Трудности военно-полевой медицины

Утро военного врача начинается даже раньше общего подъёма - Шмидт эту истину впитал с потом и кровью, ещё когда находился по ту сторону фронта. С усилием вытряхивая себя из сковавшей тело зыбкой дремы, Шмидт близоруко щурится на проникающий в палатку серый луч облачного рассвета и нащупывает здесь же, на складном походном столике, очки. Спина ноет из-за нескольких часов, проведённых неподвижно в неудобном положении, но скоро это пройдёт: как раз нужно идти проверять раненых. Шмидт поднимается из-за стола и направляется к рукомойнику, чтобы успеть умыться, пока не затянула в свой водоворот без продыха просыпающаяся понемногу лагерная жизнь. Работы в день изо дня хватает, несмотря на то, что крупных сражений по пути следования армии в последнее время не было, - временами немецкий доктор просто выбивается из сил. Однако Шмидт на это не жалуется: в конце концов, если уж решил добросовестно сдаться силам Союзников, надо как-то завоёвывать кредит доверия, ощутимо подорванный соотечественниками. И даже несмотря на то, что взгляды американцев до сих пор лучатся колючей настороженностью, и многие за спиной так и называют его "фрицем", а кое-кто даже отказывается обращаться в медпункт, заявляя во всеуслышание, что Шмидт - проклятый шпион и сдался в плен специально, чтобы здесь морить зловредным образом солдат противника, - все это проще вытерпеть, чем то, к чему его склонял Вафнер в жутких подземельях Нормандии. Шмидт ёжится от воспоминаний, стирая холодную воду с лица грубым полотенцем. Как же хорошо, что у такого благоразумного и осторожного человека, как он, хватило ума откреститься от сомнительной славы военного преступника и сбежать с базы вместе с американскими десантниками! Может быть, он что-то и пропустил в формулировке, когда давал клятву Гиппократа, но, кажется, там не говорилось ни слова об экспериментах на людях и их превращении в боевых кровожадных мертвецов, пусть даже и на благо родной страны. Хотя, честно сказать, и тут Шмидт по-прежнему сомневается, что Вафнер следовал приказам сверху, а не сам это придумал. В конце концов, недаром при первом знакомстве он невольно выделил у капитана начальные признаки шизофрении. Перед глазами проносятся вереницы допросов и встреч с представителями Союзного командования - все, как один, со строгими каменными лицами и одними и теми же словами наготове: как вам повезло, герр Шмидт, что расстрелять мы вас не можем ввиду крайней нехватки в Союзных войсках квалифицированных медицинских кадров. Мрак и разорение, царящие в данном отношении в американском лагере (Шмидт от души надеется, что у англичан с канадцами дело обстоит хоть на йоту лучше, иначе освободительное движение Западного фронта рухнет, как карточный домик, не дойдя даже до Страсбурга), он видит собственными глазами, едва только попав туда, так что, недолго думая, берётся за дело с чисто немецким рвением к порядку, засучив рукава новенького белого халата (старый, к большому сожалению, был слишком заметен в ночном лесу). И вот теперь, по прошествии нескольких месяцев, лагерь наконец-то больше не напоминает чумную Европу XVI века, подопечные Шмидта научились не лезть грязными руками под бинты, не играть с оружием от нечего делать и следить за тем, что им вздумалось положить в рот. Можно было бы, наверное, гордиться результатами собственного труда и перевести дыхание, любуясь установившейся стабильностью, если бы не... Снаружи по сырой после ночного дождя земле слышится торопливый топот чьих-то сапог. Шмидт вздыхает и бросает взгляд на наручные часы, повернув к себе запястье: пять минут седьмого. Что ни говори, поразительная пунктуальность. - Мистер Шмидт! - Розенфельд, такой же худой, взбудораженный и впечатлительный, как всегда, отбрасывает брезент на входе в сторону и ныряет внутрь палатки, затаскивая за собой еще одного парня в форме, чья рука безвольно перекинута через его плечо. - Мой друг, у него столько крови, пожалуйста, только вы можете!.. Пропуская его взволнованную скороговорку мимо ушей, Шмидт делает знак опустить раненого на кушетку, затем, не торопясь, по очереди открывает ящик с инструментами и аптечку. Крови действительно много, даже слишком - Шмидт, наверное, сказал бы, что нечасто в своей жизни видел такие раны. - Джейк, - парень поворачивает в сторону бледного, как меловая скала, Розенфельда, чернявую