Buns forever

      Рука снова болит.       Зелёная тягучая кровь сворачивается кристаллами и, похрустывая, поднимается вверх по вене. Пальцы немеют и сереют. Медленно, с самых кончиков.       Камень отвоёвывает себе место песчинка за песчинкой, отнимает последние мгновения ее перевёрнутых часов.       Тэлина хочет попросить о помощи… Но спина Соласа исчезает в высоком зеркале.       Она переводит взгляд вниз; на её коленях лежит разбитая голова Хоука, вся в крови.       Только голова — ничего больше.       Сердце замирает, а голова распахивает свои мёртвые, пустые глаза, ловя её взгляд.       Шевелит потрескавшимися серыми губами:       — Тэ… ли…       Сердце останавливается.              Тэлина резко, рывком садится, глотая пересохшим ртом воздух, и кулаком комкает рубашку на груди. Перед ней — лицо Хоука, и в этот раз его голова всё ещё на плечах. Она тянет руку, чтобы потрогать, проверить — машинально, почти бездумно, — и касается тёплой шеи, где под пальцами пульсирует жилка.       — Ну, Плюшка, горазда же ты меня ночами пугать! — нарочито возмущённо ворчит Хоук, хмуря густые брови. — Неужели нельзя будить меня поприятнее, а? В щёчку там поцеловать или на метр пониже.       Он дуется, вроде как, но в глазах у него беспокойство — почти что страх. У неё такой же бывает — когда от кошмаров просыпается Хоук.       — Опять рука? — помягче спрашивает он и перехватывает её левую ладонь.       В первое мгновение Тэлина руки вовсе не чувствует, будто это пристегнутый к плечу и набитый соломой мешок. Она успевает подумать, что это снова кошмар, что она не проснулась, а провалилась лишь глубже в Тень, когда руку вдруг сводит судорогой и пронзает тысячей иголок — резко и больно до слёз.       Тэлина охает, хватается за неё, сгибается пополам, пытаясь выжать боль из себя короткими и довольно бессмысленными подёргиваниями, и Хоук по-одному отгибает пальцы, помогает выпрямиться и мнёт своими большими ладонищами руку, будто та из теста.       Эта боль по большей части фантомная — от настоящей, «живой» руки у неë почти ничего не осталось, и по-хорошему, ей бы сейчас не руку, а голову мять, в которой засела память о Дарваараде, о метке, изнутри разрывающей плоть на клочки. О том последнем мгновении, когда еë рука ещë была настоящей…       Ладони у Хоука такие же горячие как шея, словно под кожей работает печка, и это тепло вливается в неё через прикосновения, которыми он делится щедро.       Больно даже — хотя с нынешней еë чувствительностью это почти достижение, сделать ей больно.       — Уй, сломаешь! — охает Тэлина, пытаясь выдернуть руку из этих загребущих лапищ, которые тут же притягивают её к себе целиком и усаживают на колени, а лицо у Хоука при этом такое невинное, будто лапищи эти принадлежат ну вовсе не ему, а действуют сами по себе — не иначе демон науськал.       — Да я вообще нежненько, едва дыша! — пыхтит он и, усадив Тэлину боком, продолжает гладить руку — уже спокойнее, легче, растирая затекшие мышцы. Те из них, которые можно растереть — всë же вырастить новую мышечную ткань целиком было слишком непростой задачей даже для Андерса…       И всё-таки, почему он такой горячий?..       Тэлина почти хочет спросить, не поднялась ли у него температура, но взгляд падает на одеяло — общее и такое огромное, что в него тролля целиком можно завернуть и на друффало ещё останется. И это огромное одеяло лежит на хоуковой стороне кровати и — наполовину — на полу.       Хоук ловит её возмущенный взгляд еще до того, как Тэлина на него смотрит, ловит он и вторую руку — на всякий случай. И тут же строит совершенно щенячьи глаза:       — Ой, как это оно туда уползло… наверное, сбежать пыталось. Ты замëрзла, Плюшечка? Дай согрею.       Согревать он начинает с груди.       — Когда мир жесток и холоден, грудь должна быть тёплой и мягкой! — наставительно произносит Хоук. — Это я из надёжного источника узнал.       — И кто же этот источник?       — Он предпочёл остаться анонимным.       — И чем же тогда он надёжен?       — Ну, Из… точник грудей перетрогал куда уж больше меня, поэтому я е… му в этом плане безоговорочно доверяю.       Тэлина понимает, о ком он, по паузам и общему смыслу. Фыркает. Немного краснеет, вспоминая, как в прошлую их встречу Изабела бурно радовалась, что у неё теперь проблем на целого одного оболтуса меньше.       «Ну, пока вы новеньких не наделаете», — подмигнула она после и потребовала звать её сразу же, как она станет «тётушкой Изой».       Звать пока незачем, да и не понятно, придëтся ли это делать вообще, но предпринимать попытки «осчастливить тëтушку племянниками» нравится им обоим, и сейчас, судя по всему, этим Хоук и хочет отвлечь её от возмутительной кражи одеяла.       Тэлина решает не сопротивляться.       Лапищи Хоука переползают по пальцу на талию, подтягивая её ближе, поглаживая живот, когда сам он утыкается ей в шею, шумно фырча и щекоча бородой.       