Walking dead

      Аллен Уолкер умер зимой.       В тот день шел снег: мягкий, словно ласковое касание руки матери, белоснежный, как крыло ангела, и такой же обманчивый-мерзкий, как жизнь. Снег, словно заметая следы кровавого убийства, скрывал собой затихающие шаги людей, покрывал пушистым слоем небольшие киоски с рождественским глинтвейном, пустующие лавочки, фонари, чей теплый желтый свет освещал заснеженные улицы. Падал он и на труп, что закостеневшими пальцами сжимал пластик давно уже потухшего смартфона.       Аллен Уолкер умер в самое удобное время года, которое только можно было желать трупу. Низкие температуры не позволяли телу разложиться, сохраняя его в достаточной форме, чтобы окружающие люди не замечали мертвенно-тусклых впалых глазниц.       «Не воняет, ну и ладно», — примерно такой логики придерживались люди.       Труп продолжал ходить на лекции, посещать мертвенно-скучные семинары и конференции по теме «Взрывной термоядерный синтез». Мертвенные настолько, что даже труп готов был еще раз помереть от скуки и порой — ха-ха — с этого можно было бы посмеяться. Не будь он трупом, конечно. Аллен исправно посещал каждое занятие, и Линали, сперва заподозрившая что-то, расслабленно выдохнула — нет, конечно же он жив, просто сейчас у него сложный период и ей просто показалось.       Но ей не показалось.       После зимней спячки природа того гляди просыпается, даже скорее оживает, восстает из пепла, словно феникс. Снег сходит, и под его слоем, помимо вполне себе реального собачьего дерьма, оказываются живые ростки первых цветов. Цветы эти, кстати, порой, кажется, переживают такие холода только и исключительно из-за теплоты оставляемого навоза.       Под слоем снега также оказываются и трупы. Бело-серые высохшие глазные яблоки уже не вертятся из стороны в сторону, подобно загнанной крысе в раскаленной клетке у живота смертника, предпочитая два направления — вверх, на болезненно голубое небо, и в сторону, на дерьмо. Второе, кстати, более привычно и менее болезненно, ведь первое их отвергло — иначе с чего им быть мертвецами?       В это время труп Аллена Уолкера продолжал ходить на пары, только это уже было «не как раньше». Рваная, как и подобало всем ходячим мертвецам, походка. Он все чаще утыкался взглядом в одну точку и совершенно выпадал из темы не на каких-то пару минут, а на несколько дней, чтобы после, словно внезапно очнувшись посреди коридора, спросить: «Так что сказала Дженнифер?» Он все реже растягивал сухие синие губы в той зимней неестественной улыбке. Он предпочитал молчать. То ли потому, что давно уже сделал несколько медных узелков на челюсти, чтобы та не отваливалась, то ли из страха, что язык слишком сгнил и он сам не выдержит этого запаха.       Но это даже устраивало некоторых людей.       Труп по-прежнему пах живым человеком, приветливо кивал в коридоре учителям и каждый день приносил готовые задания. Для многих преподавателей это существо — давно и бесповоротно умершее — стало образцом идеального студента. Просто потому, что он больше не имел своего мнения. Не из лени высказаться, не из страха отчисления, а потому, что ему было все равно.       В-с-е р-а-в-н-о.       Трупа не беспокоили людские страсти и проблемы.       И так бы хорошо-прекрасно продолжалось и дальше, если бы ртуть стремительно не поползла вверх по стеклянной колбе и не пришло лето.       Летом стало сложнее поддерживать свое тело.       Летом он начал гнить.       Сжираемое паразитами, микробами и жарой, его тело превращалось в напичканный сладкой гнилью кожаный прошлогодний торт. Аллен часами сидел в прихожей, рассматривая трупные язвы на своих руках, ощущая привкус протухших яиц на своем языке и чувствуя, как его кости, словно переварившись в супе, стали противно-мягкими, больше не в состоянии держать останки в вертикальном положении.       И тогда он впервые не пошел на занятия.       И еще.       Еще.       Не пришел и на консультацию по несомненно важному предмету.       И тогда к нему пришла Линали.       