Милая

У его жены была точёная фигура, белое красиво личико, чёрные волнистые локоны и плавные движения танцовщицы. Миша был просто в восторге. О большем и не мечтают. Анфиса была безумно красива, молода и самое главное — влюблена в него по уши. Горшку это льстило. Ему нравилось приходить в клуб или на точку, закинув руку за её хрупкие плечи, чтобы в какой-то момент притянуть к себе ближе, услышать её игривый смех и слабое давление аккуратных ладоней на своих выпирающих рёбрах. Жили бедно, но дружно и весело. Какое-то время даже счастливо. Он хвастался ею, как самой дорогой гитарой, ревновал к каждому столбу, любил больше жизни. Поэтому собственно и женился. Время было тяжёлое, а ему казалось, что им море по колено, если вдвоём, если вместе.. если в волосах её ветер путается, под ногами бьются тяжёлые волны, а она улыбается. Улыбается. Он не умел её рисовать, не мог петь о своей любви, Миша мог валить её на скрипучую старую кровать и целовать пока не устанут губы, а потом лежать перебирать в руках локоны и думать-думать-думать. — Миша, — она чуть тянет гласные, так по-девчачьи кокетливо. — Миша, ты чего? — Анфиса смотрит на него, на свою прядь накрученную на его указательный палец и грудь её мерно вздымается. — Думаю как сына назвать.. — Миш,— она озадачено смотрит на свой абсолютно плоский живот, а потом снова на мужа. — Я не беременна... вроде. — Сегодня не беременна, завтра беременна, — Мишка перекатывается, подминая её под себя, — чё долго что ли? — Щурясь, как кот, он хитро улыбается. Однокомнатная съёмная квартира, на потолке неровная плитка, местами обои отклеиваются, паутина то тут то там гирляндами, бутылки бехеровки вокруг валяются, в раковине посуды валом, они курят иногда прямо в спальне и это так прекрасно и сладко, что словами не передать даже. Потому что молодость, почти юность и сил так много и кажется, что мир весь в руках только потянись. Мишка задирает её растянутую домашнюю футболку с эмблемой, конечно, «ramones», она смеётся и для виду немного возмущается. — Уверен, что сын? — Бля, не знаю, ну давай сделаем и проверим. Через много лет стало понятно, что никаких детей у них не будет. Да ничего у них не будет, на самом деле. Миша хотел быть панком, рок звездой, а она хотела его понимать, хотела, чтобы он целовал её в лоб, говорил «умница», когда вслед за ним тянула поршень инсулинового шприца. Миша баловался героином, бухал, как не в себя, шлялся по всяким помойкам, а Анфиса была счастлива разделить с ним всё пополам. Он расстреливал мир, она подавала патроны. Он заглядывал ей прямо в душу своими обдолбанными чёрными зрачками, сжимал до кровоподтёков тонкие запястья, менялся у неё на глазах, но ей было так беспечно похуй. Она говорила «освободи своих демонов», он брал её на полу. Ведь какая это любовь, если есть рамки? Ведь какая это любовь, если не всё без остатка? — Вот я сторчусь, стану страшная, старая и с кучей болезней никому-никому не нужная. — Она нервно хихикает, когда понимает, что теперь ей тоже нужны эти инъекции. Очень нужны. — А ты найдёшь другую. Конечно, найдёшь. — Анфиса улыбается, утирает слёзы и гладит свои костлявые коленки. — Анфис, ты меня знаешь, я навсегда.. Горшенёв сухо целует её плечи и она действительно верит, потому что Миша не мог просто любить, нет, он сразу впадал в зависимость. Он был в зависимости от неё. И Анфиса, конечно же, знала. Ломки, драки, истерики и эта бесконечная ложь. Он постоянно лез в петлю, она старалась не отставать. Врачи на скорой шутили, что умрут они в один день и Анфиса делала всё, чтобы в итоге так и случилось. Потому что до самого конца верила, что такая всеобъемлющая любовь может победить всё. Даже смерть. Даже после смерти. — Сколько длится твоё «навсегда»? — Спрашивает, глядя на обложку журнала, где Миша позирует в обнимку со своей новой женой. — Я тебя знаю.. твоё «навсегда». Крупные слёзы разбиваются о глянцевую бумагу, текут по щекам и шее и она захлёбывается рыданиями, потому что Оля совсем на неё не похожа, потому что она может не идти за ним до самого края, потому что она должна родить ему дочку, потому что волосы у неё светлые.