так-не-вспоминать-тик-так-не-думать-не-думать-не-думать-не…
Но у него не получается, и воспоминания наваливаются всё равно. Не цельной картинкой, а обрывками цветов, звуков и запахов — голоса, крики, голоса, хохот, шум волн, остриё ножа упирается, больно, хохот, «Не надо» шёпотом — это Йозеп, почти не слышно, под рёбрами саднит, больно, кровь шумит в голове, голоса и…
«На колени! На колени, урод!»
«Ну давайте, изобразите что-то нибудь!»
«Мы хотим посмотреть гей-порно!»
«Давай, Каспар, снимай с него штаны!
Ниже! Возьми в рот, Каспар, ну же, не заставляй меня нервничать!»
…вкус чужого члена во рту.
И это мерзко. Не настолько член даже, хотя и это само по себе отвратительно — а гогот, и коленями на песке, вся ситуация, о которой, он думал, можно увидеть разве что в фильме каком-нибудь, и которая никак не могла случиться в реальной жизни, да ещё и с ним. Мерзко до осклизлого комка во рту, который он сплёвывает прямо на пол.
Всё-рав-но.
Всё равно завтра — да нет, сегодня, совсем скоро уже — всё закончится.
Стрелки часов стучат, в соседней комнате посапывает ни о чём не подозревающая бабушка, и всё настолько правильно и нормально, что Каспар на некоторое время забывается, убаюканный привычными звуками и теплом. А когда приходит себя и
вспоминает, ему вдруг становится себя жаль.
Если бы не Йозеп и это бессмысленное заступничество, он бы сейчас ждал смс от Теи, улыбался бы, глядя в тёмный ещё экран. А может, и гулял бы сейчас с ней — по переливающемуся огнями ночному городу, чувствовал её руку в своей руке, а потом бы долго стоял у её подъезда, оттягивая прощание — она бы смеялась и «
Каспар, поздно уже», а утром бабушка бы опять ворчала, что пропадает допоздна, и что из школы опять звонили, и что не рассказывает ей ничего, и морщинисто бы улыбалась, и ставила перед ним тарелку с омлетом, и наливала горячий чай.
Вот только всего этого больше не будет. И вместо того, чтобы ждать смс от Теи, он думает, спит ли сейчас Йозеп.
А потом берёт телефон и торопливо жмёт на кнопки:
«Всё готово?»
А ещё через полминуты:
«Не передумал?»
Хотя прекрасно знает, что нет.
Тея всё видела, и по идее ему должно быть перед ней стыдно. Но ему не стыдно, ему никак. Только теперь Каспар понимает, что Тея на самом деле далеко — её образ практически стёрся, отдалился за последние дни, съёжился до размеров раздавленной на стекле мошки. Даже её голос — то насмешливо-колокольчиковый, то ласковый — больше не звучит в его голове.
Она говорит:
«Каспар, поздно уже».
Пишет возмущённое:
«Каспар, что ты творишь?»
И кричит:
«Значит, он тебе дороже меня?!»
Она могла бы потребовать:
«Прекратите!»
Могла бы побежать, попросить о помощи.
Закричать, что это неправильно, что
они перегнули палку уже давно, что это слишком, так не должно быть, так не…
Но она молчала.
Он и сам уже с трудом понимает, как всё это могло случиться. К Йозепу поначалу он испытывал только — это он помнит — безразличие и немного презрение, которые потом сплавились в сочувствие. И даже сейчас, после случившегося, после того, что их заставили сделать, он не чувствует к Йозепу отвращения. Только не к нему.
Тик-так, тик-так, тик…
Кажется, стало светлее.
А потом как-то само собой приходит осознание, что на собственный вопрос, поступил бы он так же, если бы мог начать всё сначала, он бы, скорее всего ответил «да». И от неожиданности Каспар ещё больше замирает, прислушивается к себе в попытке препарировать собственные чувства, узнать, докопаться до сути.
И понимает, что никогда в жизни ещё не ощущал ни с кем такого единства, как сейчас.
И — Йозеп не был ему даже другом, и за всё время они сказали друг другу всего пару сотен слов — но, чёрт возьми, как же непередаваемо было стоять с кем-то вот так, плечом плечу, и знать, что вы пойдёте вместе до конца, и понимать друг друга без слов, и даже делить чью-то боль — бескорыстно, неоправданно, так, как он разделил.
И в благодарность — едва слышимое «спасибо».
А ещё Каспар знает, что был прав. Только вот не нужно было ему делать то, что приказывали отморозки, когда под горло, а после — в бок, — ткнулась холодная сталь. Как можно было так смалодушничать, испугаться? Не боли даже, а смерти, хотя сознанием в тот момент понимал, что его не убьют — точно не при всех, максимум — полоснут по коже, не нужно было, не… Но тело среагировало по-своему, рефлекторно, руки сами расстёгивали штаны и тянули вниз, пока разум съёживался в черепной коробке забитым псом, а кровь пульсировала в висках. Наверное, страх перед смертью оказался сильнее, но он пересилит и его тоже — уже сегодня.
Всё-таки он очень боится смерти, и ему совсем не хочется умирать…
…но выхода не осталось, потому что это всё равно уже будет не жизнь — без уважения к себе, и возмездие…
…просто похоже на дурное кино.
С каждой минутой поверхность монумента покрывается трещинами, что расползаются сеткой по оболочке, а из открывшихся пор начинает сочиться страх.
Часы безучастно отмеряют время, оставшееся до рассвета.
