Мама

      Зима выдалась сырой, темно-пепельной и туманной. По ночам шел мелкий снег с дождем, который быстро таял, оставляя наутро грязные лужи, чутко приправленные, как в плохом бульоне, солью и песком. С утра проглянувшее в разрезы туч солнце сверкало тускло, но озаряло чуть припорошенные мокрым снегом дорожки. Бурая хлябь, уныло чавкающая под ногами, угнетала. После трагической гибели Меглина, после бесконечных допросов и пыток кофе, коньяком из фляжки и удушливым табачным смрадом непроветриваемого помещения хотелось только одного – спать. Спать долго, может быть несколько лет, а то и тысячелетий.       Есения Андреевна ожидаемо пряталась в лофте, отец отчего-то не донимал ее звонками, хотя она, конечно же, догадывалась почему. Долгие часы, недели и минуты она не выходила из комнаты. Это было бы, как по Бродскому, непростительной ошибкой. Есеня слушала звуки, исходившие от гудящего холодильника, который просил немедленно его наполнить, чайника, в котором следовало бы еще три дня назад поменять воду, стиральной машины, которая пережевывала в своем барабане поношенную одежду. Она часами могла наблюдать за кошкой, которая неожиданно приходила к дверям меглинского дома, надеясь, что ей вынесут поесть.       Стеклова никогда не отказывала бедному животному в пище. Наоборот, делала все возможное, чтобы зверь ни в чем не нуждался. Она старалась вести себя нормально, правильно, если можно так сказать. Бросила пить и курить, вытерла слезы, купила тест на беременность.       Отец поднял трубку незамедлительно. Есеня впервые за долгое время позвонила ему сама, не потому что так было нужно, а потому что сама этого захотела.       - Папа, это я, – Стеклов вздохнул с еле скрываемым облегчением. По голосу он сразу же понял, что ни больной, ни пьяной его дочь не была. Невиданная отрада за последнее время. - Пап… – тихо, полушепотом произнесла Есеня, - я беременна, пап, – мужчина не мог понять плачет она или смеется, и вызвана ли ее радость или печаль приступом тяжело скрываемого нервного состояния на почве травмирующих обстоятельств смерти Меглина. Лжет она, чтобы его позлить, или говорит правду? Неужели, правда?       - От него? – Андрей Сергеевич услышал смех и, не говоря ни слова, сбросил звонок. В ушах у него мерзким колокольчиком звенел ее ответ:       - Я оставлю ребенка, пап. Мою девочку, – больше Стеклова не звонила. Последние недели ее донимала тошнота. Она преследовала ее по утрам, и Есеня ничего не могла есть, даже запах пищи казался ей отвратительным, вся еда казалась ей гнилой, с признаками скорого разложения и распада.       Ей снились странные, пугающие сны. Она почти каждую ночь бежала от зверя, как полуночного гостя, видела свою мать, прикрывавшуюся злой ухмылкой, – в красном платье на серой неприметной девятке – девочка не понимала, куда мама везет ее, приговаривая, что все будет хорошо, что скоро они поедут к морю – с тех самых пор море стало для Есени голубой мечтой – что будут они жить ровно, как люди, и никто, ни одна живая душа, даже папочка, даже дядя в смешной кепке, не будет знать, куда они пропали. Они просто исчезнут, испарятся, как сизая дымка от выхлопа.       Мама просила Есеню остаться в машине, но, как и всякий любопытный ребенок, которому прощались любые шалости, девочка иногда не слушалась. Тем более сегодня был ее день рождения, а значит, мама не будет ругаться, ведь сюрприз-то наверняка для Есени.       Девочка аккуратно вышла из машины, легонько захлопнула дверь и пошла на звук резких голосов. Двое ссорились. Мама и тот дядя в кепке.       - Ты же понимаешь, что я не могу отпустить тебя? – он стоял спиной, поэтому Есеня не могла рассмотреть его лица. Она видела, прячась за проемом двери, что мужчина пытается подойти к матери ближе, взять ее за руку, но мама лишь отходила от него все дальше к массивному окну, как будто стремилась быть загнанной в угол. - Два трупа за неделю, Оль.       Этот человек был частым гостем отца, был его другом, но Есения почему-то никогда не могла запомнить его голоса, глаз, носа. Как и любой домашний ребенок, Стеклова боялась посторонних. Стеснялась их. В ее маленьком мире место было занято более значительными людьми: мамой, особенно мамой, и папой.       - Я не прошу твоего разрешения, Родион. Я больше так не могу, – мама отошла к окну, и теперь Есеня прекрасно могла видеть выражение ее лица – спокойное, смиренное и немного надменное. - Не могу видеть вас обоих. Врать вам обоим, – Берестова прикрыла глаза и улыбнулась. - Я написала Андрюше письмо. Не надеюсь, что он поймет меня, как и ты, – ее глаза затуманили слезы, которые она умело сдержала. - Я устала. Он давно знает о нас: тебе, мне, себе. Ты ничего не изменишь.       - Его машина подъехала, – сказал Меглин, пересекая комнату, глядя в окно.       - Дай мне просто уйти. Прошу.       - Помнится, ты просила меня о другом. И Андрюшу тоже.       - Я не могу оставить свою дочь.       Есеня из своего импровизированного убежища могла рассмотреть и приезд папы – он ловко взбегал по ступенькам лестницы – и появляющийся пистолет, нацеленный на маму в руках того самого дяди, монстра, чья рука не дрожала, и выступила вперед.       - Мамочка! – ее крик был таким громким, умоляющим, плаксиво-детским, что резал уши, воздух, свет, проникавший в комнату. - Мама! – этот крик не мог заглушить выстрела, не мог избавить ребенка от навсегда запечатлевшихся в мозгу взгляда и улыбки, от рук отца, когда чудовище призывало увести ее, семилетнюю, подальше. Она запомнила металлический вкус у себя во рту, потому что когда отец подхватил ее на руки, прикусила губу до крови. Было больно, она, еще наивная, пыталась сказать себе, что всё, что произошло не взаправду. Мама сейчас же очнется, из ее рта вытекала не кровь, девочке только показалось. Она видела эту заезженную пленку в своей голове сотни, тысячи, миллионы раз, но когда пятнадцать лет спустя оказалась на том же самом месте ничего не почувствовала. Должна была. Вспомнить запах, вкус, цвет, но ничего не увидела. Как всегда.       Когда Меглин спрашивал ее: «Что видишь?» – она инстинктивно пряталась, запирала свое бессознательное в черепной коробке, только бы правда не вытекла наружу. Правда горчила, оставляла соленое послевкусие.       Есения Андреевна вскакивала посреди ночи с постели в поисках стакана воды, хваталась за чуть округлившийся живот, гнала от себя детские воспоминания и силуэт Меглина, преследующий ее ежеминутно, успокаивалась в чужих объятиях будущего мужа – Саша говорил, что всё будет хорошо, совсем как мама, только за это стоило выйти за него замуж – и закрывала глаза, чтобы снова провалиться в пугающую темноту.