Ohne dich

Минуло за полдень. Молодой солдат немецкой армии, Хайн Тиллике, благополучно положив конец всем своим повседневным делам, шёл по коридору. Он кивал сослуживцам, сдержанно желая доброго дня, и лицо было одновременно непроницаемо-задумчивым и напряжённым, как будто бы он скрывал что-то. Быть может, улыбку?.. Её. И не только. Если бы кто-то нашёл минуту, чтобы к нему приглядеться, то, непременно, обнаружил, что за внешней солдатской собранностью, почти строгой, кроется нежный взволнованный трепет. Каблуки Тиллике мерно постукивали, пронося лабиринтами коридора звонкое эхо. И если бы кто-то знал, каким далеко не выверенным ритмом отзывается в ответ его сердце, как чуть подрагивает, повлажнев, его аристократично узкая ладонь, сжимая ключи, он бы точно впал в ступор. Другие солдаты, и неважно, стоящие выше него или ниже, видели в Тиллике лишь механизм, одновременно тонкий и непогрешимый в своей беспощадности. Никто не догадывался о наивной и жадной любви, живущей в его юном сердце. Никто не догадывался, кто является предметом его пылких чувств. И, конечно, никто ни за что не предположил бы, что эти чувства не так давно обрели взаимность. Однако же это было взаправду. Клаус Ягер. Хайн и сам до сих пор не верил в своё обретенное счастье. Пусть это счастье подчас и пугало его, вызывая священный страх на границе между глубоким почтением и восхищением, коим, как правило, проникаются разве что к божеству. Да, Клаус был его божеством. Холодным, чарующим, будто змея. Ледяным и точёным, как мрамор. Со шрамами, напоминающими прорези молнии в ночном небе… О, с какой жаждой и каким благоговением Хайн касался их, готовый отпрянуть в любой момент! Он был готов умереть, возродиться из пепла снова, когда прохладные ладони Клауса гладили его щёки, в те моменты, когда тот всё-таки снисходил до того, чтобы снять перчатки. Тиллике поправил воротник кителя, скрывая недавнюю пунцовую отметину. Будь он человеком менее собранным, неминуемо покраснел бы. Однако же он всё быстрее шёл, подгоняемый нетерпением, сладостным и томительным. Вскоре Ягер должен прийти в свои покои, и Хайн хотел скоротать мучительно долгое ожидание, прибравшись в комнате и раздевшись, но после уборки. Запасной ключ, который дал ему его возлюбленный, холодил руку, не помогая ей справиться с жаром. Замерев у порога, Хайн приулыбнулся, на миг опустив взгляд в пол. Кое-как совладав с собой, он хотел было вставить ключ, когда понял, что дверь открыта. Это насторожило его. Ягер был не из тех, кто допустил бы такую непрактичность, не заперев дверь. Что-то крылось за этим. Или за ней?.. Уже, миг спустя Тиллике узнал правду. Пройдя вглубь кабинета, он застыл женой Лота. Сердце его застучало быстрее, но не от счастья. Большие глаза налились слезами, постыдными для солдата. На постели его божества фривольно располагалась молодая особа, на первый взгляд тихая и спокойная переводчица, Анна. Хайн не помнил её фамилии. Он век бы её не знал, потому что и прежде сомнения на её счёт закрадывались в его тревожную душу. Конечно же… Как он мог сомневаться? Вечно подле Ягера, ловящая каждое его слово. В этом внимании чудился, только чудился страх, но за ним могло крыться и большее. В конце концов, Ягер, по примеру Тиллике, мог одновременно завораживать и пугать. В сиём не было сомнений. Быть может, девчонка исподтишка насмехалась над Хайном. Возможно, её бледная ручонка привольничала за спиной у Клауса, когда глаза её, казалось, смотрели с робостью и испугом. Хайн зарделся. Он сам ни за что не позволил бы себе подобного святотатства. Он не только лишь не касался Ягера на людях, он никогда столь бессовестно не разваливался, будто пьяница, на постели любимого командира. Как смела эта нескромная барышня? Как Он это ей позволял?.. Ответ напросился сам. Очевидно, он, Хайн, был значим для Клауса менее. Злые слёзы обожгли прежде радостные глаза. Так вот оно, значит, как. Ягер и не нуждался в его восхищении, покорности, верности. Ему нужна была русская, русская женщина, известная, как и весь её люд, своим грязным варварским нравом. Вжимающая его в стенку своим поджарым, крепко пахнущим телом, целующая беспорядочно, будто медведица, его грудь, коей она недостойна коснуться хоть пальцем. Сама битва в сером платочке. Идеальная любовница для мерзавца. Последнее слово в уме, помутнившемся со злости, пощёчиной орошило лицо Тиллике. Он дёрнулся, словно раненое животное, и умчался прочь, захватив с собой пару вещиц. Сперва, сохраняя достоинство, он произнёс «о боже… это немыслимо», а затем ускоряющимся шагом вылетел прочь за проклятую дверь, ключ от коей он готов был выбросить в самую чёрную пропасть. Шаг его перешёл на бег. Он сшибал плечами солдат, курсантов и командиров, едва извиняясь, чего бы уж точно не сделала эта девка. Разлучница-фрау… Он её ненавидел. Хотя… Её ли следовало порицать? Оставшийся день прошёл как в тумане. Он пил с обеда до ужина, грубо веля подливать ему в воинской мрачной столовой. Он пил горячо, пил взахлёб, не стыдя себя за недисциплинированность. Слёзы более не мешались со вкусом виски. Он был мрачен и зол, как сам Дьявол, оставленный Господом в Аду. Стихи Райнера Марии Рильке, скорбные