«Оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к родственной душе своей; и будут двое одна плоть» Быт. 2:24
***
К концу полового созревания на запястье Онораты проступили кривоватые, с сильным наклоном вправо, буквы незнакомого языка. Пожилой профессор, друг семьи, сказал, что это росинская азбука, и предложил найти учителя, чтобы выучить язык. Онората отказалась категорически – время для учёбы пришлось бы отнимать от танцев, а жертвовать танцами, пусть и ради любви, она была не готова. Среди её друзей только у двоих на руках были имена не на языке Иберии, все остальные уже нашли свои половинки или хотя бы обменялись с ними адресами и теперь переписывались. Марианела забросила танцы и учила науа, всерьёз планируя уехать в Новый Свет, Ремихио, наоборот, демонстративно бросил изучать альбионский – он отчаянно бунтовал против предопределённости и теперь всерьёз планировал уплыть исследовать Южный Океан, чтобы уж точно никогда не встретиться с навязанной мирозданием любовью. Онората считала глупыми оба варианта: уж если кто-то предназначен тебе судьбой, то ты его в любом случае встретишь, когда придёт время. А пока не встретила – нечего и беспокоиться. По правде говоря, ей в то время и так было о чём беспокоиться – близились экзамены, и ей предстояло танцевать перед высочайшей комиссией. А там, быть может, ей предложат место в известной труппе. Нет, не «может быть», точно предложат! Только бы не напортачить, перенервничав.***
Перед самыми экзаменами на запястье у Ермила проступили округлые мелкие значки. Он так и не узнал, что это за язык, но всё равно порой проводил по ним пальцами, на удачу. Язык не узнал никто из его друзей и даже знакомых отца, но Ермил надеялся, что в медуниверситете, куда он поступал, найдётся кто-то, кто узнает. Тогда он сможет хотя бы немного пообщаться со своей родственной душой. Интересно, кто это будет? Ему почему-то очень хотелось, чтобы это была девушка. Симпатичная девушка из какой-нибудь далёкой экзотической страны. Им вряд ли суждено встретиться в ближайшие годы, но, может быть, удастся хотя бы переписываться. А потом он закончит университет, заработает денег и приедет к ней в гости. Ермил, как и большинство его однокурсников, занимался по сокращённой программе. Раньше врачами могли становиться лишь те, кто терял родственную душу, но с ростом населения медиков требовалось всё больше, да и те, кто остался один, отнюдь не всегда желали тратить время на изучение медицины. Доступный для всех раздел был неполным, но для борьбы с обычными болезнями его хватало. У отца в библиотеке отдельно хранилось несколько томов запретных знаний, Ермил заглядывал в них из любопытства: «Ампутации», «Патологии в родах», «Хирургия»… Отец рано потерял маму и мог делать то, на что имеющий пару врач никогда бы не пошёл. Она умерла вторыми родами, отец тогда ещё не был врачом, а единственный в городе хирург, способный сделать цесарево сечение, как раз оказался в отъезде. Когда Ермил думал об этом, он невольно ёжился. Как же это страшно – потерять самое близкое существо только потому, что рядом нет нужного врача. Ну нет, с ним такого не случится! Он твёрдо знал: как только он распознает незнакомый язык, он сделает всё, чтобы найти свою родственную душу. И будет оберегать её до конца жизни.***
Онората быстро смыла грим и теперь просто сидела на стуле в гримёрной, вытянув усталые ноги. Выступление давно закончилась, но идти домой совершенно не было сил. Сил вообще ни на что не было – все они остались там, на сцене, в ритме музыки, в движениях танца. Она до сих пор чувствовала его отголоски в мышцах – не боль, а что-то глубже, лихорадочная пульсация, всё ещё хранящая музыкальный ритм. В глубине тела, где нет места разуму, где вся она – танец, чистая и простая страсть, сотканная движением… Так. Надо отвлечься. На спинке стула висел её жакет, Онората наклонилась и нащупала в кармане маленький блокнот, рассеянно открыла на списке дел на сегодня. Достала из-под обложки крохотный карандаш, вычеркнула «Выступление» и аккуратно вписала под ним «Купить какую-нибудь книжку для изучения росинского». Запись такая была там не первой и, Онората сердцем чувствовала, не последней. Мысль выучить язык её родственной