Bellyache

      Вещие Сёстры все твердили, театрально закатывая глаза, возводя взгляд к потолку, словно их общий повелитель говорит с ними оттуда, а не подсматривает снизу: Николас Скрэтч – темная лошадка, и тебе, полукровка, не по зубам такие загадки. Пруденс в шутку хватала собственное горло и скребла глянцевыми черными ногтями по эбеновой коже, ломая трагикомедию, чтобы полукровке – ну же, знай свое место, Сабрина, хоть теперь и в квартете – стало понятнее, он ей встанет поперек, как тогда, в шесть или семь, Спеллман уже не помнит, но помнит, как подавилась, хватанув большой кусок пирога, застрявшего в глотке, из-за чего тетушке Хильде пришлось с силой шлепнуть ее по спине.       Асфиксия. Легкое удушье. То самое, что она испытывает, стоит им обоим ненароком пересечься в витиеватых коридорах Академии.       Скрэтч шутливо кивнет головой, чуть согнувшись, но не вытащив рук из карманов черных брюк, окинет взглядом, с самых блестящих носков ее туфель до платины волос, хмыкнет неслышно и расплывется в нагловатой ухмылке, приподняв только один уголок рта – сама насмешка, он с ней как с ребенком, которому все любопытно, но которому не достает инстинкта самосохранения, чтобы не убиться в очередной попытке сунуть пальцы в розетку, обращается с налетом снисходительности, смотрит с высоты – роста – опыта, зная о ее отце больше, чем она сама. У Спеллман как камень на грудь ложится, и при следующей попытке взять вдох полной грудью выйдет какая-то половинчатая нелепость, она только вздымает плечи да отзеркаливает приветствие, повторяя одно и то же из раза в раз c полуулыбкой вишневых губ вчерашней святоши:       − Привет, Николас.       А в голове бьется подбитой птицей, бессильно хлопающей изломанными крыльями: «Только ничего больше не говори, не говоринеговори…». Ей не слов – воздуха не хватит поддержать беседу, каждый вдох налипает горьким пеплом к гортани, ни откашляться, ни перевести дух. Взгляд его, глухо-черный, затягивающий, но почти до обидного скучающий, дежурно задерживается на ее плече, отскакивает в сторону и не видит более, она хоть из кожи полезет, но Скрэтч на сегодня с ней разделался – слишком занят.       − У меня травоведение, поболтаем в другой раз, Сабрина, − ответит Скрэтч, кивнув за ее спину, к кабинетам, а когда она отвлечется на секунду, чтобы посмотреть, что же там, ломая интерес, хотя и без этого знает, что ничего такого, от Николаса Скрэтча останется только напоминание.       «Увидимся, Спеллман», − ее подначивает, что он с ней все чаще как с Вещими Сёстрами, щелкает по носу и не напоминает об исключительности, глядя сверху вниз этим своим влажным щенячьим взглядом безнадежно преданного (и предаваемого). Сабрина храбрится, прижимая учебники к груди, где глупое сердце второй месяц горланит всю ту же трель, безбожно фальшивя: Харви Кинкл. Ведь так?       Харви Кинкл – закатное солнце, целующее ее голые руки теплом, но в Гриндейле с Рождества ни одного солнечного денька, а небо – свинцовая гладь, потревоженная рябью сизых рваных облаков. У Спеллман в новой жизни имя Харви как универсальное заклинание: от сглаза, страха, боли и неудачи.       «Харви Кинкл», − шепчет она, расходясь в коридоре с Ником, научившемся читать по губам.

