А дела как полынь

      — Это ли сын твой, Алексей? — интерес слышится в громогласном оклике царя, и тут же добавляет: — Хорош.       — Да, государь. Хорош, — довольно отзывается Басманов, заводя руки за спину, и поспевая за Иваном Васильевичем. Тот злобно усмехнулся, растянув полные губы в улыбке.       — Сколько исполнилось ему?       — Так-с, не дите уже. По малом времени шестнадцать.       Складка меж тонкими бровями стала отчетливее, царь хранил молчанье. Шут его знает, над чем задумался он. Вдруг остановился, а боярин чуть было не встал на полы какого-то дивного небесного цвета песцовой шубы. И горячо заговорил, низко склонившись ко нему:       — Верный воевода ты, Алексей Данилович, славно послужил нашей державе! Множество врагов у нас, — голос его поник, — сотрясет Русь османское отродье вновь, знаю я… Так, дай ответ, будешь ли ты братом и другом мне супротив напасти ханской?       — Аль не был я им, царь-батюшка? Служил я тебе верой и правдой, и до самого издоха прослужу, вот те крест, — пав ниц, побожился Басманов. Стянув перчатку, Иван Васильевич раздраженно дернул тонкой кистью. Уста боярина тотчас припали к бледной ладони, перехватив пальцы, унизанные кольцами и перстнями. Руки его благоухали пряным медовым ароматом.       — Переможим мы, Алексей. Я чувствую.       — Никак иначе, государь наш.       А как повернулся в поместье, так вскоре и узнал про напасть татарскую. Осадили Рязань войска Давлет-Гирея, да не смогли прорваться, 3 дня штурмуючи град, не смогла туда ступить нога вражеская.       — Приглянулся ты Ивану Васильевичу, Феденька, — отирая со лба испарину, оповестил меня батенька. Казался он совсем молодым еще от огня победного, что воспылал в нем: щеки раскраснелись, сияла белозубая улыбка, а в глазах теплела свежая весенняя зелень.       — Жду я, что призовет государь нас в Слободу, молюсь я об этом каждую ночь, да вот только не могу я видеть того, что произойдет в наступающем. Волнительно мне, отец. Но подарили мы царю победу! Ты подарил! — воскликнул юный Басманов, и прибавил тихо: — Уж паче умереть мне в бою, чем не увидеть, как возвысишься ты среди прочего дворянства.       — Плоть и кровь от моей, жизнь твоя дороже чинов и государевых подарков. Но станется так, как ты того жаждешь, — отец нахмурился, вздохнув полной грудью. – Знаю я, о чем ты просишь… Готов ли ты сплатить?       — Ведомо тебе, что готов.       — И быть на том, — поцеловав сына, шепчет боярин. На молочной коже багровеет кровавый след.

***

      — За что, Иван Васильевич?! За что, царюшка?! — завопил Басманов, срываясь на иступленный хохот, — не удружил тебе чем? Аль стар я слишком стал, да мерзко ложиться тебе со мной?       Малюта суворо взирал на пленника, растянутого на дыбе. Холоден был он, да и необыкновенно немногословен. Государь, еще не переоблачившийся опосля утренней молитвы, казался самим палачом в этих стенах. Но крест, что всегда горяч был и висел поблизу сердца, служил знаком того, что пред ним царь всея Руси. Отвел глаза он, странно улыбаясь.       — Вариться нам в одном котле, государь, — почти ласково произнес опричник.       — Покончить с ним, прикажете? — интересуется Скуратов, оглаживая плеть, что всегда была заткнута за поясом.       — Поди да омойся, что ли, Гриша? Охолонь, — безразлично бросает государь, и его верный пес покидает пыточную столь скоро, сколь это возможно. На его лице привычно написана жестокость.       В одной рубахе был Басманов, увешенный каменьями, да с босыми ступнями. Тело и лицо остались нетронутыми. Не видел государь раба своего не так уж долго, но перемены в нем смог отметить. Уж не мальчик он и вовсе. Нет в лике никакой детской простоты и пухлости. На коже его, что правда, не было ни морщинки. Взглядом прожигал он… словно самого предали, и оттого смотреть становилось нестерпимее, больно государю, душа его мечется, хочет отделиться от плоти, разрывает з середины. И лють страшная плещется, поднимается, как волны в беспогодицу; тяжко и воздуха зачерпнуть. Знает он, скажи Федя слово сейчас и удавил бы его, ей-Богу.       — Молчишь? — выплевывает Басманов, с тяжко вздымающейся грудью и еле сдерживаемой злобой. — Страшный Суд стоит перед глазами?       — Да нет, Федя. Не страшусь я тебя, — медленно приближаясь, отвечает Иван Васильевич.       — Тебе уж лучше известно, Ваше Величество.       — Распнут ты здесь за измену. Плохо, видать, при мне роду вашему, раз вы, как Курбский юрод, перешли к литовцам?       — Лжа все.       — Да, что же ты брешешь в лицо царя?! — влепив ему затрещину, прорычал он. — Сбрось личину!       Если бы не оковы, убил бы его Басманов, вгрызся в чресла, да пустил бы кровь, увидел это Иван Васильевич как наяву.       — Кто?! Кто осмелился оклеветать батюшку моего, да «царева любовника»? Малюта? Али вездесущий Бориска? Да велика честь, — его поразил очередной домысел, — что князь Вяземской?       — А прок тебе какой с этого? — беззлобно твердит Иван Васильевич. — Не хотел я видеть за тобой предательства, веришь ли ты, Феденька? Да отрезвел я от твоего отравленного вина, очи открыл, и увидел твое обличье. Ох, несдобровать тебе, соколик мой. Не прощу подлости этой.       — Коли не простишь, — едва слышно отозвался Басманов, — все расскажу о тебе, мой государь. И поболее того, чем мы грешили меж собою… Знаю я тебя, батюшка, чай лучше, чем ты думаешь.       Ногти впились в нежную кожу, ухватившись за острый подбородок:       — Так, не пригодиться он тебе, — разжав челюсти и перехватывая почти сухую плоть языка, объявляет царь; водянистые очи пылают знакомой жаждой крови. Он вынимает персты и грубовато хлопает пленника по щеке.       — Прокляну. Прокляну, — вторит сам себе опричник, будто в бреду. — Прокляну на этом месте!       — Верно говорят — помирает змея, да яд выпускает. Красив ты, Федя, в своей бесовской силе, ох, красив, — завороженно, замечает царь. И целует его в плотно сжатые губы. Только он отстраняется, как впивается Басманов укусом, раскрывает уста и проталкивая язык внутрь.       — Сдохнешь, как собака теперь, Ивашка.       Отдергивается государь, испуганно глядит на него, да и разворачивается прочь.