души неоднократно приходила ей в голову, но времени на это категорически не хватало. Танцовщица «Королевской Труппы» занята круглые сутки, недостаточно усердным мигом найдут замену. Онората улыбнулась. Даже сейчас, спустя три года, она всё ещё радовалась своей удаче: «Королевская Труппа» – лучшие из лучших, они дают представления по всему миру, в лучших театрах. Когда-нибудь они приедут с гастролями в Росинскую Империю и там она, наконец, встретит свою родственную душу. И первым делом от души влепит ему или ей пощёчину! Онората непроизвольно потёрла предплечье, на котором с некоторых пор регулярно появлялись маленькие ранки, словно от укола иголкой. Не только на руках, пострадали и ягодицы, и бёдра, и даже живот пару раз. А однажды она проснулась от разрывающего ощущения между ног и перебудила воплем весь дом. Срочно вызванный врач после оказания помощи объяснил, что она, по всей видимости, связана с его коллегой и сдержанно выразил сочувствие. Несколько утешало то, что ни один врач не стал бы делать с пациентом что-то, что могло всерьёз повредить здоровью его спутника жизни. Не сказать, чтобы от этого Онората злилась меньше. Лучше бы это был мужчина: тогда при встрече можно будет сыграть на его воспитании и хлестать по щекам, пока рука не устанет. А потом… потом можно и поговорить. Убедить его бросить эту жуткую профессию и уехать с ней в Иберию. Да, обязательно. – Опять мечтала? – на соседний стул тяжело рухнула Фабиола. – Так заметно? – Онората сунула блокнот в карман и, вздохнув, принялась выбирать из спадающей почти до пола гривы волос яркие бутафорские украшения. В «Маттео и Мариучче» приходилось танцевать с распущенными волосами. – Ага. У тебя в такие минуты глаза влюблённые и блудливые, как у кошки по весне. – Фабиола сняла парик, обнажив короткий «боб» с помявшейся завивкой, прямо на стуле пододвинулась к подруге и принялась помогать ей. – Фабита! – воскликнула Онората возмущённо, но потом не выдержала и рассмеялась. – На себя бы посмотрела! Когда вы с Элихио в одной комнате, даже стены краснеют, на вас глядя! – Что есть, то есть, – не стала изображать смущение Фабиола. Её родственной душой был такой же танцор, они познакомились ещё подростками и вместе пробивались в Королевскую Труппу. Фабиола закончила с украшениями и принялась ловко укладывать тяжёлые чёрные волосы Онораты в тугой узел. – Руки убери, не мешайся! Кстати, хорошо, что напомнила. Мы с Элихио, Адела с сёстрами и Бауделио из второго состава хотим сегодня посидеть в нашей комнате, отпраздновать премьеру. Ты с нами? – Не знаю… – Онората вновь потёрла руку. – Я хотела пройтись по магазинам, книжный на площади работает допоздна. – Пф! Какие магазины в день премьеры, ты что? Пошли! Надо же и нам когда-нибудь веселиться! Кажется, учебник она сегодня не купит. Ну и ладно! Пусть этот сам иберийский учит! Он перед ней в долгу.***
Иберийский выучить совсем не было времени. Едва опознав язык, Ермил купил учебник и даже открывал его пару раз, но времени катастрофически не хватало. Студенты-медики даже спали урывками, особенно со второго курса, когда к теории присоединилась работа с больными. Ермилу до сих пор было совестно и немного дико колоть уколы или зашивать раны, зная, что где-то на другом конце мира незнакомый пока человек чувствует всю боль, что он причиняет. После первого ручного обследования роженицы он был как никогда близок к тому, чтобы связаться со своей родственной душой. Нашёл в словаре слово «прости», достал и простерилизовал иголку, приготовился нацарапать на руке послание… и не смог. Он сегодня причинил ей боль и собирается причинить боль ещё раз, только ради извинений. Север, с которым они вместе снимали комнату, тогда нашёл его всего в слезах, сидящим за столом, сжав в кулаке иголку. Обозвал идиотом и утащил в кабак. Северу было проще. Он и его родственная душа жили в соседних домах и росли вместе с самого детства, и вот теперь учились на одном факультете, по очереди морщась и ойкая во время практики с больными. Ермил завидовал им, но медицину никогда и ни за что бы не бросил. Не тогда, когда он своими глазами видел, как больным становится легче от его лечения. Малыш, которому он помогал появиться на свет, родился живым и здоровым, а, значит, всё было не зря.***