голову, фокусирует на нем затуманенный болью взгляд и выговаривает с усилием, на грани хрипа: - Ты ведь напишешь письмо моей маме? Сам я уже этого не сделаю... - Конечно, дружище, - Розенфельд кладёт руку ему на плечо, слегка сжимает, словно бы стараясь не причинять ещё больше боли. У раненого вырывается короткий вздох, но держится он мужественно - так, как и подобает Союзникам. Шмидт, не обращая внимания на посторонние разговоры, удерживает солдата за запястье, несколько мгновений всматривается в рану, затем устало поднимает глаза: - Тиббет... Могу я вам задать один неудобный вопрос? - дождавшись вымученного кивка, немецкий доктор продолжает, откупоривая пузырёк с йодом: - Вы никогда не задумывались над тем, что в вашем возрасте грызть заусенцы просто неприлично? Тот покаянно вздыхает в ответ, глядя на свой указательный палец, весь залитый кровью. Шмидта не покидает ощущение, что снайпер как минимум пытался почистить ногти штыком - если так, и если это (ну конечно же) опять то, о чем он думает, то у Розенфельда очень хорошие друзья. - Да я ж разве знал, доктор, - оправдывается Тиббет, слегка морщась в тот момент, когда Шмидт, смочив ватку йодом, обеззараживает рану. - Думал, оторву его аккуратно, и все. А он, зараза, только вместе с ногтем. Шмидту много чего хочется высказать по этому поводу, в том числе оповестить обоих боевых товарищей о том, что ему, например, из-за них не удастся толком позавтракать, потому что в соседней палатке лежат пятеро из 6-го взвода, которым как раз уже подходит время делать очередную перевязку, а дальше - дневной переход до Гийона и масса других проблем. Но Розенфельд взирает на него своими ярко блестящими черными глазами до того встревоженно, - почти не дыша, - что Шмидт считает нужным добавить: - Бросайте эту дурную привычку, Тиббет. Вы не представляете, какими многочисленными способами люди в истории умудрялись умирать от заражения крови, ни к чему вам пополнять их ряды. - Вот и я ему о том же, мистер Шмидт! - выпаливает Розенфельд, едва не подскакивая на месте. Шмидт так и не может до конца привыкнуть ни к его чрезмерной подверженности эмоциям, ни к этому чуждому для уха "мистер", хотя, конечно, звучит оно вовсе не оскорбительно - просто странно для урожденного потомственного баварца. - Говорю: пойдём, обработаем, мало ли что! А он ни в какую! Несмотря на всю разумность приведённого обоснования для визита, Розенфельд до того неприкрыто искрится ожиданием похвалы за проявленную бдительность, что немецкий доктор решает остудить его пыл и снова обращается к Тиббету со всей возможной строгостью: - Впрочем, если вспомнить, что вы, несмотря на многократные предупреждения, все-таки съели те заржавленные консервы и по-прежнему прекрасно себя чувствуете, я бы на вашем месте не беспокоился зря. Вашему иммунитету явно нужно что-то пострашнее простой царапины. - Да нормальные они были! - с жаром возражает снайпер, оседлав любимого конька. Шмидт провёл в Союзном армейском сообществе достаточно времени, чтобы усвоить, что никакая ржавчина, угрозы со стороны друзей и даже возбудители ботулизма не заставят рядового Тиббета пропустить предусмотренный распорядком приём пищи. - Там даже срок годности ещё не вышел. Ну, почти. Подумаешь, две недели... Шмидт не сдерживает очередного тяжкого вздоха. Да, насчёт сознательности своих пациентов он явно погорячился. - Можете быть свободны, молодые люди, - произносит немецкий доктор вслух и поднимается, закрывая ящик с инструментами. Снаружи звучит сигнал побудки, лагерь, словно по щелчку тумблера гигантской радиолы, заполняется шумом и голосами. - Розенфельд, - окликает он одного из гостей уже у самого порога. Тот оборачивается так стремительно, будто бы его игрушечной юлой закрутили вокруг своей оси: - Да, мистер Шмидт! - Я полагаю, вашему другу и правда будет затруднительно использовать письменные приборы в ближайшие сутки, - немецкий доктор, не глядя на замершего в нескольких шагах от него рядового, продолжает спокойно готовиться к обходу. - Так что с вашей стороны было бы крайне любезно помочь ему написать семье, если это необходимо. - Конечно, мистер Шмидт, - вмиг потускневшим голосом отвечает Розенфельд и провожает доктора грустным взглядом. Выходя из палатки, Шмидт отмечает боковым зрением, как Тиббет хлопает друга по плечу: не разобрать, сочувственно или ободряюще.