***

      Ее молитвы жестокому богу, принявшему облик мальчика с фермы, становятся все реже: у нее в ведьминском дне мало сил и мало времени. Даже во снах, ярких, цветных, пугающе правдоподобных, она, тревожная, все спешит, то оказываясь в классе старшей школы Гриндейла, то в стенах Академии, и события путаются, накладываются друг на друга, как кислотные картинки калейдоскопа. Сабрина мечется в кровати и видит, как по неосмотрительности путает домашнее задание и вместо эссе по испанскому сдает трактат на латыни.       «Спеллман!» − гремит директор, так широко открывая рот, что Сабрине видны его миндалины. «Спеллман!» − гудят тонкие стены муниципальной школы, все потешаются, смеются, карикатурно хватаясь за животы, погребая ее под бьющей по ушам какофонией голосов и гогота, и Брина подрывается на подушках, спешно в панике сбрасывает с себя тяжелое одеяло, не ощущая тончайшей грани между дурманом плохого сновидения и отрезвляющей нормальностью подлинной реальности.       − Спеллман, − ей шикают с соседней кровати, кто-то цокает языком. Пруденс, вскинувшая точеную бровь, шутки ради отворачивает в сторону свою простыню, скрывавшую копошащегося гостя. − У нас зрители, Никки.       «Никки», сорвавшееся с лукавых губ Пруденс, приторно пахнет жженым сахаром и хмелем, першит в горле чрезмерной сладостью, и всклоченной Спеллман даже спросонья кажется, что все это какая-то грязь. Странные связи, опутавшие их красными нитками как в паучьей сети, влип каждый до единого, но только она, наполовину смертная, все еще силится задавать вопросы, к чему все идет. У Пруденс, натянувшей на себя саван несвободы первой, ответ один: удовольствия ради. И дежурная ухмылка бездушно-бессердечной суки, упаковывающей останки бессмертного тела в короткие платья с тугими воротничками – двойная обманка даже в наряде: отличница легкого поведения, пудрящая мозги кому попало.       Удовольствия ради она зовет Николаса Скрэтча в общую женскую спальню после ведьминского часа, а Николас Скрэтч прячется у нее под одеялом, хватаясь за тонкие смуглые щиколотки. Спеллман и в темноте замечает: у него влажно блестит подбородок и губы, а лицо раскраснелось – от усердия и недостатка кислорода. Найт растопыривает пальцы и прикладывает ладонь к лицу, наиграно смущаясь, но вторая ее рука покоится на бугрящемся мышцами плече Скрэтча и легко поглаживает то место, где плечо переходит в шею. Ее короткие черные ногти напоминают жуков с их глянцевыми спинками.       Они оба – идеальные любовники, застуканные за затянувшейся прелюдией, словно все это в кино: длинная худая нога Пруденс, расслабленно спущенная с кровати, взмыленная спина Николаса, чуть вспотевшего под прикрытием, и Брина, стыдливо отводящая глаза в сторону, к спящей Доркас, лишь бы не засмотреться. У нее желудок делает кульбит.       − Недоброй ночи, полукровка, − шепот Пруденс во тьме ласкает ухо Скрэтча, а Спеллман, застывшая в кровати с щемящим чувством в груди, вроде бы, не до конца отошедшая от кошмара, не находит, что ответить, и отворачивается к стенке, натянув одеяло по самые уши.       Шорох, возня и тяжелое нервное дыхание, прерываемое довольными смешками Пруденс Найт, так и не дают ей уснуть.

***

      − Мы же друзья, − сходу бросает Спеллман, одаривая его улыбкой, на которой можно заряжать батарейки, и Скрэтч при такой плохой игре умудряется утвердительно закивать свинцово-тяжелой головой, словно он с ней в этом утверждении согласен. Он и не верил, что девчонка, шестнадцать лет порхавшая по земле летней бабочкой, не знающей ни боли, ни горя, ни забот, не научилась самому простому – пронюхивать, когда ей лгут прямо в лицо. Разве смертные не заняты этим все время, разве они не пытаются выдать за правду то, что правдой не является, только бы не сдать себя врагу?       Его враг – девчонка, возомнившая, что смертный мальчик с фермы – это раз и навсегда в ее бессмертии. «Мы же друзья», − обречено выдыхает Скрэтч, и глухо-черный взгляд Ника с концами затягивает хрустящая корка январского льда, за этой толщей – смертельная вьюга, сбившая его с ног, чтобы обглодать мясо с костей, разъесть мышцы и растворить в вечной мерзлоте.