Они сидели на террасе маленького кафе, затерявшемся среди узких улочек Барсино. Тёплый ветерок шевелил лёгкие белые занавески, Онората попивала лимонад из высокого бокала, Марианела и Тлакотл предпочли тинто де верано – им не нужно было вечером на репетицию. Тлакотл неплохо говорила на иберийском, пусть и с явным акцентом, но порой девушки обменивались между собой парой певучих слов на науа, Нела ещё до отъезда выучила его почти в совершенстве. За те шесть лет, что Онората её не видела, Нела чуть раздалась в плечах и обзавелась густым, почти вульгарным загаром. Отец Тлакотл, фанатичный археолог, годами не вылезал из экспедиций, таская с собой жену, детей, а теперь и зятьёв с невестками. К удивлению Онораты, никто не протестовал. – Отец делает доклад в Барсинском Университете. – Тлакотл поправила едва не макнувшуюся в бокал подвеску с длинным птичьим пером. В своей пёстрой юбке с бахромой и алой пелерине-кечкемитль на улицах Барсино она смотрелась вызывающе, но, кажется, ничуть по этому поводу не беспокоилась. – Про убийства в первобытных племенах. Научные открытия от Онораты были далеки, но она всё равно удивилась: – Зачем докладывать о всяких ужасах? Наверняка и в древности, как и сейчас, встречались сумасшедшие или отчаявшиеся, или те, кому было нечего терять… – Нет! – глаза Тлакотл загорелись. – Тут другое! Отец копает сам, переписывается с коллегами из Европы и Азии – и везде один и тот же результат! Множество следов насильственной смерти! Раздробленные черепа, рубленые раны, застрявшие в костях наконечники копий и стрел! Первобытные люди убивали друг друга гораздо чаще нас. – Но это невозможно! – не поверила Онората. – Они бы убивали своих родственных душ… – Первые упоминания о родственных душах есть уже в самых древних письменных источниках. – Тлакотл явно оседлала любимого конька, даже интонации изменились, живо напомнив Онорате пожилого профессора, с которым дружили её родители. – Ситлаликуэ и Ситлалатонак, Осирис и Исида, Гильгамеш и Энкиду… Но мы не знаем, что было до этого. Раньше, до изобретения письменности, земледелия, когда люди были дикими и свирепыми, – она непроизвольно понизила голос. – Самые древние парные статуэтки были найдены в Египте. Есть чёткий порог – восемь тысяч лет назад. В это время появляются парные захоронения, парные изображения, с этого времени резко идёт на убыль число насильственных смертей. Всё, что раньше – кровавый ад, который нам нельзя и вообразить. Не так давно в северной Европе нашли массовое захоронение: больше полутора сотен скелетов, все мужчины, молодые и сильные, все со следами насильственной смерти. Как будто они собрались вместе, чтобы убивать друг друга. Онората поёжилась. – Ты хочешь сказать, Господь дал нам родственные души, чтобы сдержать человеческую жестокость? – Может, и нет, – в разговор вмешалась Марианела. – Если придерживаться учения Альфреда Уоллеса о происхождении видов путём естественного отбора, то родственные души могут быть приспособлением к выживанию, не позволяющим нашему виду истребить друг друга. – Или всё же божественным вмешательством, – добавила Тлакотл. – У нас верят, что боги сжалились над людьми, увидев их одиночество, и даровали каждому того, кто станет ему ближе всех. Онората, а ты как думаешь? – Я верю в судьбу, – обрадовалась поводу сменить тему Онората. – Вот вы, например. Даже если бы Нела не смогла с тобой связаться и не уехала бы в Новый Свет, ты бы всё равно приехала сюда с отцом. А значит, вы бы всё равно встретились, так или иначе. – Ты поэтому со своей родственной душой так и не связалась? – мягко улыбнулась Марианела. – Отчасти. – При мысли о незнакомом пока человеке, живущим где-то на другом конце мира, в груди привычно потеплело. – Не хочу торопить события, я ведь и так знаю, что наши пути рано или поздно пересекутся. Онората отсалютовала бокалом.***