***

Мимо проплывают поля и деревья, неторопливо и размеренно, будто сплошной кинематографической лентой. С одним только отличием: сейчас, в начале сентября, они ещё не черно-белые, а радуют глаз ярким разноцветьем, будто бы бледно-голубой холст неумолимо выцветающего неба решил раскрасить хаотичными мазками вдохновенный художник. Шмидт задумчиво разглядывает раскинувшийся перед ним пейзаж с брони "Амтрэка", одной рукой крепко схватившись за металлическую дугу, а другой придерживая ящик с лекарствами. До этого ему никогда не приходилось передвигаться вместе с армейскими подразделениями таким образом, а у Вафнера он вообще забыл даже о том, что можно иногда подниматься из своих подвалов на свежий воздух. Так что теперь Шмидт вынужден признать, что диковинное американское приспособление для преодоления водных преград не так уж неудобно в качестве транспорта - наоборот, спустя два месяца путешествий по землистым проселочным дорогам сражающейся Франции он даже может сказать, что уродливый железный ящик, похожий на огромную механическую жабу, ему полюбился. Чем плохо наслаждаться приветливой осенней погодой и при этом не стирать в кровь ступни ног на стремительных марш-бросках? Вот и ему так кажется, что ничем. С другой стороны, для человека, не являющегося военным, такой способ передвижения выглядит крайне экзотично - с этим не поспоришь. Покачиваясь на мягком гусеничном ходу, будто бы на борту небольшого корабля, Шмидт оглядывается на следующий за ним "Амтрэк". На втором бронетранспортере, надёжно закреплённые веревками, едут остальные необходимые принадлежности походного медицинского блока. За них Шмидт не беспокоится: все в лагере знают, что с виновными сделает вежливый и никогда не повышающий голоса немецкий доктор, если хоть один предмет по дороге потеряется, погнётся или каким-либо другим способом утратит первоначальные характеристики. Однако бдительный надзор в тех случаях, когда для него предоставлены все возможности, не мешает никогда. С покрытой брезентом груды взгляд Шмидта сам собой соскальзывает на поле и неровные ряды шагающих солдат, чья зеленовато-песчаная форма красиво перетекает в более насыщенный цвет высокой травы, доходящей им до колен, и душу немного греет миролюбивое осознание собственной привилегии, позволяющей ему, наравне с офицерским составом, передвигаться посредством военной техники. Даже водители транспортеров уже не обращают особенного внимания, когда Шмидт со своим неизменным ящиком усаживается к кому-нибудь из них на броню, лишь помогают ему взобраться на борт при необходимости. Несмотря на до сих пор сохраняющееся недоверие, среди американцев он все-таки пользуется уважением. Особенно у... - Мистер Шмидт! - раздаётся жизнерадостное и звонкое, пусть и немного запыхавшееся, где-то на уровне пояса, и Шмидт поворачивается обратно, поудобнее перехватывая нагревшееся от его ладони гладкое железо. Розенфельд, вполне бодро бегущий рядом с бронетранспортером с рюкзаком и винтовкой за плечами, так сияет, что Шмидт с трудом подавляет желание покоситься вверх, на полуденное солнце: осень осенью, но настолько бледно оно светить не должно. В конце концов, астрономы обещают, что топлива этой необыкновенной звезды жителям Земли должно хватить ещё на несколько миллиардов лет, а немецкий доктор склонен им верить. - Пожалуйста, простите за беспокойство, - продолжает Розенфельд. На его светлой