Обеспокоенная отсутствием друга, она пришла к незапертой двери небольшой квартиры, где на кровати лежал самый настоящий труп. Девушка вскрикнула, зажимая рот рукой, и долго-долго неверяще смотрела своими изумрудными глазами на когда-то живого Аллена, который на тот момент, так ни разу не переодевшийся с улицы, сломанной куклой лежал на диване, пялясь пустыми глазницами в потолок. Не хватало только мухи, что села бы на место, где когда-то был левый глаз.       В какой-то момент Ли увидела эту чертову муху. Увидела, как насекомое ходит своими противными лапками по лицу ее друга, который даже не попытался пошевелиться, чтобы скинуть ее, и тогда, не в силах выдержать этого, Линали сама скинула чертову муху и долго вбивала каблуком маленькое мерзкое тело в ворс ковра. Закончив расправу, девушка твердо решила для себя — ее друг жив! Ведь это он, а не она, скинул муху, и он, а не она, раздавил ее.       Ли каждый день приходила в его квартиру, наводила порядок, заставляла есть и рассказывала смешные истории. Тут надо отдать должное упорству китаянки, ведь в какой-то момент Аллен зашевелился. И не просто дернул пальцем или еще что-то такое, что делают люди, вышедшие из комы, он встал со своей кровати, вышел навстречу ночной улице, чтобы в ближайшем заржавевшем и обклеенным старыми объявлениями киоске купить себе железную банку с содовой.       Линали об этом узнала лишь на следующий день, когда, снова придя в его конуру, она увидела открытую банку с газировкой с топорщащимся к верху колечком, что пробило тонкую железную пластину. Тогда она заплакала от счастья, и каждый день в девушке было все больше надежды, ведь каждое утро она находила на столе новую открытую банку.       К самому напитку он, кстати, ни разу не притрагивался. Оттого ли, что трупу просто нравился этот шипящий звук открывания, или оттого, что он уже не видел смысла «кормить» мертвое тело — Ли старалась не задумываться об этом, просто радуясь своей маленькой победе.       Ровно до того момента, пока придя к нему она не обнаружила пустоту стола.       На следующий день тоже.       И на следующий.       И следующий.       В какой-то момент Линали сама принесла ему банку с содовой, но тот к ней так и не притронулся. Лишь продолжал смотреть в потолок, изредка моргая, чтобы мухи не мешали.       Но однажды, всего один раз за месяц лета, Аллен заговорил.       Ли тогда не поверила своим глазам и ушам, но она точно увидела, как сухие губы зашевелились, и услышала, как хриплый голос начал говорить.       «Я бы хотел купить гроб».       Трупу подумалось, что в этой комнате — 15 квадратов — слишком много места. Что в маленькой коробке ему было бы намного легче. Порой ему нравилось закрывать сухие веки и представлять, представлять, как крышка коробки закрывается, как сверху падают комки сырой земли — бах, бах, бах. Земля не дает свету и звуку проникнуть внутрь. Не дает жизни проникнуть внутрь.       От этой мысли Аллену, страдавшему от того, что черви в его мозгу слишком громко его жрали, становилось спокойно.       Линали эта идея не понравилось, и с тех пор он больше ничего не говорил.       Да и моргать он стал реже обычного. Сухие веки грузно опускались и поднимались, порой между этим действием могло пройти несколько минут, а порой и несколько часов.       Он открывает глаза — на потолке квадратный свет окна и потрескавшиеся обои.       Он закрывает — голос Ли.       Он открывает — огни уличных фонарей и гул машин.       Закрывает — утренняя тишина с прохладой.       Открывает — смех детей и сигнализация машины.       Закрывает — лай ночных собак.       Открывает.       Закрывает.       Открывает.       Закрывает.       Открывает, и… белые стены с запахом лекарств.       Труп Аллена Уолкера нисколько не удивлен — рано или поздно, но даже Линали должна была опустить руки, принять, что он давно уже умер, и сдать его в морг. Седой мертвец представляет, как сейчас в комнату зайдет врач, как заскрипят перчатки до локтя, одна рука возьмет скальпель, а вторая снимет тонкое синее покрывало. Он мелькнет в поверхности стали — разрушенный, напичканный опарышами, как рождественская утка — рисом, с высохшими ручейками вен и поломанными желтыми ногтями. Патологоанатом не дернется в сторону, не поморщится — он и не такое видел — а лишь проведет острой гранью по его лбу — оттуда вылезут черви — по груди — польется гниль — по рукам — и в венах свернулись яйца паразитов. Его наконец-то почистят от этого, вытащат из сухожилий всех онхоцеркозов, из пяток достанут по конскому волосу и прочистят глазницы от мух и грязи.       