Север писал почти каждый месяц. Они с Корнеем остались в столице, устроившись в одну из престижных лечебниц, но Ермил им не завидовал. Должность младшего врача в земской больнице иному могла бы показаться сущим несчастьем, но он видел в этом свой шанс помогать людям. Кроме того, Ермил был рад вернуться к отцу, в небольшую земскую лечебницу на окраине Псковской губернии. Нет, он не хотел, как считали некоторые из однокурсников, похоронить себя в глуши. Просто приехал туда, где был сейчас нужнее. Отцу было уже сложно работать без компетентного помощника, а больница одна на немаленький город и десяток окрестных деревень. Разумеется, Ермил не думал, что задержится тут навсегда: через пару лет закончит учиться на врача одна из медицинских сестёр, что работали при отце, вернётся домой, и тогда можно будет взять перерыв. Уехать, наконец, в Иберию. Возможно, к тому моменту он всё-таки найдёт время выучить её язык дальше «здравствуйте» и «хорошая погода». – Хорошие новости? – поинтересовался отец, когда они вечером сидели в гостиной. За окном мягко падал снег, Гордей Ермилович читал свежий номер «Медицинского журнала» при свете керосиновой лампы, дым от его трубки плавал в воздухе причудливыми разводами. Ермил сидел за столом и читал письма. Он старался сохранять серьёзное лицо, но губы всё равно то и дело расползались в улыбке. – Север берётся писать научную работу. Пока это только наброски, конечно. Они с Корнеем хотят глубже исследовать связь родственных душ. Публиковать рано, но наработки интересные. - Ну-ну, - отец улыбнулся, еле заметно из-за густых седых усов. – И чем их не устраивает текущая теория? Если я не ошибаюсь, большинство учёных считают, что связь родственных душ – одна из разновидностей магнетизма, видовая особенность, призванная не дать человечеству разделяться на изолированные группы. Гордей Ермилович пусть и жил в глухой провинции, но за научными новостями следил с неослабевающим интересом. - Корней считает, что тут может быть связь с теорией о пангенах внутри клеток. Есть очень чёткая статистика: примерно половина населения находит свою родственную душу в своём городе или губернии, четверть - в пределах своей страны или хотя бы на том же континенте, а оставшиеся вынуждены пересекать океаны в поисках родственной души. Север считает, что это – способ избегать вырождения. Что, если пангены в клетках тела связаны некой общей информационной сетью, а родственные души всего лишь обладают наиболее удачным сочетанием наследственных факторов и должны оставить наиболее удачное потомство? - Любопытно, – отец отложил журнал, выбил трубку и раскурил её заново. – Однако на практике выходит, что почти половина людей так и умирает, не оставив потомства. Даже сейчас, когда открыты все континенты и большинство заслуживающих внимание островов, далеко не все люди находят свою родственную душу. А, представь, каково было хотя бы тысячу лет назад? Лейф Эриксон открыл Винландию, и с тех пор множество людей отправлялись туда и приезжали оттуда в поисках своей родственной души, но что было до этого, до того как он снарядил корабль, отправился на запад и нашёл свою Маленькую Ветвь? Все те, чьи родственные души родились в Винландии, заканчивали жизнь в одиночестве. Так же как и те, чьи родственные души были из Нового Света, до того как ацтекские мореплаватели прибыли в Европу, показав туда путь. Выходит, что связь родственных душ не предотвращает вырождение, а просто обрекает множество людей на одиночество. - Да, но ведь у любого остаётся шанс. - Даже сейчас, в эпоху регулярных трансатлантических рейсов и протянутых повсюду железных дорог, этот шанс не так велик, если только вам не повезло жить в одном городе. Шанс того, что кто-то из вас погибнет раньше, чем вы встретитесь, гораздо выше, чем шанс самой встречи. При таких условиях нужно не вырождения избегать, а вымирания! Тем более что из размножения выпадают и те, кто нашёл свою родственную душу, но она оказалась одного с ним пола. Что об этом твои приятели думают? Они же, если не ошибаюсь, именно такая пара? Ермил растерялся - Я им напишу о твоих словах. Знаешь, я не думал об этом в таком ключе... о том, что можно вовсе не встретиться, – он безотчётно коснулся имени на запястье. – Мне это казалось таким само собой разумеющимся. - Все молодые думают, что встреча с родственной душой сама собой разумеется. И делают всё, чтобы эта встреча не состоялась. Ермил услышал в его словах явный упрёк. – Но ты же не был против того, чтобы я стал врачом? – осторожно спросил он, избегая смотреть отцу в