коже мелко-мелко проступают веснушки, а чёрные глаза светятся весельем, и Шмидт даже не находит в себе сил выразить недовольство, поднявшееся было в груди при звуках знакомого (слишком уж) голоса. Наоборот, на рядового в таком его настроении, пожалуй, приятно смотреть. Если честно, Шмидт, даже будучи верноподданным Рейха, никогда не разделял ненависти Вафнера и ему подобных к евреям. Иногда, как в данном случае, они представляют собой довольно интересный фенотипический образец. Взять хоть нос - он у Розенфельда на лице выделяется гордой тонкой линией, с красивой горбинкой, - фотографировать можно. - В чем дело, молодой человек? - осведомляется Шмидт, устремляя взгляд в сторону густого лиственного леса. С его дефектом зрения деревья, как и неугомонный рядовой, хороши лишь на расстоянии - подойди ближе, и они размоются в водянистое акварельное пятно. Розенфельд, не подозревая о мыслях собеседника, с готовностью отзывается, сразу же приобретая подобающую случаю серьёзность: - Не могли бы вы дать нам немного пенициллина? Я подождал бы до привала, но капралу Форду очень плохо, у него температура, озноб, и... - Розенфельд, - устало прерывает его Шмидт, отводя глаза от деревьев и мученически потирая золотистую дужку очков, крохотным мостом огибающую переносицу. - Ваше похвальное беспокойство я понимаю, однако попрошу вас заметить, что у капрала Форда никоим образом не пневмония и даже не ангина, а всего лишь лёгкая простуда, и столь угрожающих симптомов не далее как сегодня утром я у него не наблюдал. А ещё я думаю, что с тем, чтобы проследить за своевременным приемом лекарства, которое я ему уже выписал, рядовой Бойс справится гораздо лучше вас. - А он-то меня как раз к вам и послал, - выкручивается Розенфельд. То, что именно выкручивается, у него на лбу написано - врать он не умеет абсолютно. Впрочем, своих попыток Розенфельд упорно не оставляет, и наблюдать за этим даже забавно при наличии свободного времени и неимении других дел. - Спрашивает, что делать, если кашель долго не проходит. Ну, вы же понимаете, вдруг нам в засаде сидеть или ещё что-нибудь! Шмидт тяжело вздыхает. Не в первый раз за сегодняшний день и, видит Бог, далеко не в последний. - Передайте капралу, Розенфельд, что для того, чтобы избавиться от кашля, ему лучше перестать столько курить хотя бы до полного выздоровления, а также по возможности высыпаться. Впрочем, - строго добавляет он, взглянув на Розенфельда сверху вниз, - я более чем уверен, что и эти два пункта способен взять на себя рядовой Бойс, так что не создавайте бесполезную конкуренцию. И поверьте мне, если бы я дал столько пенициллина, сколько раз вы подходили ко мне с этой просьбой за прошедшие сутки, даже нескольким тяжелобольным, они бы уже давно умерли не от болезни, а от передозировки, ввиду чего я попросил бы вас оставить это опасное занятие. Все-таки сильнейший известный антибиотик, юноша, - это вам отнюдь не аспирин. - Я понял, сэр, - отвечает ему собеседник расстроенным голосом и резко переходит на шаг, а "Амтрэк" тут же проносится мимо, оставляя его далеко позади. Шмидт оглядывается мельком, - как раз вовремя, чтобы заметить, как Розенфельд смотрит вслед бронетранспортеру хмурым потемневшим взглядом, - и качает головой, двигаясь подальше от края, вытягивая ноги вдоль брони и щурясь на солнце. Нет, видимо, показалось - светит как прежде, удивительно яркое для начала осени.

