***
Годы шли, а война не прекращалась. Лишь новые пытки, новые трупы, которые он оставлял после себя, новые страдания, через которые был вынужден пройти. И вот Николай вновь стоит рядом с вагоном, откуда вываливаются обреченные на смерть, и уже мертвые, люди, снова его определяют в спецблок, где будут что-то выбивать. Не то тайны советских танков, не то положение войск, ведь из всех он выглядел самым проинформированным, что-ли… Он, если честно, устал от таких «приключений» и уже был готов сдаться, был готов отпустить желание жить, когда в очередной раз он, чувствуя лишь мучительную боль во всем теле, лежал на деревянной скамье, но девчонка, она не дала. Теперь Ивушкин был вынужден помогать фрицам, но он сразу знал, что не оставит попытки сбежать. Раньше получалось и сейчас должно выйти, что ему мешает? Нужно лишь немного залечить раны.***
— Bringen Sie es mir, * — распоряжается Ягер, сидя в своем кабинете. Он понимал, что этой девке придется сидеть здесь, она будет все слышать и знать, но так же он знал, что с легкостью пристрелит ее, если того будет требовать ситуация. Малейшее подозрение и крематорий будет ждать ее вместе с очередной порцией неугодных Третьему рейху организмов. В комнате было светло, бумаги лежали перед гауптманом во всей своей красе, его руки аккуратно переворачивали листы, касаясь тонкими пальцами едва заметных рельефов бумаги военного времени. Третий Рейх заботился о своих воинах, их форма, питание, жилье — все для них. Клаус был фарфоровым мальчиком, во всяком случае до войны. Он был нежным и хрупким и, отчасти, эти качества сохранились в нем и по сей день. Суровые времена добавили ему жесткости в поведении, теперь он был хладнокровным и жестким с врагом, но мягким и аккуратным с близкими. Он старался пронести через годы тепло рук матери, крепкие объятия отца и звонкий хохот своей сестры, для которых он и был сейчас здесь. Он хотел лишь огородить своих родных от напасти. Ему, по сути, было плевать на русских, евреев и другие расы, но брезгливого отношения и желания избавиться о них требовал Рейх от всех своих воинов. Ему предстояло перегрызать глотки противникам, не забывая о своей натуре. Он хотел вернуться домой не просто живым, он хотел остаться человеком. Любовь родных оберегала его многие месяцы, только вот последнее время она стала забываться. Письма больше не заставляют его душу трепетать, а то, что он хранил в сердце, развеялось по ветру, вместе с прахом сожженных тел, за эти страшные годы. Теперь он не чувствовал тепла в груди, в нем будто не осталось жалости и хрупкость пропала из него, оставив на своем месте лишь холод. — Er ist hier** — раздается грубый мужской голос в дверях и, хромая, входит Ивушкин. Девки-переводчика еще не было, но это даже радовало. Клаус мог рассмотреть своего противника, которому приходится играть роль союзника, вблизи. Немец учтиво пригласил русского сесть рядом с собой и, повернувшись к тому всем корпусом, глядел в глаза цвета моря. Он видел в них столько зла, которое заставляло кровь в жилах стыть. А еще он видел одиночество, которое никому не удавалось скрасить. Быть может там, в прошлом, когда все жили счастливо, у него была любовь, возможно, он души не чаял в женщине, но любовь умерла в его душе, оставляя место лишь неистовой печали. Ягер наливает в стакан дорогой алкоголь, который могли себе позволить лишь немецкие военноначальники, и, отчего-то, Николай соглашается. Клаус ждал чего угодно, но только не принятия приглашения на совместное распитие добротного пойла. Девка опаздывала, ее не было уже больше пятнадцати минут, в любой другой ситуации Ягер бы был в ярости, но сейчас компания Ивушкина более чем устраивала гауптмана. Они выпили больше трети всего объема алкоголя. Но почему-то им обоим было очень безмятежно и приятно в компании друг друга. Настолько, что Ивушкин забыл про больное бедро, а фюрер позволил себе расслабленно облокотиться о стул и вальяжно закинуть ногу на ногу. Им был отпущен приказ — закрыть дверь с другой стороны и никого не впускать, Клаус желал остаться наедине с необычным русским. Минуты шли, а опьянение росло и напряжение в комнате сходило на нет. Они общались какими-то невнятными жестами, стараясь объяснить друг другу какие-то очевидные вещи, словно давние друзья. И в один момент Николай не выдержал и произнес, нарушив дружные попытки добиться взаимопонимания: — Ну ты и урод, конечно, была бы моя воля, я бы тебя пристрелил прямо сейчас, — он резко встает со стула, роняя свой костыль, и впивается в чужие губы, на которые он смотрел последние несколько минут. Пустота в душе, в момент бесконечной свободы, решила уйти. Почему именно сейчас? Почему именно с ним? В любое другое мгновение он бы мог поцеловать ту девушку, она, казалось, была ему симпатична… Что, черт возьми, происходит? Немец опешил, он едва удержал равновесие и не рухнул на пол, вместе с русским, который придавил бы его всем своим телом. Он не понимал, что происходит, зато алкоголь в нем все знал. Ягер открыл глаза и посмотрел на Ивушкина. Он сейчас выглядел таким… желанным? Мужчина поддался соблазну и, закрыв глаза, схватив того за воротник лагерной формы и притягивает к себе. Он сам, отчего-то находит утешение именно в этом человеке, у которого почти вышло убить его тогда, в 41-м. А сейчас этот человек впивается в губы гауптмана и так страстно их целует, чуть покусывая, исследуя языком все внутри, обводя им кромку зубов и небо. А Клаус наслаждается этим, все же не удерживая равновесие и падая на спину, чуть ударяясь головой о пол, хмурясь и рывком меняясь местами с Николаем. Его колени упираются в пол по обе стороны от чужого тела, а его бедра удобно устроились на тазу русского военнопленного. Он смотрит на лицо Ивушкина и находит его весьма привлекательным. Настолько, что он, будучи абсолютно пьяным, ловит себя на мысли, что он бы трахнул это тело и эту голову. Примерно эта же мысль приходит в голову и лейтенанту, который наблюдал за немцем снизу. Он видел эти острые черты лица, ясные глаза, шрамы, которые хотелось потрогать. Они останутся у бедняги на всю жизнь, если он вообще доживет до конца войны, не приобретя новых увечий на свое красивое лицо. — Бежим со мной? — шепчет Николай, касаясь ладонью чужого лица. — Нет, — отвечает немец, рывком доставая из кобуры пистолет и направляя его дуло в голову Николая, — Konto bis zu funf.*** Ягер солгал и, поцеловав чужие губы и заглянув в глаза, полные какого-то страха и непонимания, нажимает на курок. Звонкий выстрел, алые следы на «паркете» и звук хлопка в ладоши. Даже будучи пьяным фюрер не забывает о том, что он обязан знать и помнить по отношении к своему противнику. Никакой жалости и сострадания. Теперь придется Клаусу искать нового танкиста, для обучения курсантов Третьего Рейха. Хотя даже жаль. Может, стоило согласиться?*Bringen Sie es mir — Приведите его мне **Еr ist hier — Он здесь ***Konto bis zu funf — Считаю до пяти