Он будет чистым.       Не то что живые.       Аллен ждет слишком долго для такой мечты, и поэтому впервые за долгое время перемещает взгляд в сторону. Вместо тележки с инструментами он видит кресло, на котором сидят закинутые друг на друга ноги в черных брюках, жилистые руки, держащие планшет, белый халат в синей рубашке, два обрубка волос и бейдж. Дальше труп просто не видит, поэтому для него продолжают сидеть только части тела.       Тело представляется.       Тело задает ему вопросы.       Тело что-то говорит ему и наконец уходит.       Этот ритуал повторяется каждый день.       День.       День.       Каждый день.       В какой-то момент труп раздражается, труп начинает чувствовать ярость, которой не должно быть в трупе.       «Почему оно все еще не в гробу?! Похороните уже!» — кричит труп Аллена, но вместо этого лишь поднимает глаза вверх по галстуку, по подбородку, узким губам и аккуратному носу. Поднимает на уровень чужих глазниц и…       И снова умирает.       Каким-то образом среди темных провалов глаз оказалось два океана. Океана из черных звезд и белых дыр, бесконечное соленое марево из синих китов, бьющих хвостами по глади неба, до искр, до новых галактик из маленькой капли воды.       Он никогда не видел настолько живых глаз.       В следующий раз глаза приходят в палату, когда Аллен сидит на своей кровати и старательно что-то выводит черным угольком, впервые за столько месяцев рисуя, а ведь раньше это делал каждый день.       С самого начала этот пациент не был буйным, поэтому его никто не привязывал, никто за ним не следил по камерам, даже оставили тут стол с канцелярскими принадлежностями.       — Что рисуешь? — Канда Юу, как гласил бейдж, сел на кресло, привычным жестом закинув нога на ногу.       А Аллен, столько времени уже не слушавший голос человека, замер на пару минут, уставился перед собой, заставляя несъёденные остатки мозга работать, даже, кажется, попытался что-то сказать, но, не в силах открыть рот, лишь покачал головой и повернул рисунок к двум океанам. На белом листке бумаги черным углем был нарисовано старое дерево без листьев, крест и… гроб. А еще силуэты людей.       — Это похоронная процессия? — губы океанов усмехнулись, и труп просто кивнул, возвращая себе рисунок. Под этим листком было еще кое-что — две живые галактики, что заставили его умереть еще раз, но этот рисунок он точно не покажет. — Уже хоть что-то.       Пожалуй, сейчас Канда даже чувствовал что-то наподобие радости. Уже полгода этот мальчишка лежал в их отделении, и с самого начала за него никто не хотел браться — а что? Не шумит, себе не вредит, лежит и в потолок смотрит — чем не идеальный пациент? И только он продолжал приходить каждый день, упорно пытаясь подобрать лечение, а тот просто… молчал. Словно оглох или его не было тут, но при этом все обследования показывали обратное — мозг работал, даже получше, чем у некоторых работников этого заведения.       Юу пытался найти родственников, выяснить, кто он и откуда, но все, что было, это запись анонимного звонка — женский всхлипывающий голос, что раз за разом повторял: «Он умер, умер, я больше не могу так. Он умер».       Увидев его, Канда сразу понял, что имела в виду та девушка. Этот парень словно взаправду умер, и кто-то просто забыл его похоронить. И стоило бы, как все остальные умные дяди в халатах и с большим опытом, забить, оставить того сгнивать в палате, пока аноним не перестанет каждый месяц присылать деньги за лечение, и тогда можно будет отправить его в государственную психбольницу, где паренька просто накачают тестовыми лекарствами, и он умрет.       Но Канда так не мог.       