и прекрасные, вспоминались не в меру иронично. Ягер был его вдохновением, смыслом жизни. Дружелюбно-холодный и недостижимый на людях и жаркий наедине. Их как будто бы пьяные страстью ночи хранились под сердцем Хайна, как драгоценные самоцветы. Ягер любил вставать перед ним на колени, не выказывания подчинения, он оставался властен, когда брал его член за щёку. Его спина, гибкая, как у кошки, теплела под дрожащими ладонями Хайна, который изнемогал, ощущая, как Клаус двигается вверх-вниз на его члене, почти не издавая звуков, но глядя нечеловеческим, гипнотическим взглядом, полным удовольствия и какой-то покровительственной нежности. Каково ему с ней? Так же хорошо? Лучше? Почему он выбрал её? А может, он и не выбирал? Может, он, Хайн, всего лишь один из многих, кто удостоен брать его на столе? Издавая горький смешок, Тиллике уж и не сомневался, что так и было. Наивный, он некогда верил в то, что он значит для Ягера больше, чем просто случайный любовник. Что ж, он был глуп. Глуп и полон ложных надежд. Ему стоило признать это и отставить бутылку, явиться с повинной, просить прощения за свою дерзость перед служителем из столовой. Однако же ярость была сильней, и препятствовать ей было бы лицемерно. От лицемерия Хайна выворачивало с этого самого дня. *** Вечер. Холодный и поздний. Тёмная крыша военного корпуса. Где-то вдали догорает багряный кровавый закат. С высоты в два этажа человечки внизу кажутся Тиллике жалкими, крошечными, будто бы насекомые. Все — и военнопленные, и немецкие сослуживцы. Разве есть сейчас разница? Ягер и русская переводчица с такой высоты друг от друга были бы неотличимы. Отпивая последний глоток из бутылки, прощальный и самый сладкий глоток, Хайн чувствует, как мутит в глазах, и швыряет бутылку вниз, в наступающую всё ближе ночь, не волнуясь о том, что может попасть ею в лицо старшему по званию. Старшие, младшие… Русские, нерусские… Дьявол, да это одно. Жалкие тараканы, убогие недолюди, которых так ненавидел Ницше. Хайн хмыкает, раздумывая — каково там, внизу? Там, где столпились все эти зеваки, ищущие хлеба и зрелищ, крови и истерики. Он не даст им насладиться и минутой своего безмерного, горестного отчаяния. Он погибнет молча, как суждено бойцу. Но… вот он. Клаус Ягер. Вот он, своей чёткой поступью приближается со спины, как когда-то, давно и недавно одновременно, перед тем, как обнять. Хайну делается так тошно, так грустно, что он, обернувшись, не может связать и двух слов. Клаус смотрит на него вопросительно. В его взгляде намёк на последствие за распитие. Не беспокойство о нём, не сочувствие, лишь вопрос — в чём дело? Как будто бы он и вправду не знает, грязный развратный ублюдок. Подстилка чёртовых русских. Очевидно, он неспроста так увлёкся тем Николаем. — Что тебе нужно? — спрашивает Тиллике, не волнуясь о том, дрожит ли его пьяный голос. Ничего, что их слышат все. Ничего, что любой сейчас судит в меру своей испорченности. — Эта потная грубая Машка больше тебя не удовлетворяет? Столь рано? Ты поражаешь, Клаус. Клаус уточняет с этой своей улыбкой, что прежде казалась Хайну милой, а нынче кажется мерзкой: — О чём ты? — Как будто тебе неведомо, — Хайн выплёвывает слова сквозь зубы резко, презрительно, будто бы пули в лицо врагу. — Хотя ты уверен, что это меня не касается, так ведь? Ты думаешь, что я слеп, либо вовсе со мной не считаешься. Ты лгал мне. Держал в дураках. Ты меня обольстил, соблазнил, растоптал и спрашиваешь, о чём я?! — удивление в холодных глазах только больше выводит из себя беспробудно пьяного, отчаянно, оглушительно несчастного Тиллике. — Не смотри на меня, змея. Хоть раз в жизни опусти свой проклятый взгляд. Хоть раз в жизни постыдись себя, о, безупречный кусок дерьма. Ты был моим идеалом, ты знаешь об этом? Ты помнишь, как таял в моих объятиях? Ты помнишь, как я целовал твои лживые руки и врущие губы? Или же их было слишком много — и губ, и рук, но чужих, не твоих, а таких, как её, коими она уж наверняка всего тебя облизала и запятнала твою чистоту. Хотя подожди. О какой чистоте идёт речь? Сколько бы ты ни приводил себя в безупречный, обманный порядок, сколько б ни прихорашивался, как бы гладко ни брил лицо, от тебя несёт гнилью разврата, вонью еле знакомой бабы. Ты потаскун. Всё, что тебя волнует — собственное удовольствие и война, но война не согреет тебе постель, когда ты станешь старым, не принесёт перед смертью стакан воды. Я бы всё, всё отдал тебе и всё сделал, но ты уничтожил меня. Да, считай, мы убили друг друга. Но ты меня — ложью, а я тебя — правдой. Здесь. Этой ночью. При всех. Поцелуешь меня напоследок губами, которыми ты стонал её имя? Я даже его не помню. А ты меня будешь помнить? Попробовал в первый раз — так понравилось, что тебе меня мало. Ты говорил, я твой первый. Хоть это являлось правдой? Скажи… В этот миг Клаус навёл на него пистолет. Этот миг стал фатальным. Выстрел, прорвавший ночь. Звук и свет, и вот Хайн падает вниз, с высоты этой крыши, с пропитанным кровью кителем. Воздух колючий, безжалостный. Ветер путается в волосах, но на губах умирающего улыбка. Он шепчет на издыхании, вопреки смерти: — Засунь свой танк себе в der arsch. И тьма отзывается тишиной.