глаза. Уронил письмо, и то мягко шлёпнулось на стол, прямо поверх потёртой скатерти. – Нельзя быть хорошим врачом и семейным человеком, – поморщился отец. Продолжил, мрачно и убеждённо: - Так и с ума сойти недолго – жить, постоянно причиняя любимому человеку боль. В древности врачевать имели право только вдовы и вдовцы, и это было правильно. Я не вправе указывать тебе, как жить, ты сам выбрал себе дело по душе. Но, что греха таить, всегда надеялся, что ты в конце концов бросишь учёбу и уедешь к своей незнакомке в эту самую Иберию. Денег бы я тебе на такое дело нашёл. – Отец с мимолётной улыбкой тронул кончиками пальцев выцветшее имя на запястье. – Я ведь ещё помню, каково это. Ермил накрыл свою надпись ладонью. В груди шевельнулся горько-сладкий узел тепла и вины. – Но… я хочу быть врачом. Хочу помогать людям. И я никогда не сделаю ничего такого, что могло бы ей навредить. – Понимаю. – Гордей Ермилович задумчиво вертел трубку крепкими и ловкими пальцами хирурга. – И всё же свяжись с ней, сынок, пожалуйста. Не упускай время. – Как только тебе станет полегче. – Ермил улыбнулся. – Передам дела Василине и сорвусь в тот же день.***
Онората выгнулась и взвилась в высоком прыжке. Плеснули широкие, оранжево-красные рукава, раскинулись крыльями. Музыка вновь вибрировала в костях, и Онората двигалась вместе с ней, взлетала, горела языком пламени. Она была не собой, она была Феей Огня, всполохом, искрой в темноте, притягивающей взгляды зрителей. О зрителях она, впрочем, сейчас не помнила. Ни о ком, даже о мэтре Валенсио, склочном и гениальном, который требовал на роль Феи Огня только именитых танцовщиц. Онорате пришлось лично купить билет в ложу и выслать ему вместе с приглашением на своё выступление, с тех пор он не соглашался ни на кого, кроме неё. Сейчас же ей не было до этого никакого дела. Она и Оноратой-то не была, была всполохом пламени, неуловимым и обжигающим руки любого, кто приблизится. Элихио подхватил её за талию, подбросил в воздух, поймал и снова выпустил, словно не мог не удержать в руках живой огонь, не отступиться от наконец-то найденной возлюбленной. Онората обвила его рукавами и тут же прянула прочь, словно боясь обжечь и всё же желая коснуться. - Ты была просто невероятна! - щебетала Фабиола тем же вечером, когда труппа едва ли не всем составом собралась у них дома, праздновать премьеру. Онората теперь могла позволить себе отдельную квартиру, и праздновали молодые танцоры всё чаще в дорогих ресторанах, но традиция частным порядком отмечать премьеру у Элихио и Фабиолы прижилась накрепко. - Спасибо. - Онората не видела смысла смущаться или спорить: действительно же получилось. - Элихио тоже был на высоте, да и все остальные постарались. Адела, Фабита, из вас чудесные Феи Снега! - Ой, ну что ты! - Адела покраснела и принялась фальшиво отнекиваться. - Я чуть движения не забыла и всё боялась, что корсаж сползёт, ни о чём другом думать не могла. Наверное, на сцене выглядела как мокрая кошка. - А знаете, что мне тут птичка на хвосте принесла? - с заговорщицким видом перебил её Элихио. Правильно перебил — смущающаяся Адела была сущим бедствием, требовались усилия нескольких друзей, чтобы убедить её, что она действительно была хороша и ничего не испортила. - И что же? - заинтересовалась Онората. Фабиола, не дав ему ответить, вдруг легко вскочила на стол и громко, перекрывая разговоры и смех, объявила: - Всем тихо, у Элихио важные новости! Тот благодарно ей кивнул и встал. - Друзья! Это, конечно, пока ещё слухи, но говорят, что наш директор планирует гастроли. И уже подписал контракты на выступления в Париже и Санкт-Петербурге, а, может, ещё где-то. В груди Онораты вдруг стало легко-легко, так, словно она вдохнула солнечный свет и облака. «Наконец-то!» - хотелось крикнуть во всю силу лёгких, но она только ахнула вполголоса. Танцоры загомонили, обсуждая новость, кто-то раскупорил шампанское, едва не пристрелив пробкой всё ещё стоящую посреди стола Фабиту. Та завопила «Ура!» и спрыгнула со стола прямо в объятия Элихио. Онората с радостным смехом подняла бокал вместе со всеми: - За удачные гастроли!***
