И всяк взыскующий обрящет

Волею этой Любви и гласом этого Зова. Мы не оставим исканий, И поиски кончатся там, Где начали их; оглянемся, Как будто здесь мы впервые. И ступив за ворота, Поймем — нам осталось Начать да и кончить… Т.С. Элиот

Мысли испуганными птицами носились в голове, роняя перья. Перед глазами вспыхивали раскаленные добела образы. Тяжелые багровые капли, похожие на переспелые вишни, срывались с его пальцев. В воздухе чувствовался стойкий запах пепла. Холод жадно лизал обветренные щеки. Геллерт стоял, запрокинув голову, и, дрожа от возбуждения и усталости, смотрел, как рушится все, что он создал. Внутри ядовитым плющом зацветало волнующее осознание того, что его жизнь кончена. Что он разрушил последний мост, отрезал навсегда противоположный берег. Альбус держал Бузинную палочку, его палочку, в руке. Откуда-то из другой жизни доносились ликующие крики: война закончилась. Он проиграл. Ради общего блага. Яркие до рези краски сна обернулись темно-серой невзрачностью Нурменгарда. Низко нависая над замком, тяжело дышало небо глубокого серого цвета. Холодный воздух был расчерчен полосами дождя и влажного снега. Бледное солнце начинало свое безрадостное шествие от правого угла к левому, слабея с каждым часом. Когда последний луч выскальзывал из маленького окна под самым потолком, потертый грязно-синего цвета бархат ложится на сточенные штормовым ветром крыши. За целый год, бывало, только одна птица пролетит мимо, купаясь в прозрачном воздухе, дразня пьянящей свободой. Вечер, душный и темный, давит на плечи. Небо то тут, то там прострелено ошметками уходящего дня, стремительно поглощаемых тьмой. И воздух такой звеняще свежий, такой влажный и гладкий, полный витающих в мареве ночной росы смыслов. Но хоть кто-нибудь из них чувствует эту красоту на своих щеках? Хоть кто-то замечает вес черных туч на своих спинах? Озябшие и промочившие ноги, они жмутся друг другу. Смрадное облако их дыхания закрывает собой плотный черный воздух. Они с жадностью смотрят на зажженный впереди костер. Книги яростно вспыхивают. Слышится немецкая брань и запах дешевого табака, сине-зеленая трава прибита к земле плевками и грязной кирзой сапог. Толпа скрыта куртками и немытой шерстью застиранных кофт, магглы упрямо поднимают бесчувственные лица к звездам, чтобы видеть там одну черноту. Их копошение и невнятный хаос движения напоминают скачки голодных блох на теле мокрого пса. Какое тут к чертям сознание на этом грязно-сером берегу зловония и смога? Они уничтожают то немногое, чего смогли достичь в своих жалких, бессмысленных войнах за власть, которая им даже не принадлежит. И что только Альбус в них видит? Скучающий взгляд, стачиваясь о шершавые камни, бездумно заскользил по стенам. Геллерт тяжело дышал, и над его губами дрожал молочно-белый пар: наверное, там, за бесконечными вершинами гор, наступила зима. От озноба ломило кости. Геллерт с трудом поднялся на ноги и сделал несколько кругов по камере. Ему казалось, что с годами его сны, его воспоминания поблекнут. Но они наоборот напитывались жизнью и правдоподобием, увлекая за собой, прочь от настоящего, туда, где в его жилах билась жизнь, а в руках — власть. Он знал — он боялся, — что сходит с ума. Он давно потерял счет дням, отказался от попытки их считать, от желания сохранить достоинство и человекоподобие. Геллерт не был уверен в том, сколько времени провел в заточении. Знал только одно: прошло не меньше вечности. Недолгие часы бодрствования рано или поздно сменялись новыми снами, и он бросался в них с отчаянием смертника. Он привык к этим снам-воспоминаниям. Был рад им. Но только вот недавно (а, может, и очень давно) его воспоминания сменились чужими. Сменились иссушающими силы видениями. Он знал: это были пророчества. Раньше, в той, другой жизни, Геллерт не придавал серьезного значения своему дару. Он никогда не был фаталистом и был уверен в зыбкой природе прорицаний. Деятельный, энергичный, он был убежден, что будущее возможно изменить. Теперь же, лишенный свежей пищи для размышлений, его скучающий мозг зудел, и, отчаянно нуждаясь хоть в какой-то работе, его сознание ухватилось за этот треклятый сон, выдавливая по капле его содержание под увеличительное стекло. Он тихо застонал сквозь зубы. Видение возвращалось: Что-то темное и бесконечно мощное разрывалось на части. Собиралось с силами, открывало красные змеиные глаза. Он видел кровь и тысячи смертей, но не от его руки. Он видел молнии и изумрудную зелень зла на исходе июля. Черепа, кишащие змеями. И зверства без цели и счета. Геллерт обхватил голову руками, медленно сползая на пол. Он видел его снова и снова, засыпал и просыпался под гадкое шипение. И понимал, что боится. То утро, несомненно, не должно было стать исключением. Если бы вдруг он не почувствовал, как сквозь мерзостную чешую к его сознанию стремится что-то еще. Что-то, что он должен был забыть много лет назад. Прикосновение чистого света, прохладная голубизна внимательных глаз. Предупреждение, вежливое и заботливое, о своем присутствии, даже сейчас. Видимо, безумие пришло к Геллерту раньше, чем он ожидал. И точно не так, как он планировал. Вот только шаги и голоса становились все громче. И казались вполне реальными. Он встал, оправляя робу, нервно провел рукой по грязным волосам, лелея оставшиеся крохи достоинства. Когда дверь открылась, он был готов продолжить разговор, прервавшийся годы назад: — Здравствуй, Альбус. Какая неожиданная встреча! Не готов он был только к ответу. Едва взглянув на него, Альбус сказал: — Геллерт, мне нужна твоя помощь.