Остаться

— Тебе правда лучше уйти, — почти беззвучно, одними губами выговаривает Холт, останавливаясь на пороге своей тесной каморки, насквозь пропахшей сеном и кожей. — Мы ведь уже попрощались, — чуть громче, уже с уверенными хозяйскими нотками в голосе добавляет он, устало глядя в направлении своей грубо сколоченной кровати, вернее, двух широких досок, лежащих поверх нескольких ящиков из-под овощей, на которых сидит теперь он. Как ни старался одеться для сегодняшнего визита попроще, всё равно от него разит этим светским лоском, этой утончённой грацией, свойственной всем сливкам общества и абсолютно неуместной в этой жалкой лачуге смотрителя за животными. Холту от этого неловко, и он это знает с самого первого дня, как они познакомились… — Филлип. Я ведь просил. Дети спят за стеной. У Филлипа в ярко-синих глазах отражается и пляшет огонёк свечи, замершей в импровизированном проволочном канделябре у входа, но стоит хозяину войти, как пламя тухнет от резкого движения, и они остаются вдвоём в синем колышущемся полумраке. Тяжело вздохнув, Холт опускается на кровать рядом с Филлипом, обхватив голову руками, и в каморке воцаряется глубокая, почти не звенящая тишина. — Прости, — нарушает её один из них, не зная, как ещё продолжить разговор, не выставив себя дураком, и осторожно кладёт ладонь на плечо Холту, смыкая пальцы и обхватывая его, едва заметно поглаживая сквозь ткань. — Мы так давно не оставались наедине, вот я и подумал… — Холт ничего не отвечает, но в выражении его глаз отчётливо читается одно слово: «Зря». Но едва ли Филлипа это смущает. Он склоняет голову на плечо собеседнику и несколько раз не спеша втирается в него щекой, так интимно и так по-кошачьи, что странная дрожь охватывает Холта, заставляя согнуться ещё сильнее, ещё сильнее стиснуть виски пальцами, лишь бы только не выдать себя, лишь бы никто не заметил, как он, нищий цирковой смотритель, отец двоих детей, ветеран войны, заводится от прикосновений двадцатипятилетнего юноши из высшего света. Но он, этот юноша, и так чувствует всё безошибочно. — Тебе не за что извиняться, — говорит ему Холт, наконец отнимая руки от лица и поворачиваясь к Филлипу. Их взгляды скрещиваются, сияющие сапфиры со жгучими углями, и в этот момент кто-то из них не удерживается. Они оба не знают, кто начинает эту бесхитростную игру, но только проходит не более мгновения, как их лица отказываются совсем рядом, носы стыкаются, и пересохшие губы сливаются с таким жаром, что он почти сжигает их дотла. Филлип откидывается, увлекая за собой в поцелуе своего любовника, и вот уже они сами не помнят, как оказываются на усыпанном сеном полу, не отпуская друг друга из объятий ни на сотую долю секунды. Филлип вплетается пальцами в блестящие смоляные пряди волос Холта, а тот, судорожно держась за его плечи, не может оторваться от его губ. Они едва успевают вдохнуть и выдохнуть, и когда наконец их рты разъединяются, грудь Филлипа тяжело вздымается и, пытаясь надышаться, он всё равно тянется обратно, к Холту, и ему кажется, что если они вновь не соединятся в одно целое, произойдёт что-то страшное. И так они встают, держась за руки, и Филлип, поймав утвердительный взгляд Холта, помогает ему высвободить обе руки — правую и то, что осталось от левой — из старой потёртой жилетки, и та падает им под ноги. — Хочешь, я уйду? — почти бессознательно бормочет он, продевая мелкие пуговицы, медленно и бережно расстёгивая на стоящем перед ним мужчине рубашку. — Хочешь? Только скажи. Холт перехватывает его кисть и опускает её себе на грудь, крепко прижимая к тому месту, где находится сердце. Он делает это так неожиданно и порывисто, что Филлип не находится, как отреагировать на это, но прямой взгляд Холта, уже вовсе не тяжёлый и не усталый, становится ему объяснением и ответом. — Ты же знаешь, — начинает он, не выпуская ладонь Филлипа, — я ничего на свете так не хочу, как тебя. Ничего и никого. Больше