Он поднимает голову и смотрит на неё блестящими глазами — чистыми, лукавыми, с этим его вечным смешливым прищуром, который расползается от век лапками мелких морщинок.       Тэлина вспоминает голову из сна и обнимает его сама, близко, жалко, почти отчаянно. Живой и тёплый Хоук вздыхает в её макушку, наклоняется, осторожно поддевая носом высунувшееся из-под отросших волос ухо.       Его близость, его нежность прикосновениями стирает с неё память кошмара, и Тэлина вздыхает. Вначале — от облегчения, потом — потому что кошмар превращается во влажный сон, из тех, о которых по утрам вспоминать немного стыдно, но неизменно приятно.       Хоук роняет её на кровать, наклоняется над грудью, забирая ртом сосок. Его пальцы поглаживают бëдра Тэлины, скользят между них туда, где от предвкушения горячо и мокро.       Она всхлипывает, обнимая его голову, прижимая его к себе.       Каждым жестом, каждым вздохом убеждая себя, что вот это сейчас — настоящее. Что только оно стоит того, чтобы жить им и помнить. Никак не кошмары с отрубленной головой…       Про кошмары Тэлина забывает, стоит Хоуку опуститься ниже, прикусывая, целуя её живот, где внизу от ласки сводит и трепещет, и она вздрагивает, когда его шершавые мозолистые пальцы цепляют нежную кожу клитора.       Ей уже не холодно, ей уже почти горячо.       Хоук не спешит, ласкает её языком, поглаживая чувствительное, влажное от желания лоно, от пустоты в котором Тэлина почти рычит и тихонько всхлипывает.       — Хо-ук, — зовёт она, дотягиваясь до его плеч кончиками пальцев. — Хоук, пожалуйста…       Хоук сжимает зубы, и Тэлина вскрикивает, когда он с нажимом проводит по клитору языком.       Но этого мало.       Ей его всегда мало.       Наверное, потому что они потратили впустую так много времени, наверное, потому что они не раз едва не умирали друг у друга на руках, и каждый раз, каждую близость им нужно убеждаться в том, что, несмотря на всё это, они ещё здесь, ещё рядом, ещё живы.       Хоук входит в неё неспешно, поддерживая Тэлину за ягодицы, сжимая их и поглаживая. Она обхватывает его ногами словно замком, чтобы не вырвался, потому что ещë пяти минут этих пусть нежных, но издевательств она не вынесет. Хоук нужен ей целиком, весь, везде — внутри и снаружи.       Поэтому Тэлина тянется к нему всем телом, цепляется за плечи, обнимая так крепко, как это только возможно. Глаза у нее щиплют невольные слезы невыплаканного страшного сна, который с каждым толчком рассыпается зелёными искрами, возвращаясь обратно в Тень.       Хоук рядом, Хоук с ней, Хоук жив — всего этого достаточно, чтобы забыть обо всех проблемах, сейчас кажущихся неважными и далекими. Потому что когда Хоук близко, никакие проблемы ей не страшны. Потому что когда Хоук настолько близко, ни о каких проблемах, кроме него, и думать не получается, но если он и проблема, то, несомненно, самая лучшая, такая, которую Тэлина готова решать бесконечно, снова и снова, ещё и…       — Ещё! — стонет она в его губы, в затуманенные, мутные от страсти глаза, потому что соображать, когда они так хорошо и вместе, ни у кого не получается.       Хоук прижимается к ней, стискивает руки так сильно, что Тэлина чувствует, как он впечатывается в неё собой словно перстень в мягкую каплю воска. Она вся как тот воск, расплавленный пламенем свеч, горячий до ожога, жидкий будто вода, текучий в его объятиях, где она изгибается без системы и ритма, добиваясь лишь одного — чтобы каждым движением ближе, ещё и сильнее.       Соски ноют, когда он царапает, гладит их и грудь шершавыми ладонями, и Тэлина царапает в ответ его плечи, всхлипывает, путаясь пальцами в его взъерошенных волосах. Ловя губы Хоука, выстанывая в них его имя по букве, отпечатываясь в нëм самом точно так же, как он в ней.       Капли воска смешиваются, переплетаются и застывают.       Хоук шумно вздыхает ей в ухо, переводя дух, и расплывается в улыбке, которую Тэлина чувствует кожей — так они близко.       — Ну что, Плюшечка моя, спеклась? — смеётся тихонько он, и Тэлина тоже смеётся.       — Выпеклась, — соглашается она.       — Так это, выходит, тебя самое время… съесть?       Брови у Хоука, когда она смотрит, лукаво подрагивают.       — А ты не лопнешь?       — Ты меня недооцениваешь! — Хоук пытается гордо приосаниться, но сделать это лёжа непросто. — Булочке на десерт я рад в любое время дня и ночи.       — Ну, приятного аппетита, — желает она, обмякая в его руках.       Хоук фыркает и проводит пальцем по её губам, приоткрывает их прежде, чем поцеловать.       — М-м, — мечтательно тянет он, — всё-таки лучшие Плюшки, определëнно, делают в Оствике. Хорошо, что я вовремя это понял и украл их к себе домой. Ценишь, какой я запасливый?       Тэлина улыбается и обнимает ладонью его лицо, прижимается лбом ко лбу, закрывая глаза.       Она ценит.              Сердце в его груди, которое она чувствует собственным, бьётся быстро, но очень надёжно.       Она не спит.