Darkness and Divination

— Николай Васильевич, с вами всё в порядке? Забывшийся писарь вздрогнул и открыл глаза, словно очнувшись ото сна. Дикий хор голосов в его голове как-то разом утих, а пляшущие пред глазами образы исчезли, как уходит ночь с наступлением рассвета. Чувствовалась слабость и лёгкое головокружение. Писатель устало потёр глаза, с тоскою покосившись на стоявшую поодаль бутылку горилки. Кажется, рассудок его вновь случайно побывал за «гранью»… Сколько раз это уже происходило вне желанья самого писателя?.. Он и сам не мог вспомнить. Николай перевёл взгляд на сидящих с ним за одним столом Бомгарта и Тесака. Оба уже немного навеселе, но на лицах написана тревога. Кажется, уже вся деревня стала замечать, что с писарем творилось нечто неладное. «Силы нечистые, что ли, его изводят?..» — тихо причитали старики, а молодые только сочувственно головами качали: «Бедный юноша, скоро в могилу себя так сведёт». Писатель невольно осмотрелся и заметил, что и другие люди на него как-то косо смотрят. От этого ему стало не по себе. — Я, пожалуй, пойду, — нервно произнёс Гоголь, встрепенувшись. — Николай Васильевич, да что же с вами? Вы аж побледнели весь! — Бомгарт явно забеспокоился ещё сильнее. — Право, всё в порядке… не беспокойтесь за меня, Леопольд Леопольдович. Доброй вам ночи, — спешно попрощался Николай и быстрым шагом направился прочь. Он не хотел тревожить своих друзей и дальше, не хотел, чтобы кто-то видел его в таком состоянии. Не приведи Бог, ещё и сумасшедшим сочтут… впрочем, и будут правы! Писателя слегка шатало, ноги подкашивались, хотя он в отличие от друзей вообще не пил, с самого вечера у него и маковой росинки во рту не было. Это всё слабость… В последнее время Гоголь стал слишком часто переступать порог иного мира, и рассудок его словно разрывался между миром реальным и миром Тьмы. И порою невольно возникал вопрос: а который из них настоящий?.. Затерялся, запутался окончательно в своих видениях. А мучавшие его каждую ночь кошмары только всё усугубили, рассудок юноши постепенно слабел, становился неустойчив и очень часто запутывался в параллелях между мирами. Это походило на какой-то безумный водоворот. Психика, разумеется, тоже пострадала, отчего писатель стал более нервным, всё боялся, что совсем потеряет связь с реальностью, да так и останется в том тёмном, зловещем мире, где балом правят нечистые силы. Тогда он уж точно сойдёт с ума… И если днём Николай ещё мог как-то совладать с собою, то ночь становилась настоящим Адом, когда писателя что-то гнало с силой навстречу неведомым ночным ужасам и всепоглощающей тьме, безжалостно убивавшей его и без того истерзанный рассудок. И всюду его сопровождала тень. Даже не тень — некая аморфная сущность, астральный дух, призрак. Он приходил всегда. Приходил каждую ночь. Он — это осторожные шаги на деревянном полу. Он — это тихий шёпот в ночной тишине. Он — это пальцы, скользящие по спине в кромешной темноте. Он — это страстные поцелуи, жаркие ласки, горячее дыхание на губах. Он — это имя, которое, словно в бреду, шептал молодой писатель, содрогаясь всем телом на сбитых, влажных простынях. Он — это герой писательского пера, тот, чей образ навсегда поселился в рукотворных поэмах Гоголя, написанных в очередном припадке. И когда юноша, сам не зная, зачем, прогуливаясь вдоль кладбища, оборачивался, видел пред собой знакомый до боли силуэт в чёрном камзоле, который всегда словно возникал из пустоты, всегда старался поравняться с Николаем, что-то говорил ему, настаивал, пытался отговорить… Он был. Абсолютно живой, материальный, со своим дьявольским обаянием и хладнокровием, своими мрачными тайнами и помыслами, с улыбкой Мораны и глазами Чёрного Змея. Это продолжалось недолго, ведь чтобы вечно сопротивляться, нужна большая сила воли, коей Гоголь, увы, не обладал. Он совершил ошибку, на миг один отвлёкся, и теперь был обречён страдать. Тёмная сущность полностью изменила если не его тело, то его душу. Ведь так легко подняться по каменным ступеням, робко постучать в двери, неловко переминаясь с ноги на ногу, стоя на пороге графского поместья. Так просто и одновременно так тяжело, глядя в глаза напротив, краснея от стыда, ударить сразу не в лоб, а в глаз: — Чего вы хотите? — Вас… Он всё-таки сказал это. Резко, внезапно, как взмахнул