***

Около восьми часов вечера посреди бургундской равнины, перемежающейся высокими кустарниками, из головы колонны поступает наконец-то приказ остановиться и начать разбивать лагерь. Это сообщение является хорошей новостью не только потому, что полдня тряски для Шмидта и непрерывного форсированного марша для всех остальных бесследно не проходят, и хочется уже хоть немного развеять накопившуюся усталость, но и потому, что Шмидт по-своему любит этот прозаический процесс - то, как на глазах вырастают из ничего буро-зеленые холмики палаток, то тут, то там к небу тянется дым в одночасье загоревшихся костров, и кто-нибудь непременно вывешивает по борту армейского грузовика большой флаг ближайшего подразделения. Эта часть дня, как успел уже заметить Шмидт, солдатам нравится больше всего: у американцев всегда идет соревнование за то, кому этим вечером вешать флаг, а закончивших работу товарищи приветствуют громкими аплодисментами. Шмидт знает, о чем они думают, расправляя тяжёлую ткань и закрепляя её края подшитыми шнурками: с каждым днём ещё несколько миль европейской земли становятся свободными от врага, и на столько же приближается к ним самим конец войны. А ещё идущие волнами по ветру полосы со звёздами на короткое время дают каждому из бойцов ощущение дома, создают иллюзию мира и скупого дорожного уюта, насколько он возможен в данных обстоятельствах. Шмидт радуется за них в такие моменты, отодвигая подальше, в самую глубину души, неясную грусть - флаг его собственной страны наверняка ещё долгие годы будет символом лишь крови и разрушений. Быстрота и дисциплина Союзных войск в очередной раз приятно удивляют - Шмидт ещё только кое-как скатывается с брони на землю и вот уже, не успев и глазом моргнуть, обнаруживает себя сидящим возле горящего костра на заботливо притащенном откуда-то крепкими рослыми парнями бревне и флегматично поедающим похлебку, наблюдая за тем, как взвод Розенфельда суетится неподалёку, воздвигая палатку медпункта. Все-таки что особенно хорошо в существовании Розенфельда, так это то, что на него можно с чистой совестью сваливать все бытовые трудноразрешимые вопросы, требующие банальной физической силы. В этом отношении Шмидт может быть совершенно спокоен: рядовой лучше его самого знает, как и где следует расположить медицинскую часть, куда передвинуть стол, в каком порядке расставлять ящики с лекарствами, - до последнего дюйма. Хотя Шмидт вроде бы никогда особенно с ним этого не обсуждал. Чудеса взаимопонимания, не иначе. Немецкий доктор продолжает следить за бойцами, признавая, что умнейшие люди, придумавшие высказывание про огонь, воду и чужую работу, попали в самую точку. Наблюдать, к примеру, за Розенфельдом - одно удовольствие: скинув куртку и храбро подставляя ветру худые, но сильные плечи с чётко очерченным мышечным рельефом, открытые свободной майкой без рукавов, тот уверенными движениями забивает в твёрдую землю колья, подгоняет одна к другой опорные жерди и мастерски вяжет узлы, как заправский моряк, по неизвестной случайности затесавшийся в американский десантный полк. Иногда рядовой, вскинув кудрявую голову, с присущей ему эмоциональностью реагирует на действия друзей, допустивших, как ему кажется, какую-то ошибку - за безукоризненное соответствие вышеупомянутым предпочтениям Шмидта Розенфельд готов биться, как лев. Сама собой появляется мысль, что он неплохо бы смотрелся в рядах небезызвестного Сопротивления - столь же деятельный, решительный, не способный оставаться на месте без дела. Честно говоря, если бы Шмидту не приходилось видеть, как Розенфельд точно так же одним из первых бросается в бой, по его скромному виду и неуклюжему поведению в обычное время он бы и не предположил, что тот способен проявлять такое пламенное упорство. Хотя... надо согласиться с тем, что подобный вид ему в этом нисколько не мешает. Шмидт-то точно должен знать. В числе прочих помощников Розенфельда - Тиббет и темнокожий Бойс, на которого немецкий доктор, признаться, до сих пор поглядывает с удивлением: молодой человек предстаёт как бы свидетельством того, насколько Союзные силы оправдывают своё название. На взгляд Шмидта, Бойс напоминает скорее гаитянина, чем американского негра - с этими его мягкими чертами лица, медным оттенком кожи и курносым носом, больше напоминающим европейский. В данный момент на его лице сохраняется терпеливое выражение человека, твёрдо решившего не спорить с одержимыми великой светлой идеей, в частности, с собственным лучшим другом, даже если тот временами повышает на него