***

      В последний день февраля, когда впервые сквозь плотную пелену облаков несмело пробивается холодное солнце, не способное ни осветить, ни согреть, Ник выясняет, что их полусмертной, принявшей правила игры в плохую, этой мелочи достаточно, чтобы стряхнуть с себя иней и взорваться заливистым звенящим смехом. Смехом, от которого у него в груди лопаются мыльные пузыри, раздувают, оттесняя равнодушное сердце, и сам он не обращает внимания на то, как откладывает на скамейку книжку и начинает смеяться следом.       А ведь она лжет всем им: отцу Блэквуду, Вещим Сёстрам, с которыми спелась до квартета, бывшим друзьям, тетушкам и ему самому – Ник не слепой и видит, как буйным цветом гремит в ней скоротечная весна, мимолетное ощущение счастья, вера в ценность момента, словом, то, что свойственно смертным, резонирующим в фонтане эмоций. Колдуны и ведьмы – другие.       А девочка – лжет. И с ним наедине меняется в лице – со скучающей мины превосходства на выражение почти детского восторга.       Она кружится на месте, топча слякотный снег, и подол ее красного пальто вздымается куполом, завораживая его наподобие гипнотического диска, платина кудрей взмывает вверх, того и гляди, завалится на бок как юла.       − Мы же партнеры по преступлению, сэр Николас, − Спеллман жмет к груди стопку ветхих книжек, стянутых ими двумя из Запретной секции библиотеки, она пихает его в бок локтем и отскакивает в сторону, точно как разыгравшаяся во дворе школьница, ожидающая ответного хода в салках, − хочешь повторить?       − Если леди Спеллман опять придумает, как угробить себя на выходных, и ей вдруг понадобится какой-нибудь фолиант с инструкцией внутри, то я всегда, − в его взгляде читается затаенная усмешка, но на всякий случай Скрэтч повторяет, вкладывая в одно-единственное слово больше, чем девчонка готова была от него принять, − всегда к ее услугам.       Она одаривает его легчайшим книксеном и запрокидывает к небу голову.

***

      К концу зимы у отца Блэквуда, до этого не воспринимавшего Николаса Скрэтча достаточно серьезно, не остается сомнений: юноша – один из лучших, а еще, кажется, весьма положительно влияет на их первую бунтарку Церкви. Но даже привилегии, дарованные ему с легкой руки Фаустуса, не отменили необходимости и дальше бороться за свое. Вещие Сёстры кусались, поддразнивали, придумав новое прозвище – лизоблюд. А потом и еще одно – пёс.       Пёс без имени. Хотя правдой это не было. Сложность лишь в том, что семья Скрэтча, поднявшая деньги – сомнительный аргумент в мире бессмертных, − имела весьма условную связь с колдовскими семьями Гриндейла. Иными словами, он был не лучше неприлично богатого нувориша, усевшегося за стол с беднеющими представителями старого капитала, крывшими любой аргумент концентрированным пренебрежением. Нападки Ник пресек еще на первом году – теперь его слишком опасались, чтобы кусаться в открытую, но Сёстры на то и Сёстры, что сами, как и он, вне закона, а значит, не считается.       В остальном правда – борьба за место в котле какого-нибудь из кругов Ада, желательно, поближе к Владыке, не заканчивалась табелем оценок.       Нику все приходится вырывать зубами – даже свидание с ней.       В первый раз он просит, чтобы она решила за двоих, попросту не имея ни малейшего представления о том, как все устроено в хаотичном и излишне сложном, накрученном мире смертных, придающих значение совершенно бессмысленным мелочам типа порядку встречи: вначале еда или прогулка? А в какой момент можно попросить о поцелуе? И почему вообще нужно просить, если в его понимании абсолютно всего вокруг физический контакт – это естественное продолжение взаимодействия чернокнижника и ведьмы, преследующих одну и ту же цель – удовлетворение потребности?       − Эй, я вижу, как у тебя мозг скрипит, − Спеллман вырывает его из омута витиеватых размышлений, появившись с несуразным пластиковым подносом, на котором кое-как умостились два одинаково монстрических комбо из картофеля фри, бургера и милкшейка, обильно украшенного шапкой взбитых сливок. – Да, я собираюсь это съесть, не смотри так.       − А это и правда едят?       − Только не говори, что в жизни не пробовал бургер, − Сабрина сама находит вызов там, где им и не пахнет, но тут же округляет глаза, словно Николас потерял что-то невероятное в своей жизни. – Да ты серьезно? Тогда я здесь, чтобы сделать твои будни лучше.       Сабрина за считанные минуты уминает гигантскую штуку из котлеты и булок, крадет отвратительный кетчуп из его порции и собирает ложкой сливки, попутно рассказывая о том, почему все это – не так плохо, как Скрэтч, привыкший к изыскам Нечистивых пиров, мог бы подумать.       Он, пожалуй, готов согласиться.