Гордей Ермилович на пару дней уехал к другу в соседнюю губернию и неожиданно задержался. Телеграфировал, что у того внезапно случилась вспышка дифтерита, каждые руки были на счету. Ермил немного переживал за отца, но за работой в больнице на это почти не оставалось времени. По-счастью, сложных, требующих хирургического вмешательства случаев не было, а эпидемий детских болезней можно было не опасаться: Гордей Ермилович ещё три года назад организовал сбор денег и привил всех детей в своей области, даже в самых глухих и отдалённых сёлах. В газетах писали, что правительство сейчас разрабатывает план всеобщей обязательной вакцинации, но его разрабатывали уже не первый год и, Ермил сердцем чуял, будут ещё не меньше пары лет утрясать детали и тонкости. Было, правда, несколько пациентов с больными зубами, но им Ермил прописал обезболивающее и с чистой совестью отправил по домам, ждать возвращения отца. Зуб — не прободение язвы желудка и не аппендицит, вполне можно подождать. С утра и до вечера он вместе с медсёстрами, Прасковьей Лукьяновной и Маришей, принимал больных, осматривал, выписывал лекарства, госпитализировал, если была такая нужда. Начался сезон осенних простуд, которые большинство лечило дома, чаем с мёдом и теплом, выбираясь к врачу только когда кашель не прекращался дольше недели или ребёнок начинал метаться и бредить от жара. В перерывах занимался с больными в палатах. Сейчас в больнице лежало несколько мужчин с переломами ног, девочка с больными лёгкими (Ермил каждые несколько часов проверял, как она), учительница средних лет, приходящая в себя после удаления опухоли, угрюмый старик с камнями в почках, которые Гордей Ермилович надеялся выгнать, не прибегая к операции, и пятеро женщин, или готовящихся к родам, или уже родивших. Ими занималась Наташа, Маришина сестра, в прошлом году окончившая акушерские курсы. Освобождался он глубокой ночью и, едва найдя в себе силы поесть, падал на постель. И не мог гарантировать, что его не поднимут через пару часов, сообщить о новом пациенте или об ухудшении у кого-то. Ермил даже бритьё забросил, оброс куцей русой бородкой, делающей его похожим на семинариста. Подвода заехала во двор больницы вечером, когда Ермил уже подумывал уходить домой. Мужчина средних лет, приземистый, но широкоплечий, с растрёпанной тёмной бородой, соскочил с облучка, подхватил на руки кого-то, завёрнутого в тулуп, и бросился к дверям, едва не сбив Ермила с ног. - Что случилось? - спросил он, перехватив его за плечо. - Доктора мне! - прохрипел тот. Глаза у него были широко распахнутые и безумные, как у понёсшего коня. - Я доктор, ну! - Ермил уже сам потянул его за собой, кивнув попавшейся на глаза Марише. Та понятливо метнулась за Прасковьей Лукьяновной. - Что стряслось? - Ногу повредила, вчера. - Мужик осторожно сгрузил на постель свою ношу, оказавшуюся невысокой пухленькой женщиной. Нездорово бледной, с сухими, искусанными губами и чернотой под глазами. Из-под сбившегося платка выбивались слипшиеся от пота тёмно-русые волосы. - Как повредила? - Ермил пощупал ей пульс, кожа обожгла жаром пальцы. Пульс ожидаемо частил, но, по крайней мере, не прерывался. Ермил поймал себя на том, что неосознанно оттягивает момент, когда придётся осматривать рану и, встряхнувшись, откинул домотканый вышитый подол. Левая ступня почти скрылась под слоем пропитавшихся тёмным бинтов. За Ермиловой спиной Прасковья Лукьяновна шугнула сунувшуюся Маришу («Нечего тебе на такое смотреть!») и сунула ему скальпель, разрезать бинты. - На болото пошла, за клюквой, - мужик не отрывал глаз от женщины, безотчётно сжимая кулаки. Обе ладони женщины были на виду, Ермил подсознательно ожидал, что на них пропечатаются ранки от ногтей, но кожа осталась чистой. На всякий случай он уточнил: - Родственная душа? - Нет. Сестра, младшая. – Мужик смущённо поправил рукав, под которым на секунду мелькнул сложный рисунок: то ли ханьские иероглифы, то ли и вовсе что-то непонятное, из совсем уж дальних земель. - Я лесник, я те места хорошо знаю. Никогда там... там никогда... ничего. Кто-то железку на тропе бросил, а она ногу пропорола. Домой пришла, так я и промыл, и забинтовал как надо... бинты чистые были, я кипятил... Из-под повязок пахнуло так, что у Ермила сжался желудок. Раздувшиеся вдвое ступня и часть голени почернели, глубокая рана на