голос и всячески выказывает раздражение. Тиббет, напротив, не отличается настолько спокойным характером и под конец всей работы начинает огрызаться на чересчур увлекшегося товарища, вследствие чего Розенфельд, разгневанно сверкая глазами, чуть не вступает с ним в потасовку. Предотвращает её неожиданное появление капрала Форда, обладающего поистине магическим воздействием на эту троицу. Тот, материализовавшись из кострового дыма и привычно не выпуская из руки небрежно зажатую указательным и средним пальцем сигарету, с перерывами на приступы кашля (Шмидт с неудовольствием думает, что, пожалуй, беспокойство Бойса-Розенфельда абсолютно оправдано, и кое-кому и впрямь не мешало бы соблюдать врачебные рекомендации) отпускает какое-то едкое замечание, смысл которого ускользает от немецкого доктора из-за отдаленности медицинской палатки. Розенфельда оно заставляет мгновенно залиться малиновой краской и низко склониться над уже завязанным узлом, а остальных - разразиться довольным хохотом. Форд встряхивает сильно отросшими за время наступления светлыми волосами и широко ухмыляется. Словно бы стараясь вознаградить себя за пережитые мучения, сразу по окончании строительства Розенфельд решительно отодвигает плечом свисающий слой брезента, заходя в палатку следом за Шмидтом. Будто бы подтверждает перед остальными особые права, которые все уже и так за ним безоговорочно признали. Шмидта все происходящее почти не удивляет, - в самом деле, чего он ждал, - поэтому голос немецкого доктора, когда он оборачивается рядовому навстречу, звучит ровно, как его же мерно бьющийся в венах пульс: - Я вас внимательно слушаю. - Знаете, - тот все-таки сбивается с мысли, теряясь под пристальным взглядом из-за круглых линз, но быстро берет себя в руки и продолжает все так же бодро: - Кажется, у меня зуб разболелся. Восьмой, нижний с краю, вот здесь, - и в подтверждение собственных слов рядовой указывает в то место почти под самым ухом, где у людей обычно заканчивается челюсть. - Кажется или точно? - Шмидт все-таки не может отказать себе в удовольствии слегка поддеть посетителя. Тот честно распахивает свои живые, подвижные глаза: - Точно! Я ещё на марше почувствовал, думал - показалось, а теперь как огнём жжёт... Шмидт тщательно выдерживает паузу, не сводя с Розенфельда взгляда, полного вежливого научного интереса. По прошествии столького времени он уже даже не надеется, как раньше, что этот взгляд подействует, да и с его-то ростом взирать сверху вниз на кого бы то ни было гораздо проще с брони транспортера-амфибии, но своей привычке Шмидт не изменяет все равно. И, так как рядовой продолжает стоять перед ним и так же прямо и открыто глядеть в ответ, снисходит до объяснений: - Розенфельд, восьмых зубов, или так называемых "зубов мудрости", у вас нет ни одного, и вы об этом знаете лучше меня, потому что на верхней челюсти для них когда-то не хватило места, а оба нижних вам удалили из-за воспаления ещё в школе в 40-м, как мы выяснили с вами на последнем медосмотре. Перепутать их с какими-то другими вы не могли, так как по меньшей мере трое членов вашей семьи, насколько я знаю, являются зубными врачами, да и сами вы как раз накануне войны усиленно готовились к поступлению на факультет общей медицины. В любом случае, я не заметил, чтобы вы испытывали какие-либо болезненные ощущения, безусловно, характерные для поражённого нерва, когда глотали кипяток из одной чашки с вашими друзьями четверть часа назад. - И, опережая ответную реплику Розенфельда, зардевшегося от осознания того факта, что Шмидт за ним, как ни крути, наблюдал, припечатывает: - Единственное, я мог бы предположить, что вы каким-то образом простудили лицевой нерв и принимаете эту боль за зубную. Однако температура воздуха в настоящее время, по моим оценкам, составляет от двадцати до двадцати пяти градусов по Цельсию, к тому же сегодня на редкость безветренный день для этой местности. Так что даже не знаю, чем могу вам помочь, - в качестве завершения своей речи Шмидт разводит руками, продолжая наблюдать за выражением лица рядового. Нет, бессмысленно притворяться, что его самого это нисколько не развлекает: в катакомбах Вафнера ни разу не было и вполовину так же весело. Розенфельд, с каждым его словом приобретающий все более пунцовый оттенок, даже не пытается придумать ответ - просто стремительно разворачивается и вылетает из палатки, вызывая этим приглушённые из-за брезента смешки ожидающих его друзей. Шмидт возвращается к работе, выразительно цокая языком. Ох уж эта неравнодушная молодёжь.