шпагою, прежде чем нанести смертельный удар, и слово то прозвучало, как выстрел. Сказал это, как заклинание, магическое слово, которое он, словно в бреду, повторял вот уже которую неделю, постепенно теряя связь между сном и явью. Сны — они ведь для того и даны, чтобы отражать самые сокровенные желания?.. Верно. Вот только для писаря вся жизнь в последние дни превратилась в один бесконечный кошмар. Связи с реальностью натягивались, словно струны, и вот-вот грозились оборваться, оставив рассудок юноши умирать в этой бездне безумия. — Вы пьяны? — Позвольте: нет… В груди всколыхнулась обида. Да, он был опьянён — но его сладким, дурманящим напитком был отнюдь не алкоголь. Но это никому не дано понять, если не испытать на себе. Безумный… нет, совершенно несчастный юноша, затерявшийся в собственном мире несбыточных грёз. Сумасшедшим осознание не дано — они, словно безвольные куклы, погрязшие в своём безумии. Их рассудки давно умерли, запутавшись в своих фантазиях, как в паутине. — Это глупая шутка? Вы надо мною смеётесь? — Помилуйте… Ни в жизни. Он готов… готов смеяться над собой. Громко, до хрипа, пока не разорвутся голосовые связки, пока из горла не хлынет кровь и на глазах не выступят слёзы. Но губы хранят молчание, а кровь в один момент будто превращается в горячий, расплавленный свинец, струящийся по венам. — Вы сошли с ума. — Возможно… Я не знаю. А, быть может, это лишь очередной кошмар?.. Связь с реальностью почти утеряна, натянута до предела и вот-вот лопнет, как струна. Николай уже не чувствует себя живым, думая, что вновь переступил параллель между реальным миром и миром потусторонним. Вот только что сейчас происходит с ним в действительности? Графская усадьба, короткий диалог, смутная тень на бесстрастном лице Алексея Данишевского, лёгкое прикосновение к плечу — и вот уже Николай стоит в тёмном вестибюле, а за ним с глухим ударом захлопываются двери усадьбы. Растерянность. Взгляды пересекаются, и мир вокруг словно замирает. Воздух буквально звенит от повисшего в нём напряжения. Тишину разрывают лишь глухие удары сердца. Мерно. По секундам. Как часы. Пока не хватает смелости сделать осторожный шаг вперёд, приблизиться, переступить границы, вторгаясь в чужое личное пространство. Нерешительность. Руки, неуверенно скользящие по поверхности чёрной ткани, словно ищущие хоть немного понимания, взаимности. Завороженный взгляд, обращённый к лицу напротив, прекрасному, невозмутимому. Губы дрожат, силясь что-то сказать, но всё равно хранят молчание. Лишь сердце не молчит — бьётся птицей в груди, рвётся на свободу, болезненно ноет. Стыд. Это чувство приходит, когда совершается нечто ужасное, неправильное, недопустимое. К щекам приливает жар, но это не уютное, согревающее тепло, как от домашнего очага — это адское пламя, как то, на котором в старину сжигали ведьм. Можно сколько угодно стыдиться своих желаний, только вот избавиться от них — это не просто вымести сор из избы… Они, как свора злобных чертей, будут следовать за тобой по пятам, изводить, врываться в сны, сводить с ума… Страх. Вместе с осознанием приходит страх. Холодный, неудержимый, поглощающий. Он сжимает твоё горло в своих ледяных пальцах, как петля виселицы, плотно обвивает сердце, словно выводок змей, врывается в душу, подобно дикой метели. Всё тело дрожит, как от озноба, на лбу выступает испарина, дыхание сбивается. Да, он болен. Болен этой странной, сумасшедшей любовью, которая и не любовь вовсе, а одержимость, зависимость. Как убийца одержим жаждой крови, как безвольные марионетки зависимы от своего кукловода. Безумие. Это — мечтать о том, о чём даже думать стыдно. Это — просыпаться в холодном поту от очередного кошмара, боясь вновь закрыть глаза. Это — видеть то, чего не могут видеть другие. Это — чувствовать чужое присутствие у себя за спиной и бояться обернуться. Это — тихие стоны, срывающиеся с губ в кромешной темноте. Это — любить кого-то, с кем никогда не обретёшь счастье. Безумие. Густое, словно марево, непроглядное, словно тьма, затмившее рассудок, словно дурман. Оно может принять абсолютно любую форму: от всепоглощающего стремления к чему-то неведомому до полного помешательства. Но порой оно освобождает от страха, даёт возможность осуществить желаемое. Безумцы полностью свободны от уз рациональности и могут делать