мне ничего не надо, — и его любовник, восторженно-тихо улыбаясь, позволяет ему спустить со своих плеч сначала плотный сюртук, а затем лёгкую, как пёрышко, рубашку, и когда наконец с верхней одеждой покончено, они замирают, глядя друг на друга в полумраке. Холт прикрывает торс единственной рукой, и культя слева слабо вздрагивает, когда её хозяин вкладывает все усилия, чтобы привести и её в движение. Филлип с досадой шмыгает носом, словно обиженный мальчишка, и, шагнув ближе, шепчет на ухо едва различимо, но твёрдо: — Я все их знаю давно. Наизусть, — добавляет он, взявшись тонкими, но сильными пальцами за запястье Холта. — Не надо стыдиться. Не надо. Он роняет голову ему на плечо, чтобы в тот же миг припасть губами к пылающей коже, незаметно опуская его руки и прижимаясь грудью к груди, чтобы постепенно скользнуть, вырисовывая кривые, рваные линии, вниз. У Холта вся грудь и спина испещрены шрамами и ссадинами, и у Филлипа для каждого из них есть секунда, слово и прикосновение. То губами, то пальцами он задевает эти отметины, ласкает их тёплым дыханием, превращая эту выстраданную нежность в неторопливый ритуал, священнее которого не придумаешь. И Холт словно растворяется в этих мелких касаниях, становясь как будто бесплотным, невесомым, и в то же время остро-живым, болезненно чувствующим и разучившимся забывать историю каждого из этих шрамов, будь то осколочное ранение или укус зверя в цирке. И когда Филлип уже нависает над ним, лежащим на кровати — только бы она не скрипнула, ради всего святого, только бы нет — за крохотным окошком под самым потолком заходит за тучу луна. Они остаются в полной темноте, но оба уже знают, что делать. И ловким пальцам Филлипа нетрудно отыскать в потёмках застёжку брюк Холта и, нащупав сквозь грубую ткань каменеющий под его прикосновениями бугор, приняться за работу. Холту больше не жаль, что он не прогнал сегодня Филлипа, ему не страшно, не стыдно… только и остаётся зажимать рот здоровой рукой, душить стоны, чтобы не разбудить Милли и Джо, не испортить им навсегда мнение об отце. Но Филлип щадит его, не нарушая сон детей, даёт ему освободиться, выдохнуть шумно, как после сумасшедшей скачки, и сам опускается на колени рядом с кроватью, чтобы приникнуть лбом ко лбу и перевести дыхание. — Ты помнишь, как это было тогда? — хрипловатым шёпотом спрашивает Филлип, кончиком носа проводя по небритой со вчерашнего утра щеке Холта. — В наш первый раз? Четыре с половиной месяца назад, помнишь? Конечно же, Холт помнит. Он не забудет шумный и яркий вечер своего дня рождения, когда старые цирковые друзья дожидались его в душной прокуренной гостиной, а их двоих накрыло волной безумия где-то чуть ли не на улице, возле слоновьего загона. Тогда было не так тихо и по-домашнему, как теперь, нет — тогда всё сливалось в одно, руки, ноги, сами тела, и капли пота падали с бровей на щёки, а позади, за палаточным городком, яростно догорал закат. Тогда его мир перевернулся, тогда в нём что-то проснулось, что-то необъяснимое, старательно подавляемое с детства, и что самое странное, он ни разу за всю ночь не почувствовал вины перед покойницей-женой. Так и сейчас. И ни тогда, ни теперь он действительно не виноват ни в чём, решив двигаться дальше, не уничтожая себя бесконечно в похоронной скорби. Так думает Холт, ощущая пальцы Филлипа на своём обрубке руки, позволяя ему ласкать его и поражаясь, откуда берётся это мягкое, обволакивающее ощущение покоя, настигающее его каждый раз, когда они вот так ночуют вдвоём. — Меня сегодня не ждут дома, — тихо сообщает Филлип, не отпуская его из своих объятий и наблюдая, как его любовник опускает веки, полностью отдаваясь его прикосновениям и доверяясь им, — и если ты позволишь, я останусь. И Холт молча целует его в переносицу, дыханием взметая растрепавшиеся тёмно-русые волосы надо лбом, и шепчет едва различимо, касаясь губами лица Филлипа то здесь, то там: — Оставайся.