***

Остаток вечера проходит спокойно. Шмидт успевает управиться со всеми делами до наступления ночи и теперь просто находится в подспудном ожидании, перелистывая страницы врачебных документов и иногда поглядывая на часы. Стрелка медленно, но верно ползёт к десяти, и немецкий доктор пытается заглушить в себе разочарование, перемешанное пополам с неподдельным изумлением: неужели Розенфельд больше не появится? Сдался? Маловероятно, бывали у него и худшие дни. Возможно, у рядового появились какие-нибудь неотложные дела, хотя и во время ожесточенных боев в окрестностях Парижа тот умудрялся находить поводы для того, чтобы заглянуть к Шмидту хоть на минуту. Справедливости ради, тогда, как и у всех, - вполне обоснованные. Часы показывают половину одиннадцатого, до объявления отбоя остаётся полчаса, и Шмидт уверяется было в том, что никаких новых потрясений сегодня уже не предвидится, как вдруг снаружи палатки доносится привычный торопливый звук шагов. Шаги приближаются, замирают у входа, и немецкий доктор задумывается про себя: сколько там секунд нужно для взрыва гранаты? Одна. Две. Три. В слой брезента, закрывающий проход, кто-то осторожно скребется. - Заходите, Розенфельд, - слышит Шмидт собственный - даже довольно-таки дружелюбный - голос. При этом успевает ещё подумать, что если он ошибся, то попадёт сейчас в довольно неудобную ситуацию, но темнота за пределами палатки только смущённо отзывается: - Э-э... Как вы узнали? - Ну что вы, кому ещё я мог бы понадобиться в столь поздний час, - веселится Шмидт, ощущая, как сквозь плотный слой дневной усталости пробивается некий соревновательный азарт. - Прошу. Брезент приветственно шуршит, пропуская рядового, и Розенфельд, отводя в стороны тяжёлые складки, осторожно разгибается под потолком медпункта. Все так же смущённо здоровается: - Добрый вечер, мистер Шмидт. И замолкает, не спеша начинать разговор. В отсветах керосиновой лампы, отбрасывающих на стены палатки его вытянутую худую тень, Розенфельд выглядит необычайно одухотворенным: из-за освещения его лицо приобретает мягкий, ровный цвет, совсем непохожий на его обычную бледность, и в глазах читается ещё более пронзительное выражение. Так на Шмидта смотрели его студенты, особенно те, кому выпадала удача прийти раньше других и занять первые ряды огромной римской аудитории, - давным-давно, почти что в другую эпоху, когда он читал в Йене лекции по хирургии. Но если тогда поклонение и восторг со стороны вчерашних детей были логично объяснимы, Розенфельд, их ровесник из сурового военного времени, ставит Шмидта в тупик. Ну вот за что такое особенное тот так его обожает? За то, что не позволил расстрелять ещё в нормандском лесу, наврав капитану с три короба о необходимости именно такого типажа для исследований? Так ведь Шмидт иначе бы не выбрался с базы, нужно было придумать, с чем идти к Союзникам. Неужели Розенфельд об этом не догадывается? - Смелее, - благодушно отвечает ему немецкий доктор и тут же перебивает сам себя: - Хотя нет, постойте, дайте-ка я угадаю. - Шмидт делает вид, что задумывается, не отказывая себе в таком театральном жесте, как возведение глаз к потолку: - Что бы это... что бы это... Брюшной тиф? - Да не может быть, - обречённо шепчет рядовой, уже заранее покрывшись ровной красной краской. Шмидт поясняет, едва сдерживая смех: - Ну вы же сами видите, Розенфельд, что ни одного из первичных, равно как и иных симптомов, о которых вы подробно читали, местами вслух, на шестьдесят шестой странице "Большой медицинской энциклопедии" во время вчерашнего привала, у вас нет. Более того, у ваших друзей их тоже не наблюдается, что, как мне кажется, не может вас не радовать. - Шмидт замечает, что, оказывается, начал расхаживать по палатке из угла в угол по старой привычке, и, обернувшись к напряжённо-нервному изваянию Розенфельда, застывшему на месте, будто в карауле, произносит точь-в-точь таким же тоном, как некогда в Йене: - Вопросы по материалу? Розенфельд молчит, фотон за фотоном теряя собственную красочную яркость, словно кто-то выкручивает и выкручивает ручку лампы вместо того, чтобы погасить её одним щелчком. Шмидт тем временем, увлёкшись, продолжает: - Должен