стопе зияла, истекая тёмным и дурно пахнущим, плоть в ней была цвета варёного мяса. Ермил коснулся ноги и ощутил характерное похрустывание под пальцами. Женщина вдруг открыла глаза, большие, серые и чудовищно перепуганные. - Спасите её, доктор! - лесник схватил её за руку, стиснул в своей широкой загрубелой ладони. – У неё дети мал мала меньше, и Свирид её со дня на день с заработков вернётся! Спасите! Ничего не пожалею, дом, лошадь, всё заложу, любые деньги... только бы жива была! Подошедшая Прасковья Лукьяновна поймала ермилов взгляд и едва заметно покачала подбородком. Газовая гангрена. Даже если сообщить отцу прямо сейчас, он не успеет вернуться, а ближе хирургов нет. Женщина умрёт, отравившись продуктами гниения собственного тела, и никто не сможет ничего сделать. Сейчас он откроет рот и скажет леснику, что остаётся только молиться, как когда-то сказал врач его отцу. Мама умирала двое суток, истекла кровью, так и не сумев вытолкнуть младенца из тела, Ермила в её комнату не пускали, но он всё равно сидел у порога, жадно вслушиваясь в звуки за дверью. Как каждый день говорят сотни не имеющих должной квалификации докторов тысячам больных и их родственников. А где-то на другом конце Европы живёт девушка, которая предназначена ему судьбой. И которая сейчас занимается своими делами, ни о чём не подозревая. Ермил с усилием разомкнул губы: - Готовьте операционную.***
Сгиб локтя кольнуло. Онората поморщилась: только не сейчас! Её первое выступление в Париже и так было чересчур волнительным, не хватало только сбить себе настрой неуместной болью. Такая большая сцена, незнакомая публика, а тут ещё и Элихио сломал руку, вместо него поставили Луиса, с которым они толком не успели сработаться. Девушка сжала одну руку другой, впившись ногтями в буквы имени на запястье. За годы связи у них с её родственный душой уже сложилось что-то вроде знакового языка: если Онората так делала, он понимал, что она занята и, как правило, давал ей час-другой времени. Онората суетливо поправила приколотый поверх узла волос золотистый гребень с короткой газовой вуалью, глубоко вдохнула. Перекрестилась, шепнув несколько коротких слов молитвы, как всегда делала перед выходом на сцену. Музыка уже звучала, стирая неуверенность, сомнения, страхи. Онората шагнула на сцену и через секунду уже ни за что не волновалась. Она — Фея Огня, её дело гореть, обжигая всякого, кто взглянет или прикоснётся. ...Она не сразу поняла, что нога её не слушается. Сначала оскользнулась в луже чего-то мокрого, разлитой по сцене, упала, нелепо взмахнув руками. Выпала из ритма, испугалась, попыталась встать, чтобы поскорее исправить свою оплошность, мимоходом подумала, что после такого позора не быть ей больше примой... Из широкой раны на её голени ручьём текла кровь, заливая чёрные пуанты с оранжевыми лентами. Онората не веря своим глазам протянула руку, коснулась раны и увидела, как глубоко в ней с тихим скрипом разделяется на две части кость. И только тогда почувствовала боль. - Онората! - Фабиола бежала к ней через всю сцену, не обращая внимания на сбившийся корсаж. Онората не смотрела на неё. На тыльной стороне её ладони медленно проступали косые царапины: lo siento. Первая буква получилась ярче – лезвие не просто оцарапало, а вспороло кожу, так что капли крови быстро скрыли надпись от глаз. Кто-то кричал от боли, высоко и жалобно, кричал захлёбывающимся голосом Онораты.***
Отец настоял, чтобы Ермил уехал в Петербург. Женщина уверенно шла на поправку, счастливый лесник не отходил от неё ни на шаг. Отец ничего не сказал по поводу операции, ни хорошего, ни плохого, но настоял, чтобы Ермил на время бросил медицину и сменил обстановку. Север с Корнеем охотно его приняли и теперь то приобщали к подзабытой культурной жизни столицы, то посвящали в свою теорию, за последние месяцы разросшуюся настолько, что листки с записями попадались даже в спальнях и столовой. Ермил не рассказал им о своём преступлении. Сразу после операции он со смутной надеждой ждал, что к нему вот-вот нагрянет полиция с обвинениями в («Слава богу, имя не потускнело!») увеченьи собственной родственной души, но время шло, нога женщины заживала, а ничего не менялось. Потом вернулся отец, молча осмотрел