Потерянная

У Лоренцо руки трясутся, и он сильнее сжимает бокал с вином, к которому так и не притронулся, заставляя кожу пальцев болезненно бледнеть. Он не может – этот запах, который преследовал его брата последние недели жизни, теперь бередит свежие раны, заставляет их вновь болезненно кровоточить. В такие моменты он позорно уязвим и слаб, чтобы противостоять воспоминаниям, ни на секунду не покидающих его головы. Память – дар и проклятие, что яркими неконтролируемыми вспышками, заставляет брата оживать. У Лоренцо кожа горит от ощущения осуждающего взгляда Джулиано из-под нахмуренных бровей, и ему до нетерпения сильно хочется обернуться, упасть на колени и молить, умолять о прощении. За то, что не послушал, за то, что понял слишком поздно то, что могло спасти. — Твой цинизм погубит тебя, Джулиано! Правда в том, что это упрямство Лоренцо погубило их обоих. Его упрямая слепота и нежелание принимать мир таким, каков он есть. Лоренцо слишком хорошо помнит его насмешливый взгляд и искривленные алеющие губы. Он весь – от закинутых на стол ступней до небрежно накинутой рубашки, протест. Против мира, против жизни и смерти, против Флоренции. Один. От Джулиано пахло вином и отчаянием, а Лоренцо не мог предложить ему ничего, кроме бесполезных, пустых слов, чтобы хоть на малую долю облегчить его существование. Только Джулиано – не Лоренцо, ему никогда не было достаточно слов. Жалкий ничего не меняющий набор звуков. — Не будь таким глупцом, брат, — Джулиано насмешливо улыбается, неожиданно подскакивая, и перегибается через стол, щекоча его щеку теплым дыханием. Лоренцо весь – оголенный, натянутый нерв, и когда крепкая рука ложится ему на шею, чуть оттягивая короткие волосы, он непроизвольно вздрагивает, столько скрытой агрессии в этом жесте. Он не отрывает взгляда от голубых глаз брата, панически ища там ответ. Бояться Джулиано глупость. Бояться за него – куда ближе к правде. — Единственный способ жить в мире греха, это грешить безжалостнее своих врагов. Как Козимо. И на самом деле ответ на все его вопросы кроется в одном только имени их деда. Они выбрали себе слишком разные примеры для подражания. — Грешников ждёт ад, — он пытается противостоять его желчному саморазрушению, напомнить христианскую истину, за которую брат мог бы ухватиться при желании, но у него позорно дрожит голос, и это так глупо и неубедительно, что Джулиано впору было рассмеяться ему прямо в лицо, находящееся в дерзкой, двусмысленной близости. Господи, а если кто-нибудь ворвётся в зал именно сейчас? Что он тогда подумает? Джулиано, кажется, не думает вовсе – он прижимается к Лоренцо, лоб ко лбу, не давая ему ни малейшей возможности сбежать. И из них двоих пьяный именно Джулиано, но взор голубых глаз подозрительно ясный, а у Лоренцо вдруг подкашиваются ноги. — Жизнь это и есть ад, братец, — в этих словах так много неприкрытого отчаяния, что Лоренцо морщится от мнимой горечи, осевшей на языке, а Джулиано понимающие улыбается. Всё в порядке, брат, когда-нибудь ты тоже это поймешь, читает он в глазах напротив. И теперь с ужасом скребётся ногтями по дереву – он понял это слишком поздно.