признаться, молодой человек, вы у меня вызываете двойственные чувства. С одной стороны, смею вас заверить, - с такой подготовкой в университет после войны вы точно поступите. С другой стороны, Розенфельд, я крайне разочарован! Почему вы ограничиваетесь исключительно инфекционными заболеваниями? Это скучно! Импровизируйте, удивите меня по-настоящему! Вот, например, в той же самой "Большой медицинской энциклопедии" на двести двадцать девятой странице есть прекрасная статья о галлюцинациях, её писал профессор Грубер, мой почтенный коллега. Впрочем, вы, наверно, просто ещё не дочитали до этого места, не правда ли? Шмидту ещё кажется, что его тон не звучит так уж серьёзно, наоборот, совершенно очевидным образом окрашен шутливыми интонациями, потому что, в самом деле, что такого оскорбительного он говорит сейчас, но в глазах Розенфельда с каждым его словом что-то стремительно остывает, из-за чего молодой боец Союзных войск вдруг начинает смотреть жутким тяжелым взглядом Вафнера. Поймав себя на этом сравнении, Шмидт вздрагивает и резко осекается, и этой доли секунды рядовому хватает, чтобы развернуться и так же молча выйти на улицу. Почему-то на этот раз его движения выглядят так, словно бы дают понять, что возвращаться Розенфельд больше не будет. Совсем. Шмидт ещё некоторое время самым жалким образом стоит столбом, не имея ни единой мысли по поводу того, как ему реагировать на подобное. Ну и что это, скажите на милость, такое? Просто невозможно поверить в то, чтобы человек, в самом авангарде армии форсирующий реки и врывающийся в оккупированные немцами населенные пункты, размахивая винтовкой, вёл себя подобно капризному ребёнку. Право слово, это переходит все границы! Шмидт готов даже отчитать его за такое поведение, обязательно отчитал бы, будь тот поблизости, только вот Розенфельда рядом уже не наблюдается, и от усиливающегося потока сумбурных мыслей немецкого доктора появляться тут снова он не спешит. Свой университет Шмидт всегда благодарил за две вещи: безупречный академический английский и способность находить общий язык с младшим поколением. Кажется, пришла пора использовать обе. Снаружи уже стемнело, и немецкому доктору приходится дать собственным глазам время привыкнуть, чтобы удалось хоть что-нибудь разглядеть. Розенфельда он сначала даже не замечает - тот сидит, сгорбившись, у кострища, к Шмидту спиной, в одной майке, несмотря на то, что на землю уже ложится ощутимая прохлада, какой не бывает летом. Костёр уже прогорел, и при виде рядового, усевшегося прямо перед горкой обугленных головней, присыпанных пеплом, так и напрашивается какой-то странный навязчивый символизм, заползающий в душу тягостным укором. Некоторое время Шмидт просто рассматривает худощавую фигуру, сложившуюся в оскорбленный и назло выставленный на всеобщее обозрение знак вопроса. С осанкой у Розенфельда, что ни говори, и в обычное-то время беда, а в этом случае она представляет собой просто ночной кошмар опытного хирурга, лицезрение которого едва не вынуждает Шмидта разразиться панической отповедью на весь лагерь - ничего не поделаешь, профессия неизбежно накладывает отпечаток даже на простое человеческое беспокойство. Или не простое. Тут уже так просто не разобраться. Шмидт вздыхает, поднимая глаза к небу, проглядывающему звёздами. Утро военного врача в Союзных войсках начинается рано, - а рабочий день, судя по всему, не заканчивается никогда. Розенфельд его шаги, конечно, узнает - ни за что бы Шмидт не поверил в то, что не узнал, только не он. В подтверждение его догадок рядовой непередаваемо каменеет всей спиной, от седьмого позвонка до поясницы, но с места не двигается и не поворачивается на звук. Тишина между ними замерзает, словно дождевые лужи на дорогах под октябрьскими заморозками. - Послушайте, Розенфельд, - примирительно произносит Шмидт. Тот не откликается, лишь настороженно косится через плечо чёрным глазом, снова подставляя чужому взгляду свой необыкновенный профиль. - Вам совсем не обязательно что-нибудь придумывать для того, чтобы приходить ко мне, - после недолгого раздумья Шмидт кладёт собственную ладонь на чёрную волнистую голову и вздыхает - была не была: - Вы мне и так нравитесь.