покалеченную женщину, бледного исхудавшего сына и тем же вечером вынес вердикт: «Уезжай. Не меньше чем на полгода и до тех пор к медицине близко не подходи. Ты мне в здравом рассудке нужен». Ермил не спорил. Ему было почти всё равно. Сейчас он пил кофе вместе с друзьями, за окном сияло зимнее солнце, Корней читал утреннюю газету, Север, забыв про свою чашку, увлечённо рассказывал. - Имя родственной души появляется к концу пубертата. Считается, что до этого момента личность только формируется и потому родственная душа не определена. Но что если механизм, чем бы он ни был, просто ждёт, когда человек созреет для размножения? Корней рассеянно кивнул и перелистнул страницу. Ермил уже знал, что если его спросить, о чём же ему рассказывали, тот невозмутимо процитирует весь северов монолог с любого места. То ли и правда слушал, то ли уже наизусть их знал. - Общеизвестно, что родственными душами не могут быть люди, связанные кровным родством. Во всех случаях, когда ими оказывалась пара ближе пятого колена, при тщательном исследовании оказывалось, что на самом деле они не родня. Что вполне разумно, любой заводчик знает, что, скрещивая животных из одного помёта, можно получить самые разные уродства и нарушения развития. - Тогда почему у животных такого механизма нет? - подбросил реплику Ермил, не глядя на друга. Ему в последнее время становилось не по себе от самого словосочетания «родственные души», но Север этого совершенно не замечал. - Есть! - Север локтем смахнул со стола кусок пирога и даже не заметил. Корней, не отрываясь от газеты, поднял его и положил обратно на тарелку. – Ещё в Античности учёные заметили, что многие виды, если дать им свободу, образуют постоянные неродственные пары! И даже среди животных, практикующих промискуитет, описаны примеры крепких постоянных союзов, разумеется в качестве исключения. Есть теория о том, что это связано с развитием мозга, но, мне кажется, тут играет роль и то, что человек - один из самых медленно растущих и размножающихся видов, несколько поколений одной семьи вполне могут жить под одной крышей. В таких условиях нужны более серьёзные механизмы для предотвращения инбридинга. Что если пангены несут в себе информацию о наследственных свойствах индивида и при определении родственной души учитывается... - Погоди, - Корней оторвался от газеты. - Ермил, как ты смотришь на балет? - Какой балет? - растерялся он. - Иберийский. Они объединили классический балет с некоторыми формами их традиционных танцев, получилось интересно. Гораздо больше страсти, чем в классическом. В Петербург прибывает на гастроли труппа из их Королевского Театра, ставят «Фею Огня». Хочешь пойти? Ермилу это ничего не говорило, но он кивнул. Всё лучше, чем слушать бесконечные теории Севера. - А кто теперь в главной роли вместо Онораты Перес? - поинтересовался Север, явно больше подкованный в этой теме. Знакомое имя прошило насквозь, как пуля из охотничьего ружья. - Кто это? – Ермил неосознанно стиснул в ладони забинтованное запястье. - Бывшая прима. Ужасная история, потеряла ногу прямо во время выступления. Ты разве не слышал? Громкий был случай, во всех газетах писали. В другой руке у Ермила треснула чашка с кофе. - Я должен с ней встретиться.***
В парижском госпитале Онората пробыла недолго и настояла на том, чтобы вернуться в Иберию как только её состояние улучшится. Труппа скинулась ей на лечение, и обещали собрать денег на протез, как только его можно будет носить. Альбионский, с подвижными частями и механическими сочленениями. Онорате было всё равно. Мир утратил краски, съёжился до размеров больничной койки, друзья и поклонники с букетами цветов казались ничего не значащими тенями. Сперва она или часами сидела, глядя в пространство, или в исступлении била о стены вазы с цветами и царапала ногтями имя на запястье, сдирая кожу. К моменту возвращения домой она, впрочем, оправилась достаточно, даже нашла в себе силы улыбнуться на прощанье Фабиоле и пожелать ей удачных гастролей. Та сжала её руку и пообещала писать хоть каждый день. Онорате было всё равно. Едва выйдя из больницы, она купила тяжёлый охотничий нож и с тех пор всегда носила его с собой. Никогда не знаешь, где именно тебя встретит судьба.