a lifetime in repeat

      У всех бывают дни, когда хочется исчезнуть; испариться, будто тебя и не было, переписать историю, где тебя не существует, хотя бы, как не самый желанный вариант, просто забыться, не вылезая из зоны своего комфорта до конца непредвиденной хандры. Прийдя после вечерней смены, Корнилов как раз испытывал что-то подобное. Возможно, не в такой сильной степени, но чувство некой опустошенности давило на парня. И не только ощущения, но и сама атмосфера, казалось, хотела придавить его, расплющить, ведь серые из-за сумрака стены съемной квартиры как никогда докучали, темные облака накрыли отчего-то безмолвный Питер, снег нескончаемо падал, покрывая абсолютно все на своем пути, чтобы добить Корнилова тоскливостью бесцветного мира. Дане было действительно грустно, и эта грусть приковывала его, не давала спокойно вздохнуть, заставляла раздражаться из-за любой мелочи – как, например, шипение масла на сковородке, надоедливый кран, беспрерывно капающий на раковину и нервы, или непрекращающийся скрежет из соседней квартиры, сука, как же он их ненавидит. Чертова нескончаемая рутина, из которой невозможно выбраться, давящая не хуже тоски, до невозможности ненавистная (еще больше, чем соседи), душащая от скуки, заставляющая делать все по инерции, на повторе, будто ты попадаешь в день гребанного сурка.       Даня знает, что это не депрессия. Знает, потому что на телефоне четким шрифтом высвечивается «тридцать первое декабря», и он по привычке берет плед, огромную кружку с чаем, заталкивает в карман сигареты и выходит на потрепанный со временем балкон с одиноко стоящим креслом-качалкой. На деревянной плохо отшлифованной полке пылится старый фотоальбом, который Корнилов случайно прихватил со свитером (даже не спрашивайте, как так получилось – он сам не знает). Старенький, потрепанный временем и неумелыми руками фотоальбом долгое время мозолил глаза и заставлял неосознанно перебирать в памяти фотографии и события, хранящиеся в нем. Именно поэтому его поместили в самое менее посещаемое место – балкон, позже официально ставший «местом пиздостраданий».       Даня праздновал новый год по-особенному, по-своему – без гирлянд, мишуры и веселого настроения. Это была заслуженно нелюбимая дата, когда новогоднее волшебство щедро одаривало его тоской и испорченным настроением. Сколько бы у него не было друзей, приятелей, коллег… чувство одиночества всегда было рядом, и Корнилов знал, что сопротивляться этому бесполезно. Лучше поддаться, спокойно плыть по течению ностальгии, добивая себя заснеженной, кое-где развалившейся площадкой, которую видно за балконным стеклом, пачкой дешевых и противных сигарет и черным чаем, оставляющем горьковатый привкус во рту. Его это, наверное, устраивало.       Поудобнее устроившись и кутаясь в плед, Даня достает фотоальбом и нежно проводит по темно-зеленой облезшей обложке, а после резко открывает его. На первых страницах с тусклых фотографий ему приветливо улыбаются совсем молодые родители. Собирая в детстве этот альбом, он целенаправленно старался не брать фотографии с собой, а собирал фотокарточки с родителями в то время, когда он недавно родился; они выглядели очень счастливыми и молодыми. Ему казалось, что наличие его самого в кадре как-то резко обременяло их, заставляло выглядеть старее, поэтому Корнилов старательно избегал такие снимки. Сейчас парень не понимал этого, ведь родители хоть и были строги, но действительно любили его, и рождение ребенка не было для них тяжким бременем. Но, так или иначе, в альбоме первая фотка с ним появляется лишь тогда, когда ему исполняется двенадцать. Спонтанный снимок, где он срывает одуванчики с краю дороги. От фотокарточки так и веело теплом того лета, именно поэтому она гордо расположилась на восьмой странице альбома.       Но, пролистывая фотоальбом, он почему-то хотел увидеть не беззаботное детство с улыбками мамы и папы, а свои безбашенные и осознанные подростковые годы. Когда он почти влился в популярную на то время субкультуру, носил рваные джинсы в феврале и по кругу пил где-то нелегально приобретенный «Гараж». Он смутно помнил людей, которые в то время окружали его, но одного он точно помнил. Был у него в жизни один человек, которым он очень дорожил. Который, может, не кардинально, но чем-то поменял его жизнь и взгляды, и не обычной болтовней, а своими необдуманными или неожиданными поступками. Именно поэтому на двадцать четвертой странице расположились снимки, когда он тайно сфотографировал его за попыткой согреться, прыгая на одном месте, а внизу кое-как приклеена фотокарточка, где он гладит белую дворняжку, которая приветливо машет ему хвостом. А тут он, счастливый, тащит целую стопку книг с какой-то фантастикой, популярной в узких кругах. Этот человек вызывал очень противоречивые чувства. Он его уважал, иногда не понимал, а иногда был по-настоящему влюблен. Да, Данила, вроде бы, был его первой, осознанной любовью, с примесью глубочайшего уважения и удивления. Он не был ему ни другом, ни парнем, ни знакомым: он просто был, и Корнилова такие отношения устраивали. Воспоминания о нем были отрывистыми, грубыми, теплыми и яркими. Он помнил его обожженные о сигареты руки, когда Данила демонстративно тушил их об кожу перед пацанами. Он всегда сильно сжимал его руки, до побеления, и хватка у него всегда крепкая, будто не хотелось ему выпускать Даню из них. Он помнил его неяркие веснушки, еле заметные, но которые чем-то зацепили его, а чем именно – не помнит. Может, потому что они делали его грубую натуру более милой? Кто знает. Кажется, у него была захламленная комната, где везде валялись диски с музыкой «Three Days Grace», висели плакаты с культовыми исполнителями, а на столе валялась наполовину выпитая бутылка колы. Этот человек будто был олицетворением беспорядка и хаоса, и не потому что те постоянно его окружали, а потому что ты до последнего не поймешь, что именно ожидать от этого человека. Он может в пьяном бреду смазано поцеловать тебя, а на следующий день читать нотацию. Он – человек-загадка, которого Даня всегда старался разгадать.       Возможно, оно и к лучшему, что он банально уехал в другой город, и ничего дальше пьяных поцелуев и пения в обнимку не зашло. Ведь Даня знает, что подростки – самые импульсивные люди в мире, пытающиеся доказать обществу что-то, в чем они сами почти не разбираются. И любовь его была если не запретной, то постыдной, для него самого уж точно. И сейчас, спустя столько лет, он осознавал это, но действительно не жалел, хотя много чего позабыл. Он не помнил, как Данила ворвался в его жизнь. Не помнил цвет его глаз, фамилию и его любимый энергетик. Он много чего не помнил, на самом деле. Но одно он точно помнил – Данила был самым искренним человеком в его жизни.       На этом фотографии закончились.