а за окном - ноябрьский снег

      Осознание догоняет слишком поздно.       Вчерашний мальчишка, шкет, которого надо было хватать за шкирку, чтобы не упал на скользкой зимней дороге, домой так и не вернулся. Остался где-то там, в подворотнях и проулках, наверняка замёрзший, голодный, разодравший в клочья одежду и лишившийся пары клоков волос — такие уж нравы. Остался — и лежит. Погребённый под свежим ноябрьским снегом и высоким, чистым утренним небом.       Альфред кивает уважительно и отходит от двери. Принимает протянутое пальто, — не самое дорогое, но чистое, выглядящее опрятно и пахнущее терпко одеколоном — прикрывает дверь, чисто по привычке запираясь на все замки, и только после этого разворачивается.       Слишком медленно.       Чтобы дать себе время на выдох, затем — на вдох.       Возможно, слишком громкие.         — Доброго дня, мастер Би. Рад, что вы посчитали возможным… навестить Уэйн-мэнор.       Брюс, стоящий перед ним, скидывает ботинки и небрежно оставляет их прямо на проходе.       Потрясающе.       Он вытянулся. Тонкие губы кривятся в недовольстве, но тут же превращаются в лёгкую — сугубо в рамках приличия! — улыбку. Взгляд такой внимательный, что кажется, будто просвечивает насквозь, закатанные рукава чёрной рубашки не скрывают синяки и свежие шрамы. Только-только затянулись — отмечает про себя отстранённо Альфред.       И вдруг понимает, что больше не дышал.       Вы-ы-ы-ыдох.         — Рад, что всё в порядке.       И голос его. Практически окончательно сломался, звучит гораздо ниже, более внушительно.       Со странной, озадачивающей ноткой. Хрипотца. Пусть и определённо… привлекательная, но — откуда бы? «Простудился? Кто же его будет на улицах лечить?»         — Конечно. За время вашего отпуска ничего особенно не изменилось. Всего лишь три с половиной месяца на улицах — это ведь так мало, не правда ли?       Ещё одно изменение. То, как ярко вспыхивают вдруг его глаза. На одну только секунду, не приглядываться — не заметишь, но Альфред замечает.       Он вообще замечает слишком много. Больше, чем ему дозволено.         — Да. Правда.       Например, то, как Брюс идёт на кухню. Он откровенно прихрамывает на левую ногу, а под брюками в районе щиколотки отчётливо виднеются очертания бинта. На правой руке, в районе ладони, круглый, яркий-яркий, даже не планирующий заживать след.       Восхитительно.         — А пулю сами вынимали?       Альфред спрашивает спокойно. Проходит следом за Брюсом, ставит чайник на плиту и качает головой, плавно оттесняя его от холодильника.         — Обед только через два часа. Я понимаю, что вы вероятнее всего забыли о распорядке дня и, более того, не намерены вспоминать, однако этого я вам позволить не могу.       Брюс молчит. И глаз его в этом положении не видно.       Только слышно, как он тяжело падает на стул и фыркает.         — Да. Сам. Левой рукой было не просто, но, как ты можешь заметить, я справился.       «А можно было справиться с тем, чтобы её не получить?»       Этого Альфред, конечно, не спрашивает.       Эрл Грей, высший сорт. Три ложки заварки в фарфоровый чайник с пингвинами, несколько минут на то, чтобы он заварился, любимая кружка Брюса — огромная, чёрная, матового стекла — и четыре ложки сахара.       С горкой.       Взрослый и суровый молодой человек, что провёл столько времени на улицах и определённо закалил свой характер, вдруг очень по-детски жмурится, когда делает первый глоток.       За ним ещё один.       И ещё.       Сидят они молча.       За окном снова темнеет. Тучи постепенно закрывают собой всё небо, и без того тусклое солнце тонет в них и окончательно теряется. Постепенно, одна за одной, на заледеневшую землю опускаются снежинки. Брюс пьёт чай.       В какой-то момент у него совершенно не по-джентльменски начинает урчать в животе.       Пронзительно так.       Гро-о-о-омко.       И тут его вдруг прорывает.       Он рассказывает долго. Почти не прерываясь, только на несколько лишних вздохов. О том, как его несколько раз почти убили, как помогал людям, постоянно лез в драки, потому что не мог по-другому, как еду приходилось действительно добывать, какая Селина двуличная, хотя, безусловно, полезная, но это ничего, как приходилось бегать от полиции в целом и пару раз от Джима Гордона в частности, как, как, как…       Альфред думает, что за время этого рассказа он определённо поседел.         — И как общие впечатления?         — Хочу ещё, — абсолютно серьёзно говорит вдруг Брюс. И опускает взгляд, будто в чём-то ужасно провинился, как в детстве. Смотрит в пол. Ещё и носком его ковыряет. Явно хочет сказать что-то ещё, но — собирается с духом?       Что творится.       С духом собирается. Ха-ха.         — Но потом. Я думаю.         — Вы думаете?       Альфреду было бы смешно, если бы у него не дрожали руки. Почему-то мысль о том, что этот ребёнок, — да, всё-таки, всё ещё ребёнок; первое новое впечатление бывает так обманчиво! — может опять сбежать, даже не решившись сказать об этом лично, а не записку оставить, доводит до лёгкой паники.       Тяжёлая просто запрещена. А так — кто его знает. Что было бы.         — Я думаю.       Брюс протягивает чашку. Кидает взгляд на настенные часы, вздыхает тяжело — возможно, слишком тяжело, чтобы это было правдой, и Альфред неодобрительно качает головой.       Но — поднимается и идёт к холодильнику. Всё же. Попутно ставя ещё раз чайник.         — Почему же вы так думаете? — спрашивает он холодно, доставая огромную тарелку с мясом и ставя её на стол. Вопросительно смотрит на Брюса, намереваясь спросить, изволит ли мастер Би отобедать чем-то тёплым или ему и так сойдёт, но не успевает.       Потому что Брюс кидается на еду так, словно не видел её уже несколько дней.       Альфред чисто машинально думает, что, возможно, в этом и была основная причина его возвращения. Просто кормиться было нечем. Вот и пришёл.         — Потому что я не могу больше тебя тут оставлять.       Говорит неожиданно Брюс. Не очень внятно, — потому что пытается судорожно жевать, запихивая в рот явно больше, чем туда может поместиться — но достаточно, чтобы Альфред, только озадачившийся приготовлением новой порции чая, замер.       Идеально прямая спина, военная выправка, по стойке смирно — р-р-р-раз.       Нервы ни к чёрту.         — Прошу прощения? Что вы имеете в виду, мастер Би?         — Ну как же. Ты ведь не справляешься.       И не нужно поворачиваться, чтобы безошибочно различить в голосе ухмылку. Альфред фыркает и добавляет в чай на одну ложку сахара меньше.       Чтобы жизнь мёдом не казалась.         — Кусты в саду. Они определённо должны быть пострижены иначе, — поясняет, наконец, после долгой паузы Брюс. И наслаждается, упивается прямо-таки тем, как вытягивается от удивления лицо Альфреда.       И тут же довольно хохочет в кулак.       Всё ещё такой красивый, такой живой и такой…       Такой Брюс, чёрт возьми.       Альфред ставит перед ним чашку — досластил-таки на повороте, не сдержался, разве позволительна такая мягкость? — и садится рядом.         — Я буду рад, если вы останетесь.       Брюс кивает. Он вообще-то в курсе.         — Даже если только ради кустов.