всё, что им заблагорассудится. Решимость. Очертания тёмного вестибюля плавно меняются на очертания графских покоев. А затем всё превращается в сплошной безумный водоворот из оттенков, звуков и образов. Ветер за окном шепчет на ухо, дразнит воображение. Кровать стонет, сдаваясь под напором двух тел. Шёлковые простыни гладят кожу, укрывают собой, пряча от лишних глаз. Всего один взгляд — и невидимые барьеры внутри рушатся, выпуская все сокровенные желания на волю. Забыться — и, сгорая от стыда, раболепно целовать графскую руку, трепеща от внутреннего восторга. Унижаться, подобно страждущей, глупой рабыне. Рискнуть — и, забыв про страх, поддаться внезапному порыву. Прильнуть к чужим губам, словно к животворящему источнику, целовать жадно, горячо, до исступления. Николай готов делать это бесконечно, чтобы вновь и вновь ощущать этот запретный, сладостный вкус. Он добровольно отдаёт Данишевскому свой первый поцелуй, и только ему писарь готов отдаться полностью, без остатка. «Это безумие. Вы хоть понимаете, на что идёте, Николай? На себя я уж глаза закрою — и так грехов не счесть; мне вас жаль: вы ещё столь молоды, наивны… глупый юноша, зачем же ты губишь себя?» «Я не стану жалеть…» «Подумайте ещё раз: вы взаправду хотите этого? Пути назад не будет» «Я не боюсь…» Ответить — закрыв глаза на гордость, на все неуместные морали, на то, что буквально за стеной, ни о чём не подозревая, спит его жена… Взять инициативу в свои руки, грубо и страстно впиться в мягкие юношеские губы, подхватить ритм в этом безумном танце, увлекающем обоих. Целовать долго, до умопомрачения, терзая губы в кровь. Впиться зубами в шею, подобно дикому зверю, прокусить нежную кожу, ощутить солёно-сладкий вкус крови. Передать её в новом поцелуе, слушая жалобные стоны и наблюдая слёзы на юношеском лице. Поцелуй со вкусом крови — так изысканно… Данишевский невольно чувствует себя на ритуальном жертвоприношении, во время ведьминого шабаша; он — жрец, а Николай — его жертвенный агнец. И на чаше весов дожидается своего часа его невинность, его безгрешность. И их юноша отдаёт «в жертву» графу добровольно, бескорыстно. Глупый, наивный… Прикоснуться — с опаской, осторожно, словно изучая друг друга, переплетая пальцы. Чувствовать подступающий жар каждой клеточкой тела, прикасаться губами, дразнить, ласкать везде, где только можно, ловя сладкие стоны. Ощутить, как нечто скапливается внизу — горячее, тянущее… Согрешить — не ощущая вины, отвернувшись от всего мира. Переплетая пальцы, глядя в глаза друг друга, медленно слиться в единое целое; губы к губам, плоть к плоти, сущность к сущности. Страсть и безумие, тьма и ворожба — всё это слилось в бурный коктейль, одурманивающий рассудок. Душа Тёмного, одинокая, холодная и заблудшая, доверительно ластилась к душе колдуна, такой же одинокой и несчастливой. Они нашли друг друга. Они осознали. Они поддались. Они согрешили. Ритуал завершён… Грехопадение свершилось. С глаз Алексея словно схлынула туманная пелена. В мыслях Данишевского невольно всплывает один-единственный вопрос: что же он натворил? Почему позволил этому случиться, почему сделал это с писарем, почему осмелился коснуться его обнажённого тела?.. Как дитя наивное, поверил в существование нежных чувств в сердце юноши, поддался, как безмозглое животное. Какой же он глупец! Ведь Гоголь ещё так юн, он наверняка даже не понимает всю глубину произошедшего… Стоит ему встретить какую-нибудь милую красавицу, вроде Лизы, и он тут же забудет о графе. А тому останется лишь вновь довольствоваться одиночеством и разбитым сердцем. На полу небрежно лежат его костюм и крылатка. Сейчас Николай наверняка встанет, оденется и навсегда уйдёт, а о случившемся предпочтёт боле никогда не вспоминать. А что, если так посудить, между ними было? Случайность, ошибка, мимолётное наваждение? — Вы жалеете? Возможно. — Мне… очень жаль. Действительно? — Я знаю, что вы любите только Лизу… прошу, не говорите ей… Не скажет. — Если хотите, я уйду… Коли пожелаешь, уходи. Так будет лучше. Для обоих. Мир, к сожалению, это не дивная сказка, в которой колдуны и прекрасные юноши жили бы вместе долго и счастливо. Вот уже и петухи, глядишь, пропоют. Вот уже и солнце появится, озарит землю лучами своими тёплыми. Уж пора, ночь кончилась… … Да только нет желанья расставаться.