И сейчас, видя, как день за днем этот парень, забившись в углу, рисует углем, то и дело бросая короткие взгляды на своего врача, Юу чувствует что-то вроде радости. Рисунков, кстати, за это время накопилось много.       Поначалу Аллену удачно получалось показывать только то, что он хотел показывать — в основном это были сцены похорон, гробы и черные вороны. Но Канда не был дураком и видел, как тот порой прятал белые листки под своим матрасом, показывая только со своих рук, так что в один из дней он просто под взгляд серых глаз вытащил так удачно торчащий лист из-под одеяла и увидел там… себя. Сидящего в кресле со скрещенными ногами, держащего в руках планшет и хмуро смотрящего в него. Это был даже скорее неуверенный скетч с рваными иглами линий, чем рисунок, и даже при беглом осмотре он нашел несколько ошибок, но это все равно было…       — Неплохо, — Канда опустил взгляд на пациента, который смотрел на него уже серыми глазами, все так же не мигая, так же внимательно, что снова могло показаться, будто перед тобой труп, но резко, как для самого парня, так и для него, тот покраснел. Даже не так, это скорее был легкий румянец на неестественно бледных скулах, но Юу, достаточно внимательный в жизни, не мог этого не заметить, и это привело его в минутный шок.       Этот парень.       Дышащий труп.       Покраснел.       Кажется, в этот момент сам врач чуть было не сошел с ума вслед за пациентом.       Рехнуться ему не дал лишь новый шок…       — Аллен.       … труп заговорил.       — Твое имя? — на всякий случай уточнил Канда, пытаясь вернуть своему лицу строгое выражение, а не то придурковато-шокированное, что было пару минут назад.       — Да. Аллен, — голос скрипучий, как несмазанные звенья велосипеда, от него сухие глаза трупа стали влажными, и он зашелся кашлем, так что жилистые грубые руки поспешили налить стакан воды и помогли ему промочить колючий язык с затвердевшими связками горла.       — Что ж. Мое имя ты уже знаешь, но только называй меня Кандой.       Серые глаза смотрели: «Почему?»       — Потому что за второе имя я могу дать по роже, — коротко объяснил он, садясь рядом со своим пациентом.       — Я тоже, — труп как-то странно усмехнулся, вполне осознанно поставив стакан на стол, а не оставив разбиться о землю.

***

      Аллен Уолкер умер зимой.       Когда люди зажигали свои фонари, а снег искрился на ресницах. Когда ладони пахли мандаринами и шарф колол холодный нос. Умер, сжимая в руках включенный телефон с горящим синим сообщением.       Тело Аллена Уолкера заморозилось в декабре, чтобы весной в него проникли паразиты, а летом они его бесповоротно сожрали.       Человек в черном плаще стоял у серой надгробной плиты, покрытой снегом и прошлогодними лепестками роз. Наконец он сел на корточки, и рука в кожаной перчатке смахнула с надписи все лишнее. Имя и дата — вот и все, что оставляет после себя человек, покидая этот мир. Имя, дата и боль от потери близкого человека. Боль, которую невозможно ничем успокоить, лишь смириться, что его больше нет, что когда-то и тебя больше не будет. Но пока тело живо…       Человек улыбнулся и положил букет красных роз рядом с надписью: «Здесь покоится Уолкер. Верный друг и любящий отец».       — Я буду жить, папа, — с серых глаз скатились две горячие слезы, и он, наскоро вытерев их, встал на ноги, поворачиваясь ко второму силуэту на этом кладбище, чтобы протянуть руку, которую тут же сжала жилистая рука с кольцом на безымянном пальце. — Идем, Юу?       — Идем. Так уж и быть, я тебе приготовлю тот чертов пудинг, — недовольно фыркнул Канда, вместе с Алленом выходя из серого снежного кладбища, где в рождественский день они были единственными посетителями.       — Правда?! — серые глаза просияли восторгом, счастьем, любовью и… голодом.       «Ну конечно, ему лишь бы пожрать», — с легкой улыбкой подумал Канда, не в силах перестать смотреть на это живое небо английских туманов, сквозь дымку которых пробивается солнечный свет.       — Тогда я хочу еще картошку фри, бифштекс, онигири, митараши данго и…       — О Боги, нет! — выкрикнул Канда под звенящий смех своего жениха.       Аллен Уолкер умер зимой, чтобы понять, что он ожил.