***

      Полусмертная, дрожащая от невыплаканных слез и нерастраченной жалости, хлопает влажными ресницами и на его глазах прижимает холодные пальцы к маленькой птичьей груди. Полусмертная не плачет и не боится, когда дело худо, никому не дает себя запугать и только страшнее скалит зубы, отражая нападки и угрозы, но над бесполезными созданиями по весне: птицами, кошками и беспризорными щенками – льет крокодильи слезы и спешит придти на помощь. Глупо, отчаянно, импульсивно. «Растрачиваешь талант», − язвят Сёстры, заметив, как в очередной раз Сабрина сгребает в охапку белыми от холода пальцами изломанного голубя и шепчет над ним, колдует, пока крылья не забьются и не замелькают на ее ладонях.       Николас и шутить не может как раньше, когда она грозно хмурила темные брови и просила его посторониться:       − Кошатница Спеллман.       Или:       − Спасительница Спеллман.       Спасает зверят, найденных среди прошлогодней пожухлой травы, а сама трясется как осиновый лист на ветру да качается в хватке его огненно-горячих рук, утирая серые разводы поплывшей туши тыльной стороной ледяной ладони. «Так-то лучше», − соглашается Скрэтч, хватая ее, неуловимую, под локоть, и Спеллман все реже отшатывается как ошпаренная.       Никаких заклинаний по итогу. Сакральное «Харви Кинкл», вызывавшее в нем бешенство, покрывается слоем пыли, тонет в слякоти и земляной жиже.

***

      Снег тает, от Сабрины пахнет холодом. Владыка говорит с ним голосами случайных прохожих: девочка, быть может, готова, надави, и лопнет, как перезревший фрукт. За спиной у него смеются: Николас Скрэтч, звездочка всех вечеринок, помпезных празднований и одиозных оргий, размяк, вручив кривое картонное сердце, держащееся на клею и честном слове, неосторожной полусмертной, забывшей картонку на открытом воздухе. Того и гляди, добьет влага и сырость.       Он познает ее фрагментарно: где ее ведьминская метка, где родинка под срезом белых-белых волос, где шрам на локте, оставшийся после падения с велосипеда в шесть. Чувство стыда, которое у нее вызывали его настойчивые, но осторожные прикосновения, выдувает первым по-настоящему весенним ветром, несущим в себе тепло и запах нагретого асфальта.       Несильно скользя зубами вдоль хрупкого бледного плеча, Ник Скрэтч кладет голову на плаху, припомнив, что девочка без устали продолжает бороться с ветряными мельницами:       − Я пес твоей войны, Сабрина Спеллман.       Он складывает и голову, и все регалии, собранные сбитыми в кровь руками, заработанные в честном бою, ну чем не рыцарь. И она молча принимает его, запуская теплеющие пальцы в смоль кудрей.